Kitabı oku: «Лазурный след. Путь ученого Яна Черского к разгадке тайн Сибири», sayfa 2

Черский сплёл пальцы и потянулся так, что они издали треск.

– Да, должен… – неуверенно подтвердил он. – А нельзя ли как-то устроить… – опустил он сконфуженную голову, – чтобы здесь остаться?

– Здесь? В Омске?

– Именно в Омске. Ведь это хороший город, как вы сами отозвались!

– Ну да хороший…

– И отсюда ближе до Польши, нежели из Благовещенска.

– Это верно, ближе…

– При этом в городе немало ссыльных. Можно будет в свободное время кого-то навестить, поговорить по-польски… А там, наверное, ни одного.

– И что касается этого, ты также прав.

Установилась тишина. Токажевский долго взвешивал что-то в мыслях.

– Не знаю, что тебе посоветовать, – произнёс он наконец. – Что выдвигаешь справедливые аргументы, это несомненно… Но среди нас омские казармы пользуются печальной славой. Перебиты в них сотни поляков. Несомненно, знаешь дело ксёндза Серочиньского, которого вместе с другими избили до смерти палками?

– Это старая история. Те офицеры, которых до сих пор мы видели, выглядят симпатичными. При этом эта пани Вера ведь жена генерала. Если она дарит вам симпатию, то и нам, наверное, не позволит причинять вред…

Токажевский взглянул на него с замешательством.

– Теперь говоришь, как ребёнок, совершенно не знающий жизни, – произнёс он. – Действительно, Вера обведёт мужа вокруг пальца, так как это хитрая бестия. Но может ли она знать, что происходит в полку, и имеет ли возможность заметить отдельного рекрута? Даже генерал этого не узрит, так как на сегодня капрал является более важным, чем он. На это ты не можешь рассчитывать.

Черский потёр пальцами лоб, как будто хотел лучше уложить переваливающиеся в голове мысли.

– Да, на это надеяться нельзя… – подтвердил он подавленно. – И будет ли в этом Благовещенске иначе? Наверное, нет. До этой поры никто из наших там не погиб, потому что их ещё не было. А кто поручится, что там не произойдёт то, что делалось некогда в Омске?..

Токажевский добродушно толкнул его в бок.

– Не вешай носа, Янек! – заговорил он, силясь казаться весёлым. – Пережили мы столько, переживём больше. Самое главное: не терять духа. Хочешь остаться в Омске? Можно. Как это, однако, устроить?

– Может, попросить пани Веру о заступничестве?

Токажевский долго гладил свою патриархальную бороду.

– Нет, на этой дороге мы ничего не добьёмся, – ответил он в смущении. – Она обратится к мужу, возьмёт его даже в ежовые рукавицы, и он возьмётся энергично. Но что из этого? Нужно знать здешние отношения… У тебя приказ, выданный от имени царя, а это и для генерала вещь святая. Он будет должен послать прошение в служебном порядке. А знаешь, что это означает? Что скорее окажешься в Благовещенске, чем получишь ответ. Потому ты завтра отсюда отправишься, скорее всего. Об этом позаботятся жандармы.

В глазах Черского мелькнул протест, но он быстро уступил место покорности и чувству собственного бессилия. Токажевский наблюдал за ним бдительно.

– Ты должен выработать в себе больше спокойствия, – заметил он доброжелательно. – Без него здесь не снискаешь чью-либо симпатию. «У тебя есть при себе, – спросил он внезапно, – немного денег?»

Черский подтвердил кивком головы. Токажевский снова погладил бороду.

– Да, это единственный совет, если хочешь здесь непременно остаться… – произнёс он, борясь с какими-то мыслями. Где генерал не поможет, там рубль всегда пособит. Нужно дать на лапу кому-нибудь из чиновников, он и царский приказ соответствующим образом отменит. Опасаюсь, только задёшево не уладишь этого дела… Много ли у тебя наличных денег?

– Двести рублей.

