Kitabı oku: «До свидания, мальчики!», sayfa 3

– Мама, разреши Володе поехать с нами. – это сказала Нина.

– Очень хорошо, – сказала мама. – Я уже начала думать, что вы совершенно очерствели. Пусть Володя едет, но домой он должен вернуться за неделю до начала занятий.

– Мама, мы хотим, чтобы Володя совсем уехал с нами, жил у нас…

– Вы сошли с ума. Нет, вы совсем сошли с ума.

– Мама, послушай, Володе у нас будет лучше. Ну что он здесь видит? А у нас строится новый город, огромный комбинат, работает столько интересных и разных людей…

– Уверена, эта блестящая идея принадлежит Сергею Николаевичу.

– Ошиблись, Надежда Александровна. Не мне – Лене. Правда, я давно об этом думал, но первым говорить не решался. А думал давно. Парню предстоит выбирать свой путь в жизни, а что он о жизни знает?

– Он уже выбрал свой путь, не без вашей помощи. Он решил стать геологом. Я согласилась. Что вам еще надо? Кроме больших дел, в жизни существуют мелочи. Их тоже кто-то должен делать. Они не менее нужны и требуют отдачи всех сил. Вы за размах, я тоже. Но пусть мой сын поймет и научится уважать людей, которые повседневно, из года в год выполняют незаметную, черновую работу – выполняют так, как будто она первостепенной государственной важности.

– И никому не нужную ерунду можно делать с размахом, – сказал Сережа. – Дело не в размахе, а в пользе… Может быть, это действительно я вбил ему в голову стать геологом. Пусть теперь с другими людьми познакомится. Чем больше знаешь, тем легче выбрать то, что по душе.

* * *

– Мама, в тебе говорит личная обида. Так нельзя. – Это сказала Лена.

Пока она молчала, все говорили спокойно. Удивительное существо Лена: стоило ей сказать несколько слов, и сразу поднималась буря. Мне больше не надо было напрягать слух: я слышал все так, как будто говорили рядом с моей кроватью.

– Обида? Какая обида? – спросила мама. – Неужели ты думаешь, я могу обижаться на то, что Дом может кому-то показаться бесполезной затеей?

– Мама, не притворяйся. – Это тоже сказала Лена.

– Вот что, мои милые дочери, идите спать. Я устала.

– Мама, ты не права. Нельзя думать только о себе и считаться только с собой, – сказала Нина. – Ты не хочешь жить с нами – это твое дело. Но Володя должен поехать. Он растет, ему нужно хорошо и вовремя питаться.

– Ах как трогательно, – сказала мама. – Вас я вырастила, одевала, кормила, учила. А для Володи я уже не гожусь. Прекратим этот разговор. Я нужна Володе, и Володя нужен мне…

– Не надо иронии. Ты прекрасно понимаешь, о чем говорила Нина. Вспомни папу. – Это опять сказала Лена.

В комнату вошел Сережа. Из неплотно прикрытой двери пробивалась узкая полоска света. Она отсекала окно, у которого он стоял. Я его не видел, но слышал в его руке коробку спичек.

– Ну, вспомнила, – говорила мама, и в приоткрытую дверь я слышал ее дыхание. – О чем я должна вспомнить? О его пьяных сценах ревности? Ну, говори, что я должна вспомнить?

– Ты помнишь то, что тебе выгодно помнить.

– Перестань, Лена, – сказала Нина. – Мама, ты тоже не права. Папа был очень талантливый и мягкий человек. Разве можно его винить за то, что он тебя очень любил? Он любил всех нас, но тебя больше. Он бросил клинику, друзей, отказался от будущего, взял меня и Лену и поехал за тобой в ссылку. А там? Ведь вся тяжесть была на нем: он должен был зарабатывать на жизнь, нянчить нас, постоянно оберегать тебя от опасности. Ты не должна его винить за то, что он не выдержал и начал пить. Он был слишком мягким для борьбы, но тебе был всегда хорошим и верным товарищем, а нам отцом. Но о нем ты часто забывала. Впрочем, мы отвлеклись; не надо сейчас говорить о папе.