– Гм, такая сумма действительно может замутить взгляд наивернейшего из подданных… Хорошо, попробуем. Пойдёшь сам, потому что мою бороду заставили бы заплатить вдвое дороже, если бы я появился рядом с тобой. Помни: однако, нужно торговаться! Предложи сто рублей. А кому их вручить? Гм, это хлопоты… Без Попова не обойдёшься…

Он задумался на мгновение и остановился.

– Всё, идём! – добавил он, набирая энергии. – Попов купил мне пропуск в город, а ты ведь, как рекрут, можешь передвигаться свободно. Следовательно, воспользуемся оказией. Дело неотложное.

Они доложили старосте о своём уходе и вскоре оказались на улице. Черский осмотрелся лихорадочно, как если бы кого-то или чего-то искал. Однако сразу сморщил лоб, на лице отразилось глубокое разочарование. Вчера видел он здесь толпы, пунцовая роза смутила его мысли, не замечал он вокруг себя ничего. Сегодня та самая улица казалась именно такой, какой была в действительности: серой, пустынной, изредка застроенной, полной пыли, немощёной улицей чиновничье-войскового пропитанного сонливостью и скукой сибирского городка. Прохожих было немного, и те, которые появлялись, не выглядели интересно; если не носили мундира, зачастую пошатываясь.

Зато цветы в окнах выглядели богаче и красивей. Ничего удивительного, солнце сегодня светило сильней, а его золотистый блеск проникал сквозь оконные стёкла и добавлял лепесткам свежести. Черский, первоначально немного ошеломлённый малопривлекательным видом, повеселел, и теперь не спускал с них восторженных глаз. Он видел их всюду: и в зажиточных домах, и в бедных мазанках, в подвальных комнатушках и на мансардах напротив крепости и в Ильинском предместье, до которого они вскоре добрались. Вели они его, как маяк, как цветистый шлях, от которого невозможно было оторвать глаз. Он пробивался через них: мысленно собирался внутрь, искал тепла и уюта. Шёл и шёл, и радовался, что эта дорога ещё не закончилась. Поэтому, когда Токажевский неожиданно остановился, он почувствовал это как болезненный укол.

– Мы на месте, – с трудом понял он эти слова. – Обрадуется старик нашему прибытию!

Попов действительно обрадовался. Тотчас покинул контору, где они его отыскали, повёл в частную квартиру, угостил, а когда узнал, с чем прибыли, не только посоветовал, но написал тотчас рекомендательное письмо к одному из местных сановников.

– Наверное, уладит! – заявил он решительно. – Стоит он дорого, это правда, но можно на него полностью положиться. А сейчас ему как раз нужны деньги. Черский ушёл. Токажевский грустно взглянул на двери.

– Я постоянно не уверен, не было бы ему, лучше в Благовещенске, – вздохнул он. – Эх, пропадает наша молодёжь!.. Если бы не эта Сибирь, поступил он, может, сейчас в университет, стал бы когда хорошим учёным. А здесь что? Обычный солдат. Может до конца жизни не добиться даже нашивки…

– Напрасно беспокоишься. Если парень способный, то отличится. Мало ли польских генералов в нашей армии?

Они начали беседовать на эту тему, всё чаще упоминались разные фамилии. После этого Попов живо заинтересовался восстанием. Токажевский почувствовал себя в своей стихии и не заметил, как миновал час. Затих внезапно.

– Что-то долго не возвращается, – пробормотал он. – Лишь бы не вышло из этого, какой глупости!.. С такими сановниками никогда ничего не известно.

Попов пренебрежительно махнул рукой.

– С этим не будет хлопот, – отрезал он. – Если не возвращается, это значит, что дело будет улажено благополучно. А что немного задерживается… Чему удивляешься? Для подписания такой бумаги потребуется не одна голова.

Он рассмеялся, подвинул закуски, наполнил рюмки. Снова пробежал час, прошёл также следующий. Токажевский перестал глядеть на часы. Вспоминал оживлённо свои омские истории и так воодушевился этой темой, что почти удивился, когда наконец открылись двери. Появился Черский. Он пыхал энергией, в его движениях чувствовалась уверенность в себе, глаза блестели счастьем.

– Улажено! – воскликнул он с порога, вытаскивая из кармана какой-то документ. – Остаюсь в Омске!

Токажевский лихорадочным движением вырвал у него из руки документ.

– Фью, фью… – восхитился он его содержанием. – Ни в чём тут нет недостатка. Хорошая работа. Сколько заплатил за него?

– Двести рублей. Он столько хотел, отдал сразу!

Токажевский внезапно помрачнел.

– Сдаётся, что столько было у тебя в кармане… – сказал он протяжно. – Сколько у тебя осталось, в самом деле?

– Пятьдесят копеек!

Черский сиял. Токажевский становился всё более мрачным.

– Легкомысленный юноша, – его голос звучал сурово и серьёзно. – Говорил тебе перед уходом: нужно торговаться. Хотя бы десять рублей нужно было оставить на мелкие расходы. В Сибири никогда не отдают всё до последней копейки.

– Эх, какое это имеет значение! Со дня на день получу деньги из дому. Есть мать, есть сестра, есть шурин, большое поместье.

– И, однако, ты легкомысленный, – подтвердил Токажевский с нажимом. – Из дому пришлют или не пришлют. Różnie się plecie na tym Bożym świecie…¹ Когда должен появиться в казармах?

– Ещё сегодня!

– Вот видишь! Пойдёшь туда вскоре и с чем? С пустыми руками? Без бутылки для унтер-офицеров? Как тебя там примут?

Черский растерялся. Об этом он действительно не подумал. Сразу исчезло всё его веселье. Вздрогнули у него нервно щёки. Попов заметил это, тотчас же усмехнулся добродушно и подошёл к стоящему рядом буфету.

– Эх, это мелочи, – что пренебрёг он этим вопросом. – Пособили тебе с документами, следовательно, и с этим не будет хлопот. Прошу взять это.

Он вынул две бутылки коньяка и поставил на стол. Черский посмотрел на него нерешительно.

– Прошу забрать их с собой, – ободрил старик дружелюбно. – Шимон Себастианович прав: с унтер-офицерами нужно быть в хороших отношениях.

На лице Черского появился легкий румянец. До этой поры его жизнь складывалась так, что он только оказывал людям материальные услуги.

– Хорошо, возьму! – ответил он порывисто. – Очевидно, рассчитаюсь, когда только получу деньги из дому. Вскоре должны прийти.

– Хорошо, хорошо… Дал я от сердца и не жду уплаты. Если, однако, получу её, пригодится, потому что смогу помочь другому. А что, если найдётся другой рекрут, который будет иметь только пятьдесят копеек в кармане?

Токажевский рассмеялся и начал прощаться. Когда они снова оказались в тюремной камере, не застали там всех: рекруты ушли. Черский, узнав об этом, также начал собирать свои манатки. Вытащил из-под нар сундук. Вынул из него мундир, который получил в Тобольске, и разгладил его с явной неохотой.

– Наверное, нужно поблагодарить! – произнёс он, бросая на Токажевского неуверенный взгляд.

– Нужно…

Он переоделся, старую одежду сложил в сундук. Однако не закрыл его и в течение долгого времени всматривался в задумчивости в его содержимое. Что-то ему ещё не давало покоя, как будто опасался, что о чём-то забыл, что чего-то постоянно не хватает. Наклонился и выпрямился, глаза забегали беспокойно. Наклонился снова, но на этот раз сильно, до земли. Сунул потаённым движением руку под нары, что-то там нащупал и вытянул. В бутылке с водой оказалась роза. Была она сегодня даже более красивой, чем вчера, благодарно расправила лепестки, в этом душном помещении её запах казался намного более сильным. Он взял её аккуратно пальцами, положил в сундук и захлопнул крышку.

Вокруг раздался смех. В это мгновение он оказался предметом всеобщего внимания, люди заметили всё. Из замешательства, которого он не успел скрыть, они сделали выводы.

– Вот и нашёл возлюбленную! – сказал кто-то. – Едва оказался в Омске, уже закидывают цветами.

– А как ловко скрывал! – вмешался кто-то другой. – Никто ничего не заметил, а он спал с розой в течение целой ночи. Счастливец. Такой не пропадёт в Омске.

Всех охватила весёлость. Приблизился Токажевский. Он один не смеялся. На сосредоточенном, сильно теперь осунувшемся лице рисовалась глубокая серьёзность.