– Нет, надо. Я была плохая мать. Я забывала детей, мужа, себя. Казните меня за это. Но прежде ответьте: во имя чего я все это делала?

Сережа прошел в полосе света и плотно закрыл дверь. В комнате у мамы замолчали. Я сдерживал дыхание, чтобы лучше слышать. Но оттого, что я долго не дышал, у меня начало шуметь в ушах.

– Володька, ты спишь? – спросил Сережа.

– Сплю, – зло ответил я. – Тоже мне придумали! Никуда я от мамы не поеду.

5

Я подумал: хорошо бы написать Сереже и сестрам о перемене в моей судьбе. Но мне не хотелось вставать, и я продолжал сидеть верхом на стуле у открытого окна. Брюки и рубаха были все еще влажными, и меня знобило, но я все равно сидел.

Закат потух, и воздух на улице стал сумеречно серым. Только небо голубело над крышами домов, клетки на шахматной доске слились в сплошное темное пятно, и уже нельзя было различить цвета фигур. А я и не пытался. Я прислушивался к шагам редких теперь прохожих.

 
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось, —
 

напевала женщина. Голос ее приближался. Женщина поравнялась с крайним открытым окном, и слова песни гулко ворвались в комнату. Потом они зазвучали приглушенно – женщина проходила простенок.

 
…В этот час ты призналась, —
 

напевала она.

Рядом с женщиной шел мужчина и обнимал ее плечи. Им было хорошо вдвоем, и они никуда не спешили. Женщина посмотрела на меня и нараспев сказала:

– …что нет любви…

Мне было неловко от ее взгляда, а по веселому блеску глаз я понял, что она не верит словам песенки.

В комнате у меня за спиной зажегся свет.

– Как ты сдал экзамен? – спросила мама.

Я не слышал, когда она вошла.

– Отлично…

– Было трудно?

– Не очень.

Мама положила на стол свертки и вышла на кухню:

– Смотри-ка, он перемыл всю посуду! Ты просто умница и заслужил роскошный ужин, – говорила мама в кухне. – Я пожарю тебе яичницу с колбасой.

Мама запела. Это случалось очень редко. В последний раз она пела год назад, когда мы получили телеграмму, что Нина родила дочь и ее назвали в честь мамы Надей.

Я обошел стол и остановился против открытой в коридор двери.

 
Жалобно стонет ветер осенний,
Листья кружатся поблекшие, —
 

пела мама и накачивала примус. У нее был цыганский голос: немного гортанный, с надрывом. Когда мама пела, мне очень легко было представить ее молодой, такой, как на фотографии.

– Мама, комсомол призывает меня в военное училище, – громко сказал я.

Я смотрел в темный коридор и прислушивался. На кухне громко шумел примус. Мама больше не пела. Она прошла мимо меня в комнату и села на диван. Слышала она меня или нет?

Мама снимала туфли. Черные туфли с перепонкой, на низком каблуке. Она носила тридцать седьмой размер, такой же, как Инка, но ноги мамы казались намного больше Инкиных.

– Ты что-то сказал? – спросила мама.

– Сегодня меня вызывали в горком. Город должен послать в военное училище четырех лучших комсомольцев.

– Нет, Володя, это невозможно. Я не могу. Твои сестры мне этого никогда не простят.

– Не ты же посылаешь меня в училище.

– Это все равно. Они ничего не захотят признавать. Завтра я поговорю с Переверзевым. – Мама говорила как-то неуверенно. – Я, пожалуй, лягу, – сказала она.

В носках канареечного цвета с голубой каемкой мама пошла в свою комнату.

– Мама, ты обещала яичницу с колбасой, – сказал я. Сердце мое билось так, что отдавало в ушах.

– Пожарь сам, сынок. Я что-то устала…

Никогда я не видел ее такой растерянной и вдруг заподозрил, что дело не в сестрах. Мама сама почему-то не хочет, чтобы я поступил в военное училище. Это меня напугало: переубедить маму, если она чего-то не хотела, было трудно. Все рушилось. Я представил, какими глазами посмотрю завтра на Инку, но это не помешало мне думать о яичнице с колбасой.

Я вышел на кухню, распустил на сковороде масло и, когда оно закипело, положил толсто нарезанные кружки колбасы. Я смотрел, как они поджаривались, и ругал себя за легкомыслие. Потом я вылил на сковороду три яйца, подумал и вылил еще два. Пока я жарил и ел яичницу, я страдал от сознания, что ни на что серьезное, вероятно, не годен.

В комнате у мамы горел свет. Я подошел к двери и остановился на пороге. Мама сидела на кровати, и ноги ее в носках нелепого цвета не касались пола.

Она опиралась спиной о стену, губы ее были плотно сжаты, и верхняя прикрывала нижнюю. От этого заметней стали морщины вокруг рта и на подбородке. Неужели маму мог кто-нибудь любить так, как я любил мою Инку? Мне стало стыдно, и до сих пор стыдно за то, что я мог так подумать. Маме было сорок девять лет. На мой взгляд, не так уж мало. Но я знал: взрослых этого возраста называют еще не старыми.

– Мама, – сказал я. – Первый раз в жизни я по-настоящему нужен комсомолу. Неужели я должен отказаться? Ты бы отказалась?

Мама смотрела на меня так, как будто в первый раз видела.

– Володя, ты когда-нибудь брился?

Положим, я еще никогда не брился. И это очень хорошо было видно по шелковистым косичкам на моих щеках и по темному пушку над верхней губой. Но какое это имело отношение к тому, о чем я говорил?

– Ты очень вырос, – сказала мама. – Тебя трудно узнать, так ты вытянулся за этот год.

Другого времени, чтобы меня разглядывать, у мамы, конечно, не было. Я начал злиться.

– Ты не пойдешь завтра к Переверзеву, – сказал я.

– Пожалуй, не пойду… Не могу пойти. Но ты должен понять – это очень серьезно. Гораздо серьезней, чем ты думаешь. Надеюсь, ты понимаешь, что происходит в мире? – Мамины запавшие глаза блестели в черных глазницах.

– Конечно, понимаю. Я же сам делаю в школе политинформации, – сказал я.

Но судьбы мира в эту минуту меньше всего меня волновали. Я лягнул сзади себя пустоту, повернулся и пошел по комнате на цыпочках в лезгинке. Со стороны это, наверно, выглядело не очень серьезно. Но я не думал, как выгляжу со стороны.

Я постелил постель, и, когда закрыл окна и потушил свет, мама спросила:

– Ты еще не лег? Дай мне сегодняшние газеты…

Потом я лежал и смотрел в потолок, радуясь своей победе над мамой, одержанной неожиданно легко. Интересно, что в это время происходило у Сашки и Витьки? Сашкина мать, конечно, плачет, и веки у нее уже красные и набухшие, как перед ячменем. Но слезы ее совсем не признак покорности судьбе: ее слезы – грозное оружие против Сашки и его отца. Сашкина мама не только плачет – она при этом кричит, призывая богов и всех своих родственников в свидетели своей погубленной жизни.

Витькин отец не кричит и, понятно, не плачет. Но Витьке, должно быть, от этого не легче. Его отец выучился грамоте взрослым, считал учителей самыми значительными людьми на земле и жил мечтой увидеть сына учителем.

Каждую субботу Витькин отец в праздничном костюме являлся в школу. Гремя подковами ботинок, он проходил по коридору в учительскую. Там он долго и обстоятельно разговаривал с учителями. А Витька, по заведенному порядку, обязан был стоять в коридоре под дверью – это на случай, если отзывы учителей потребуют немедленного возмездия. Но отзывы о Витьке были всегда самые хорошие. Мы подозревали, что его отец просто не мог отказать себе в удовольствии выслушивать похвалы сыну. Он уходил из школы довольный и строгий, грозил Витьке изъеденным солью пальцем и говорил:

– Смотри!..