– Кто тебе это дал? – спросил он медленно.

Черский пожал плечами, притворяясь беспечным.

– Получил на улице, – ответил он. – Дала мне какая-то девушка вместо гостинца.

– Девушка? Наверное, красивая девушка, не правда ли? Значит, это ради неё решил остаться здесь. Для неё лишился всех денег?

В помещении стихло, сильнее, всё убедительнее произносимые вопросы произвели на всех большое впечатление. Черский зарделся и свесил голову, как школяр, пойманный с поличным.

– Янек, – Токажевский предостерегающе, поднял вверх палец, – запомни хорошо, что я скажу теперь! Мы уходим на каторгу, ты остаёшься здесь. Ты должен быть первым, должен стать исключительным солдатом, который переймёт отсюда всё хорошее. А знаешь, для чего? Для будущей борьбы нам понадобятся не только горячие сердца, но и отличные командиры, умеющие руководить в огне! Как для нас каторга, так для тебя единственной доступной школой будет этот омский батальон. Следовательно, ты должен этим воспользоваться!

В помещении воцарилась тишина. Это были необыкновенные слова.

– Из этого следует единственный вывод: у тебя нет ни минуты на отдых! – Токажевский говорил со всё возрастающим волнением. – Нельзя мечтать и нельзя ни с кем связываться. Потому что твоя родина не здесь. Кто женится, растворится в русском море и будет утрачен для нас навсегда. Следовательно, это первый наказ польскому изгнаннику: ходи среди людей и делай в Сибири как можно больше хорошего, чтобы нас ценили люди, помни, однако, что ты на этой земле только прохожий.

Он умолк и полной грудью набрал воздух. Немного погодя он в задумчивости всматривался в побледневшее лицо царского рекрута. Но его взгляд внезапно смягчился.

– Я набросил тяжёлое бремя на твои не приученные ещё для трудов плечи, – произнёс он мягко. – Старайся устоять… А эту розу лучше всего выбросить сразу, пусть она напрасно не занимает твои мысли. Сожги, именно в этой тюремной печи!

Он тяжело положил руку на его плечи. Черский послушно открыл сундук и вынул цветок. На волю вырвался ошеломляющий чувства аромат, как живое закружилось перед глазами красивое, приветливое, улыбающееся личико. Черский тяжело выпрямился и огляделся вокруг. В него вглядывались с напряжением, в каком-то торжественном сосредоточении, как будто от того, что он сейчас сделает, зависела их жизнь. Он стиснул крепко губы, его плечи дрогнули лихорадочно. Однако немного погодя он шагнул спокойно вперёд.

В печь кто-то недавно подбросил, хорошо высохшие дрова горели ярко. Он бросил на них розу и смотрел. Лепестки молниеносно съёжились, как возглас боли, раздалось резкое шипение испаряющейся быстро влаги. Цветок потемнел, уменьшил свои размеры и превратился в небольшой черноватый шарик. Он вздрагивал несколько раз, вырисовывались всё более длинные трещины, и неожиданно изменил цвет: раскалился до красноты, потерял формы и, как золотистый огонь, прыгнул вверх.

Черский отодвинулся. На его застывшем в этот момент лице показалась почти старческая серьёзность.

3

Совет Токажевского оказался правильным: коньяк произвёл на унтер-офицеров самое благоприятное впечатление, другие рекруты, ориентирующиеся уже немного в городских отношениях, также пришли не с пустыми руками, таким образом, жизнь в казармах начала складываться сносно. Хотя и в упражнениях не было недостатка, а неустанные марши, бега, смотры, порой изрядно давали о себе знать, но к этому были все подготовлены. Известно: войско требует усилий. Зато пропитание было превосходным, и обращение начальников также ни в чём нельзя было упрекнуть. Умели они заметить более слабых, взять на себя заботу о них, побудить к настойчивости. Черский удивлялся всё более. Ожидал разлада, авантюр, трагедий, о которых слышал неоднократно. А в это время не было никаких хлопот, и если бы не труд, день превратился бы, собственно, в идиллию. Первоначально полагал он, что это результат подарков. Однако по мере того, как пригляделся, приходил всё более к заключению, что скрывается за этим хорошо продуманный воспитательный метод. Кто-то там наблюдал сверху, кто-то отлично понимал душу рекрута. И благодаря этому методу добивался превосходных результатов: люди быстро набирали ловкости, выравнивали силы и всё легче поддавались войсковой команде.