Трудно было даже представить себе, как Витькин отец принял возможную перемену в Витькиной судьбе. А может быть, у Витьки и Сашки все оказалось проще? Думал же я, что мама будет гордиться оказанным мне доверием. С родителями всегда так: никогда нельзя знать заранее, как обернется дело. Только завтра могло все прояснить. А до завтра была еще целая ночь. Я знал по опыту: если заснуть, то время пролетит легко и быстро. Но заснуть я, как назло, не мог. На бульваре я не сумел ответить Инке, каким представляю себе наше будущее. А вот сейчас бы сумел. Когда я бывал один и не боялся казаться наивным, я мог представить себе все, что угодно, и так же интересно, как в книгах.

На улице снова появились прохожие – значит кончился концерт. В курзале выступал Джон Данкер – король гавайской гитары. Мы его еще не видели. Мы перевидали многих знаменитых артистов, а вот королей нам еще видеть не довелось.

6

Утром меня разбудил Витька. Расспрашивать его о разговоре с отцом не было никакой нужды: под правым Витькиным глазом будущий синяк еще сохранял первозданную лиловатость.

Я натянул бумажные брюки мышиного цвета с широкой светло-серой полоской – «под шевиот». На Витькино лицо я старался не смотреть. Левая половина лица была Витькина – худощавая, с широкой выпуклой скулой, а правая – чужая, одутловатая, с заплывшим и зловеще сверкающим глазом.

– Заметно? – спросил Витька.

Наивный человек, он надеялся, что синяк незаметен.

– Вполне, – сказал я и пошел умываться.

Витька виновато улыбнулся и провел кончиками пальцев по синяку. Он стоял у меня за спиной и говорил:

– Мать меня подвела. Я ей доверился, а она подвела.

Он думал, я буду его расспрашивать. Зачем? Захочет – сам расскажет. Куда важнее было придумать, как уговорить его отца. Я вытирался и придумывал, а Витька рассказывал:

– Понимаешь, я сначала все матери рассказал, чтобы она отца подготовила. Мать ничего, выслушала. Обедом накормила. Потом попросила огород полить, а сама ушла. Я думал, к соседке. Поливаю огород. Вижу, от калитки идет отец. Мать все хотела вперед забежать, а он ее рукой не пускает. Подошел ко мне, спрашивает: «Правда?» Говорю: «Правда». Тут он мне и въехал…

– Ничего себе въехал!..

– Мать подвела…

– Я уже слышал. Переживешь.

Мы вернулись в комнату. На столе лежала записка. Мама написала, что ушла на базар и чтобы я подождал, пока она вернется и приготовит завтрак.

– Видал, какие бывают мамы? – спросил я. Но ждать маму не стал.

Мы доели вчерашнюю колбасу и запили ее холодным чаем. Сахар в нем не растаял, и мы выскребли его из стаканов ложками. Витька сказал:

– Отец пообещал пойти в горком и вынуть у Переверзева душу.

Я поперхнулся. Витькин отец не бросал слов на ветер – можно было считать, что душа Алеши Переверзева уже вынута.

– Очень хорошо, – сказал я. – В горкоме идет скандал, а я слушаю трогательный рассказ о том, как тебя подвела мама.

– Нет еще скандала. На промыслах сегодня погрузка. Отец пойдет в горком после работы.

– Надо предупредить Алешу.

На обороте маминой записки я написал, что ухожу заниматься. Я уже давно перестал посвящать маму в свои дела, если они не требовали непременного ее участия. Так было спокойней и мне и ей. Например, легко представить, как поступила бы мама, если бы я проявил наивность и рассказал ей о вчерашнем разговоре с Инкой. А по-моему, мои отношения с Инкой и многие другие поступки, о которых я не рассказывал маме, никому и ничему не мешали, и я со спокойной совестью скрывал их. Наверное, в этом сказывалось влияние Сережи, но тогда его влияния я не осознавал.

Мы редко пользовались парадным входом, но, чтобы не встретиться с мамой, вышли через парадное.

– Может, лучше подождать тетю Надю? – спросил Витька.

– Зачем?