В середине октября, как обычно в этих окрестностях, выпали обильные снега и прижал мороз. Служба становилась всё более обременительной, изменилась степь. Киргизские юрты отодвинулись на юг. На гладкой теперь, как стол, покрытой белизной равнине возникла пустыня.

И сразу, как по мановению волшебной палочки, изменилась также жизнь в казармах. До этой поры поляков было немного, так как попадали сюда подобно Черскому, только путём особого покровительства. Теперь же они начали наплывать большой волной, как вздыбившаяся река, перед которой внезапно открыли плотины. Для них сформировали отдельный, пятый батальон. Перевели в него также и тех, которые прибыли раньше. Переменилось всё: роты, взводы, помещения, низшие и высшие командиры. И когда каким-то утром Черский снова встал в шеренгу, увидел перед собой совершенно другие лица. Те, которых видел прежде, выглядели по-другому, на каждом, пусть и глубоко, таилась хоть частица добродушия, в этих же нельзя было отыскать ничего более, чем грубость и хамство.

Это был страшный и памятный для батальона день. Те, которые уже чему-то научились прежде, вынесли его легче. В то же время новые, повторяя многократно каждое упражнение, в течение целого дня утопали в снегу, падали от изнурения, даже истекали кровью, потому что бывали биты за каждую мелочь. И когда наконец пришёл вечер и надеялись они несколько отдохнуть, для всех были устроены ночные учения, и издевательство началось снова.

– Не выдержу, – застонал новый сосед Черского, когда после полуночи задержались они у кроватей.

– Или меня убьют, или я кого-нибудь убью.

Черский откинул одеяло и незаметно бросил взгляд в его направлении.

– Стисни зубы и выполняй, что прикажут, – ответил он шёпотом. – Это наша школа. Затвердеешь.

– Молчать! – крикнул дежурный унтер-офицер, который, по-видимому, что-то услышал. – Спать, если не хотите скакать до утра! Таким образом, наступили дни тяжёлые, полные кропотливой работы, проклятий и ругани, и одновременно увеличивался состав батальона. Прибыли татары, черкесы, латыши, эстонцы, ещё более появлялось россиян. Все они имели на себе какие-то приговоры, на каждом задержался когда-то неприязненно взгляд царского слуги. Это ведь был штрафной батальон. Следовательно, втаскивали в него тех, которые, принимая во внимание их молодой возраст, избежали тюрьмы за политические преступления, но здесь должны были ощутить мстительную руку тирана. И соответственно для этих нужд назначали командиров.

Мороз усиливался, зима уже набрала силу. Однажды утром приказали устроить учения с оружием внутри здания. Офицеры и унтер-офицеры казались сонными, по-видимому, весело провели ночь. Капитан Ланин, командир роты, где-то припоздал, следовательно, день не обещал быть грозным. Однако спустя час появился и он. Сразу было видно, что он тоже принимал участие в гулянке. Обратились на него заинтересованные взгляды. Это вызвало у него припадок ярости.

– Почему смеёшься? – взревел он, кидаясь к какому-то черкесу. – Отвечай!

Солдат напрягся, как струна, но не мог выдавить из себя слова. Офицер ударил его в лицо раз и другой, подскочил к следующему. Свалил и этого, из глаз метал он молнии. Шёл он как буря среди замерших в фехтовальной позе рекрутов, разбивал в кровь лица, сбивал их с ног. Черский наблюдал за ним со всё большим напряжением. Бушевало в нём всё при самой мысли, что с ним через мгновение произойдёт то же самое, и боялся, что не выдержит, что ответит тем же. Одновременно давал себе отчёт, что такое действие было равносильно смертному приговору.