– Посоветоваться.

– Не надо, Витька, советоваться.

– Почему не надо?

– Знаешь, мама подымет шум… Лучше мы сами попробуем уговорить дядю Петю.

Витька шел по внутренней стороне тротуара, пряча в тени домов синяк. Было раннее утро, и, на Витькино счастье, нам почти не попадались прохожие. Мы обгоняли ранних пляжников – мам с детьми. Руки мам были напряженно вытянуты туго набитыми сетками. Три года назад к нам приезжал комический артист Владимир Хенкин. Он назвал такие сетки «авоськами», потому что в то время их повсюду носили с собой в карманах, портфелях, дамских сумочках в надежде, авось где-нибудь что-то «дают». Даже моя мама не расставалась с «авоськой». Я был убежден, что Хенкин придумал это название в нашем городе, а курортники развезли его по всей стране.

Впереди нас шла полная женщина. Она быстро переступала короткими ногами. Сетка, которую она несла в руке, чуть не волочилась по тротуару. И, глядя на эту сетку, набитую свертками, я просто не верил, что было время, когда я пил чай без сахара и мама старалась незаметно подсунуть мне свою порцию хлеба.

За женщиной шел ее сын – худенький длинноногий мальчик в красных трусиках. Почему-то у толстых мам чаще всего бывают худенькие дети. Женщина очень торопилась. Есть такие женщины: они всегда торопятся. Наверное, боятся что-нибудь упустить. Я был уверен, что женщина впереди нас, кроме удобного места под навесом, которое могут занять другие, ничего перед собой не видела. А мальчик никуда не спешил, и я его очень хорошо понимал. Он ко всему внимательно присматривался, шаг его делался медленным и настороженным, и на какую-то долю секунды мальчик совсем останавливался. Он знал то, что знают только дети: самое интересное попадается неожиданно, и тут главное – не прозевать. Женщина то и дело оглядывалась и окликала сына. По ее круглому лицу с тройным подбородком стекал пот. Мальчик бегом догонял ее, но тут же снова что-то привлекало его внимание, и он останавливался.

Мальчик увидел Витьку, и хотя ноги его продолжали передвигаться, глаза неотрывно разглядывали Витькин синяк. Мальчишка наконец нашел то, что так долго искал.

– Мама! – закричал он и побежал.

Женщина оглянулась, окинула нас подозрительно-настороженным взглядом, но, конечно, не увидела того, что увидел ее сын. Он шел теперь, держась на всякий случай за петлю «авоськи».

– Пацан решил, что ты пират, – сказал я. – Он только не придумал, откуда у тебя взялся синяк.

Витька улыбнулся и чуть отвернул лицо. Но мальчишка все равно смотрел на Витьку и строил ему рожи.

Многие, кто не знал Витьку, принимали его за грубого, недалекого паренька. На самом же деле коренастый, с квадратным лицом и тяжелым подбородком Витька имел нежнейшую, легко уязвимую душу. Из нас троих он был самым деликатным и бесхитростно-доверчивым. Внимание мальчишки его смущало.

– Я думал, мать мне поможет, а она подвела, – сказал Витька. – Ты всегда знаешь, что из чего получится. А я никогда. Тыкаюсь, как слепой кутенок. Хочу как лучше, а выходит хуже.

– Ничего. Поживешь – научишься. Главное – уметь применять на практике диалектический метод.

Мы завернули за угол и чуть не наткнулись на мальчишку. Он стоял, поджидая нас, готовый обратиться в бегство и уже обеспокоенный тем, что мы не появляемся. Мальчишка взвизгнул и побежал догонять мать. На этот раз он притворился испуганным. Он бежал, подскакивая на одной ноге, оглядывался и смеялся.

Улица спускалась вниз к небольшой площади. На солнце блестели трамвайные рельсы. Возле остановки толпились люди, ожидая трамвай. Знакомый нам дворник-татарин поливал из шланга мостовую. Время от времени он поднимал шланг, и струя воды с шумом врывалась в густую листву деревьев, и сверкающие капли падали с мокрых ветвей. Дворник улыбнулся и пустил нам под ноги тугую струю. Мы высоко подпрыгнули, а дворник засмеялся и стал смывать с булыжной мостовой подсохшую после дождя грязь.