Ланин был уже рядом. Сердце Черского застучало бурно. «Выдержи, это школа! – пробежали в его мыслях слова Токажевского, которыми он всё чаще утешал своих коллег. – Обязан выработать в себе больше спокойствия… Это школа!..»

Он энергично выпрямился. Увидел перед собой округлое, пьяное лицо, из расширенного яростью рта доносилось неприятное дыхание.

– Почему смеялся? – раздался тот же самый вопрос, который в этом зале повторялся уже многократно.

Черский не дрогнул. В налившихся кровью глазах командира неподвижно остановился его взгляд.

– Радовался, – доложил он в уставном порядке, – что Ваше Высочество² хорошо провели эту ночь!

Пясть, собранная для удара, внезапно ослабела, пальцы опустились свободно. Черский взглянул настороженно, показалось ему, что там что-то надломилось в этих угрюмых глазах, что промелькнул в них какой-то неровный блеск. Быть может, захватило их врасплох спокойствие этого молоденького рекрута, который первым отважился на ответ, может, поразили слова, сказанные без тени страха, а может, пронеслись перед ними действительно какие-то хорошие воспоминания, потому что неожиданно они расширились, заморгали неуверенно, и наконец показалось в них что-то вроде улыбки.

Ланин выпрямился.

– Вот солдат! – сказал он с признанием. – Не проглотил языка. Значит, ты обрадовался, что мне было хорошо. А почему?

– Потому, что люблю смотреть на весёлых командиров, – выпалил Черский, не заикнувшись.

Ланин просиял. Пришёл в хорошее настроение.

– Вот это молодец! – воскликнул он. – Ты прав: у весёлого командира солдат чувствует себя хорошо. Нужно было именно так отвечать, – обратился он неожиданно ко всем, – ни один не получил бы по морде!

Офицер спросил – нельзя молчать. Говорить ясно и искренне. Радоваться вам разрешено всегда. А ты молодец, – повторил он, поглядывая на Черского с симпатией. – Кто ты такой?

– Ян Доминикович Черский, рекрут пятого батальона, на службе Его Императорского Величества, Ваше Высочество!

– Вот отлично доложил. Видно сразу, что будет из тебя солдат. Гм, Черский?.. Ты пан?

– Поляк, Выше Высочество!

На лице капитана появились признаки раздражения.

– Поляк, значит пан, это одно и то же , – проворчал он. – И твоё имя мне не нравится. Никакой ты не Ян, ты Иван, царский подданный. И не Доминикович, а Дементьевич, – его голос смягчился. – Так будет лучше и для тебя, и для нас. Это звучит лучше для российского человека. Ну, а если ты пан, – рассмеялся, – то покажи, чему научили тебя в этом вашем восстании!

Снова у него появилось хорошее настроение. Он отобрал карабин у одного из рекрутов, велел всем отойти в сторону и присел легко.

– Ну, пан Черский, – скомандовал он, – позиция! Хорошо, хорошо. Этому, наверное, научили тебя здесь, в Омске… А теперь проверим, как владеешь оружием. В школах вас полно, драться любите, но о штыке имеете понятия немного. А мы на школы не тратим времени и поэтому колотим вас. Ну, вперёд!..

Он прыгнул, ткнул, но не попал. Прыгнул снова, незаметно крутанул стволом, молниеносно передвинулся в сторону, развернулся и рубанул сверху, но также безрезультатно. Несомненно, что он был отличным фехтовальщиком, это было видно по каждому его движению. В то же время и Черский успел многому научиться, судя по тому, как он до сих пор избегал ударов. Впрочем, начинала его охватывать амбиция. Будь что будет, с ним сражался его командир, для него это был своего рода экзамен. Поэтому он вкладывал всю душу в эту борьбу. Держал взглядом глаза противника, как на привязи, вертелся, как в кипятке, отскакивал, как искра. И наконец пришёл к выводу, что должен ударить.

Может быть, Ланин немного устал, потому что действовал оружием всё небрежней, может, недооценил этого рекрута, а может, не пришёл ещё в равновесие после ночной гулянки, однако неожиданно он получил удар в грудь и, прежде чем успел отскочить, получил второй. Черский набрал спокойствия. Валил теперь вперёд и набирал всё большей стремительности.