Мы подошли к Сашкиному дому на углу Базарной. Сашка жил на втором этаже над аптекой. Витька сказал:

– Иди один, – и тут же уткнулся носом в афишную тумбу.

У трамвайной остановки плотно, в несколько рядов, стояли курортники. С крыльца Сашкиного дома я последний раз увидел мальчишку. Он потерял нас из виду, вертел во все стороны головой, а мать тащила его за руку, огибая очередь. Я помахал ему рукой и стал подниматься по лестнице.

7

Дверь хлопнула, как будто ее ударило сквозняком. Сашка даже не оглянулся. Я остановился на несколько ступеней ниже площадки. Сашка сверху смотрел на меня ошалелыми глазами.

– Кошмар! – сказал он и схватился за голову.

В Сашкиной квартире так кричали, что слышно было на лестнице.

– Соня, сколько тебе лет? – спрашивал Сашкин отец. Судя по голосу, он стоял у самой двери.

– Ты что, сошел с ума? Ты не знаешь, сколько мне лет? – кричала из комнаты Сашкина мама.

– Положим, сколько тебе лет, я знаю. Я только не знаю, когда ты поймешь, в какое время мы живем. Твой сын нужен государству – это же его и наше счастье.

– Моим врагам такое счастье! – кричала Сашкина мать. – Пусть себе берет такое счастье этот бандит и его партийная мама…

«Бандитом» был, конечно, я, а «партийной мамой» – моя мама.

– Кошмар! – снова сказал Сашка. Он подталкивал меня в спину. – Она совсем сошла с ума. Этот кошмар продолжается со вчерашнего вечера.

Я не торопился спускаться по лестнице.

– Можешь передать своей маме, – сказал я, – пусть она больше не думает подсовывать мне свое кисло-сладкое жаркое. И вообще не надейся, что я еще хоть раз к вам приду.

– Здравствуйте! А при чем я?

На лестнице пахло аптекой. Сашка понюхал свои руки, сказал:

– Ночью отец будил меня три раза. Он не мог сам дать матери валерьянку. Я должен был видеть, как моя мама страдает. Меня тошнит от запаха валерьянки.

– Ладно, Сашка. Если хочешь знать, моя мама тоже не сразу согласилась. А Витьку ты сейчас сам увидишь.

Мы вышли на крыльцо, но Витьку не увидели. Он стоял за афишной тумбой и разговаривал с дворником-татарином.

– Ах, Витька, Витька, – говорил дворник. – Зачем дрался?

– Я же тебе говорю – не дрался. О борт лодки ударился.

Наверно, Витька повторял эту версию несколько раз, потому что голос у него был безнадежно усталый.

– Очень аккуратно ударился. Метко ударился, – говорил дворник и смеялся. – Раз ты не дрался, значит тебя били. За что били? За девочек били?

Витька стоял на мостовой. Дворник свертывал шланг.

– Вы целый, а друг битый, – сказал он, когда мы подошли, и белые зубы его влажно блеснули. Он перекинул шланг через плечо и пошел, громко говоря: – Друг битый, они целый…

Сашка с преувеличенным вниманием разглядывал Витькин синяк:

– Война в Крыму. Крым в дыму…

– Мать меня подвела. Я ей доверился, а она подвела…

Нежную душу Витьки больше всего потрясло предательство матери. А кого бы это не потрясло? Мы любили своих родителей и хотели видеть в них союзников и помощников. Нас огорчало, когда родители нас не понимали. Но о том, что мы огорчаем родителей, мы не думали. И не потому, что были жестокими или невнимательными сыновьями. Мы просто поступали так же, как поступали родители, когда были в нашем возрасте. В этом извечном споре отцов и детей, наверно, правы дети, даже в тех случаях, когда они ошибаются.

Мы стояли в тени афишной тумбы.