Ланин отступил два шага и сильно покрылся потом. Глаза превратились в щели, а Черского в этот момент пронзило внезапное беспокойство. Заметил он в них что-то мрачное, какую-то звериную непримиримость. Он перестал атаковать Ланина. Отступал, зато хорошо, отбивался и не подпускал к себе.

Ланин выпрямился и опустил карабин. Черский побледнел. Прежде видел единственно глаза, теперь же полностью увидел лицо: пылающее, угрюмое, ненавистное, как сам ад.

– Ну, пане Черский, – услышал он как во сне слова, набухшие ядом, – вот ты какой… Молотишь, как цепом, негодяй! Это и есть польская школа? А где шаг? Почему щепки не сыпятся с пола? Я тебя в таком разе этому научу! – заревел он, как в начале. – Строевая стойка!

В зале опустилась полная тишина. Никто не ожидал такой перемены, так как Черский бился превосходно. Даже офицеры и унтер-офицеры высказывали похвальные замечания и были захвачены врасплох, как и рекруты. Ланин уже был вне себя от неистовства. Командовал чётко, ругался, чертыхался, повторял кулаком.

– Крепче в пол! – выл он неустанно. – Не жалей мослов. Сильней, сильней! Раз, два, раз, два. Сильней!..

И Черский бил сапогом, вплоть до того, что начали сыпаться щепки. Капитану, однако, постоянно было и этого мало. Он поставил рекрута в угол и приказал ударять карабином в стену. И кричал всё громче.

– Капрал Быков, ко мне! – подозвал вдруг он унтер-офицера. Вывести рекрута и двести раз повторить с ним это упражнение. На снегу!

Черский отдал честь и ушёл. Видно было, что бежит он на остатках сил, но до тех пор, пока шагал по залу, не потерял ничего в упругости. Только когда оказался в коридоре, зашатался и тяжело опёрся о стену. Отдышался с трудом в течение какого-то мгновения. Капрал не торопил. Он понял, что это было сверхчеловеческое усилие.

Черский ещё раз набрал глубоко воздуха и потащился дальше. Быков открыл двери. Брызнул в глаза снег, сильный ветер морозил до костей. Вышли наружу.

– Строевая стойка! – снова свалилась неумолимая команда. – Упражнение! Раз, два, раз, два, раз…

Резкий вначале темп шёл незначительно на убыль, потом смягчился и в конце утих. Черский замер в неподвижности.

– Отдохни немного, – услышал он тихий, идущий будто из-под земли голос унтер-офицера. – Отдохни!

Черский попробовал выпрямиться. Плечи не сгибались, каждое движение тела доставляло ему боль. Он крепко упёрся в карабин и медленно поднял голову. Взглянул в сторону. Лицо капрала было похоже на капитанское: такое же округлое, массивное, мясистое, фиолетовый нос издалека выдавал горького пьяницу. Прежде казалось оно ему таким же грубым, отталкивающим; теперь он заметил отличие: под этой внешней оболочкой чувствовалось глубокое сочувствие.

Подними козырёк и подойди к стенке, – в его словах не было совершенно служебной ноты. – Бей в неё карабином, чтобы у тебя руки не замёрзли.

Черский протиснулся. В углу между выдвинутой лестничной клеткой и зданием, где находился он сейчас, было значительно безветреннее. Ветер ударял единственно сзади.

– Ну, упражняемся, а то замёрзнешь, – капрал снова вымолвил. – Строевая стойка! Раз, два, раз…

Черский не обращал ни на что внимания. В движениях рекрута не было ни частицы прежней энергии. Руки будто плавали в воздухе, согнутый хребет был далёк от всяческих уставных предписаний. Немного погодя капрал снова позволил отдохнуть.

– Упражняйся дальше сам, – вымолвил он тихо. – Выполнил уже 75 раз.

– Сорок три, – поправил Черский безучастно, не отрывая глаз от приклада.

– Семьдесят пять! Умею считать. Ещё сто двадцать пять раз!