– Хватит причитать, – сказал я. – Мы достаточно взрослые. Оттого что ваши родители против, ничего не изменится. Они же не могут серьезно помешать поступить в училище. Вы поймите, мы уже взрослые.

Я сказал то, что зрело в нас со вчерашнего дня. А может быть, еще и раньше. У каждого (и, наверное, по-разному) наступает минута, когда он вдруг почувствует себя взрослым. Не важно, что после этого в нем остается еще много детского. Ощущение взрослости, раз осознанное, будет постепенно крепнуть. Мы почувствовали себя взрослыми на мостовой у афишной тумбы.

По лицам своих приятелей я видел: сказанное мной им понравилось. Но Сашка не был бы Сашкой, если бы не сказал:

– Люблю оптимистов. Ему не поставили синяка. Его не будили ночью три раза. В общем, ему хорошо: он едет в училище с разрешения мамы.

– Ерунда! Витька, помнишь женщину с мальчишкой? – спросил я. – Ту, которая спешила на пляж? У нее была цель – захватить место под навесом. Кроме места под навесом, она ничего перед собой не видела. Так вот. Сашка похож на эту женщину. Наша цель – училище. Но, по-моему, дорога к цели тоже интересная. Мы ее еще будем вспоминать.

Я не был уверен, что Сашка и Витька по достоинству оценили глубину моей мысли.

– Я бы хотел уже ее вспоминать, – сказал Сашка.

А Витька ни на секунду не забывал о своем синяке и поэтому изучал афишу. Его повышенный интерес к ней привлек внимание Сашки. На афише был изображен мужчина во фраке. Волнистые волосы разделял четкий пробор. Огромные красные буквы вещали, что имя этого человека Джон Данкер. А для тех, кто его не знал, чуть пониже сообщалось: «король гавайской гитары».

– Спорю, – сказал Сашка, – настоящая фамилия этого короля Пейсахович, и, прежде чем на него надели корону, он был приказчиком в Киеве у мадам Фишер.

– Откуда ты знаешь про мадам Фишер? – спросил Витька.

Наивный человек: больше всего его поражали подробности. Они мешали ему догадаться, что Сашка врет.

– Здравствуйте, – сказал Сашка. – Ты никогда не слышал о мадам Фишер? Ты не знаешь, что у нее был галантерейный магазин на Крещатике? Ну а о том, что в Киеве есть улица Крещатик, ты знаешь?

– Сашка, перестань, – сказал я.

Но остановить Сашку, когда он разойдется, было невозможно.

– Воротнички с фирменной маркой мадам Фишер были известны всему миру. Только такой невежда, как ты, может о них ничего не знать.

Витька смотрел на Сашку и недоверчиво улыбался. Витьку смущали воротнички. Как будто придумать воротнички было труднее, чем саму мадам Фишер.

Мостовую переходил почтальон. Сашка смотрел на его сумку как завороженный.

– Ты видишь? – Сашка хлопнул меня по плечу.

Я, конечно, видел, но сумка почтальона мне ни о чем не говорила.

– Хорошенького секретаря комитета мы терпели два года, – сказал Сашка. – Представляю, как будут выглядеть наши родители, когда завтра утром получат газеты и в них будет написано про нас. За Витькиного отца ничего не могу сказать. Но моя мама этого не выдержит. Витька, представляешь, что будет с твоим отцом?

Витька пока ничего не представлял. У Сашки всегда возникал миллион идей. Но потом оказывалось, из сотни одна заслуживала внимания. Витька смотрел на меня. Я сразу понял, что с газетой Сашка придумал здорово, но не хотел этого сразу показывать.

– Попробовать можно, – сказал я. – Идем к Переверзеву.

Мы перешли через мостовую. Трамвайная остановка почти опустела. Мамы с детьми были уже на пляже. А те, кто приезжал в наш город развлечься, еще спали. Их день кончался незадолго до рассвета, когда закрывались рестораны, остывал пляжный песок и море становилось теплее холодного воздуха. А новый день начинался, когда духота нагретых солнцем домов поднимала их с постели.