Капрал вошёл в сени и закрыл за собой двери. Черский потёр рукавом лоб. Казалось ему, что давит на лоб железный обруч. Потёр его повторно, а после взглянул с большим вниманием на стену: из белизны покрывающего её снега изредка только выглядывал красный кирпич. Вытянул перед собой карабин, дотронулся им до стены, измерил расстояние, подвинулся несколько вбок. Медленно, в раздумье принял предписанную стойку, а потом прыгнул упруго и ударил. На землю посыпались комки льда. Он загляделся на них. В глазах появилось глубокое удивление. Ему показалось стразу, что совершил он какое-то большое открытие. Немного погодя он наклонился и ударил снова: освободился целый кирпич. Он застыл на мгновение в полной неподвижности.

– А это интересно… – покрутил он головой. – В самой глупой вещи можно отыскать необычайные явления. Ну, ну…

Он задвигался живее. Исчезла внезапно прежняя усталость, руки и ноги начали работать нормально. Он нисколько не облегчал себе задачи. Напротив – сосредоточился, как в поединке с Ланиным, карабин бил в цель безошибочно. И он постепенно передвигал его вбок. Два шага вперёд, два назад, два влево, два вправо. Под ногами вырисовывался сильный глубокий след, а на стене удлинялась всё более красная линия.

Прошёл он так несколько шагов, поддерживая в неустанном труде размеренный темп, но наконец в коленях и пояснице появилась боль. Он крепче стиснул челюсти. Заплясала перед ним красная пелена, он встряхнул её круто и поставил на своё место. «Раз, два, раз, два… – командовал он сам себе, – Не поддамся, не поддамся!.. – запел он в такт. – Шаг вперёд!»

Рука легко дрогнула. Со стены отвалилась большая куча, но слишком низко. Он напряг нервы, повторил прыжок. На этот раз попал точно в цель. Глаза заблестели весёлостью. «Ударил мерзавца, и так ему и надо! – запел он почти в полный голос. – Это школа, это школа, это школа, – равномерно обозначил он темп. – Наша единственная, наша единственная! Сто двадцать шесть. Наша единственная, сто двадцать семь! Это школа…»

Так он досчитал до ста пятидесяти и вернулся той же самой дорогой. Бил он теперь несколько ниже, открывая следующие кирпичи. Движения по-прежнему были старательно отмерены, но ноги не стучали уже так твёрдо, как в начале. «Сто девяносто восемь, – голос раздавался всё более хрипло. – Это школа, это школа, наша единственная, – пел он, однако, ровно в такт. – Сто девяносто девять… Двести…»

Карабин тяжело упёрся в землю, колени не дали выпрямиться. Он откашливался долгое время. Бесконечная красная полоса плыла постоянно перед глазами, несмотря на то, что он не смотрел на неё, в голове гудело, будто кто-то ударял без перерыва в барабан. Пытался он поднять плечи – они сразу опадали безвольно. Хотел пошевелить ногой – она отказалась ему повиноваться. Решил воспользоваться другим способом. Подвинул ближе приклад, всей тяжестью повис на стволе. Помогло. Постанывая от боли и скрежеща зубами, однако выпрямил он, наконец, тело. «А значит, всё кончено, – перевёл он с трудом дух. – Адская работа!..»

Лениво взглянул он на стену. Справа тянулась широкая полоса. Два кирпича были видны отлично. В то же время слева неслась она шириной в один кирпич. «Скверно это выглядит, – скривился он, – не хватает здесь отделки… По правде говоря, капрал немного мне убавил, так как тогда было, наверное, сорок три. Выглядит свиньёй, – растрогался он, – а сердца в нём достаточно… Таким образом, сколько осталось? Ага, тридцать два! Стоит это как-то поправить… Порядочный человек должен иметь чистую совесть. Как сказал бы Токажевский: это также школа…»

На этот раз не пошло легко. Каждый мускул бунтовал против усилий, расплакался каждый нерв. Однако, когда карабин ударил снова в стену, всё смолкло, как по команде. Черский уже ничего не чувствовал, зато видел отлично цель. Бил в неё со всё большей настойчивостью под ритм выговариваемых вполголоса слов, звучащих как монотонная песня, необычные старательно акцентированные слоги, которые добавляли сил и удивительно торжественной серьёзности.