Солнце уже грело, но еще не было жарко. Мы шли в теплой и мокрой тени улицы. Маленькие лужи на политых тротуарах блестели, как осколки стекла.

Мы снова почувствовали себя взрослыми, шли неторопливо, хотя хотелось бежать. Когда мы пришли в горком, часы в Алешином кабинете пробили девять. Алеша сам только что пришел и перебирал на столе бумаги.

– Привет, профессора, – сказал он.

Профессорами нас прозвал Павел Баулин. Что он хотел подчеркнуть этим прозвищем, мы не знали и не допытывались. Нас вполне устраивало прямое значение этого слова, а к интонации, с которой оно произносилось, можно было не прислушиваться. Сам Павел с трудом окончил семь классов, пробовал учиться в физкультурном техникуме, но бросил. Он объяснял это тем, что не мог жить без моря.

– Вечером на бюро утвердили ваши рекомендации, – сказал Алеша и подвинул на край стола наши личные дела.

– Алеша, вечером к тебе придет Витькин отец, – сказал я.

– Зачем?

– Вынимать душу…

Алеша поднял со лба пряди длинных прямых волос, они сами по себе рассыпались на голове на две равные половины.

– Сопляки, – сказал он. – Где Аникин?

Я подозвал Алешу к окну. Витька стоял на другой стороне улицы и, конечно, лицом к афише того же Джона Данкера. Этими афишами был обклеен весь город, и я убежден, что в тот день Витька запомнил портрет короля гавайской гитары на всю жизнь.

– Витька! – крикнул я. Он оглянулся. – Посмотри, – сказал я Алеше, – любишь громкие слова говорить.

– Аникин! Иди сюда, – позвал Алеша.

Витька покачал головой и отвернулся к афише.

– Не пойдет, – сказал я. – Давай сами решать, как быть.

– Да-а-а, – сказал Алеша и вернулся к столу. – Положение… Главное, уже на бюро утвердили и Колесников одобрил… А что Виктор думает? Какое у него настроение?

– Думает то, что и думал. Решения пока не меняет.

– Тогда все в порядке. – Алеша обеими руками поднял наверх волосы. – Пусть Аникин-старший приходит. Я с ним буду разговаривать в кабинете у Колесникова.

– Погоди, Алеша. Ты же знаешь Витькиного отца. Зачем доводить до скандала? Сашка, выкладывай свое предложение.

Сашка сидел на диване и внимательно изучал кончик собственного носа. Я не помнил случая, чтобы Сашку надо было тянуть за язык. Такое с ним случилось впервые.

– Ты слышишь? – сказал я. – Выкладывай свое предложение.

– Алеша, ты нас знаешь, – сказал Сашка. – Люди мы скромные, за славой не гонимся. Но если мама прочтет завтра утром в газете, что ее сын – лучший из лучших и без него не может обойтись армия, она успокоится. Положим, не совсем. Но в доме можно будет жить. Это моя мама. А Витькин отец…

Алеше не нужны были подробности. Он был очень сообразительный и все понял. Как только он услышал слово «газета», он начал ходить по комнате и теперь уже стоял у двери.

– Молодцы профессора, – сказал он, не дав Сашке договорить. – Можете считать статью напечатанной. Ждите… Я – наверх.

– Постой, – сказал я. – Ждать нам некогда. Мы пойдем к Витькиному отцу. На всякий случай к пяти часам уйди из горкома. На всякий случай…

На улице было жарко. Я не помнил в конце мая такой жары. Думать на солнце – мало приятного. В голове у меня шумело, а утро только еще начиналось. Сашка сказал:

– Все в порядке. Алеша пробьет. Я всегда говорил: Алеша – голова.

– Витька, – сказал я, – ты доедешь с нами до Жени. Скажешь девочкам, что мы задерживаемся. Потом приходи на промысел. На глаза отцу не показывайся, пока не позовем. Понял?

– К девочкам не пойду, – сказал Витька.

– Ерунда. Синяки за один день не проходят. Может быть, ты и на экзамен завтра не пойдешь?