Kitabı oku: «Богатыриада, или В древние времена»
Случилось это во времена стародавние, сумраком веков покрытые…
Какие-то события, дошедшие до нас в летописях, произошли на самом деле, а кое-что придумала народная молва, дав волю богатому воображению. Теперь уже не выяснишь, чего было больше. Это известно лишь тем силам, которые выше людей. Как их ни назови.
Глава 1
Сидел сиднем Илья Муромец тридцать лет и три года. То ли ноги у него были больные, то ли лень-матушка умудрилась родиться раньше будущего богатыря и героя… Надо полагать, что виною все-таки была болезнь, ибо даже самый оголтелый лодырь хоть изредка ноги разминал бы. А когда не сидел, тогда лежал, бедняга, набираясь сил и размышляя о невеселой своей доле.
Плакали, убивались отец и мать Ильи: вместо помощника, утешения и опоры в старости, получилась этакая колода (во всех смыслах). Одно горе и никакой пользы! Не спешите осуждать: крестьяне испокон веку были людьми практичными да расчетливыми. Особенно в нашем климате, к сентиментальности и безделью не располагающем.
Ребятишек рожали, сколько Бог даст: кто-то помрет, а кто-то и уцелеет, подрастет и делом займется, отцу с матерью поможет, работы-то всегда непочатый край. Овечку или хрюшку кормили, ухаживали, тряслись над нею, будто над ребенком малым, а сами прикидывали, как поздней осенью, когда подрастет и мясца нагуляет, пустят ее под нож. Не от жестокосердия, а исключительно из-за суровой необходимости. Как много столетий спустя выразился один умник с пышной кучерявой бородой, «бытие определяет сознание». (Правда, он-то вовсе не трудился, а жил на денежки друга своего и соратника, потому, наверное, и взбрела ему в голову чушь, будто на чужого дядю, то есть общество, можно работать с таким же усердием, как на самого себя.) Так что родителям Муромца оставалось только вздыхать да горестно пожимать плечами, задаваясь вопросом: «За что такая напасть свалилась?!»
Но тут, слава богу, в которого уверовал всем известный князь Владимир, посетила их деревеньку делегация тз трех калик перехожих. Мало того, постучались они в тот самый дом, где жили родители Муромца со своим обездвиженным отпрыском. Да в тот момент, когда отец с матерью отсутствовали, работая в поле. Дождавшись ответа: «Входите!», заглянули внутрь, поводили головами, скорбно насупились, вдохнув несвежего воздуху – а откуда же ему быть свежим, если в жилище тридцать три года обитает парализованный инвалид? – и попросили воды. Причем не из бадейки, а из колодца. Или из родника… Не упомнишь за давностью лет. Сходи, мол, детинушка, поухаживай за гостями.
Иной инвалид оскорбился бы и по матушке послал, чтобы над убогим не смеялись. Или разревелся бы от жгучей обиды. А Илья нрав имел смиренный, потому сдержал себя и ответил с вежливым укором:
– Что же вы, волки позорные, над обезноженным насмехаетесь? Аль совсем стыда не имеете? Аль вам в самые очи плюнешь – все божья роса?!
(В разных летописях утверждается, будто вместо глагола «плюнешь» использовалось более крепкое и образное выражение, но мы люди воспитанные и потому эту версию отринем.)
Тут уж и калики перехожие могли бы осерчать и поучить невежу посохами, наплевав на его ограниченные возможности. Благо, времена были суровые. А они всего лишь повторили свою просьбу насчет водицы. Да так внушительно, что до Ильи дошло: если не послушается, могут побить. И не исключено, что даже ногами! Надо хотя бы попытаться, а там пусть сами увидят, что он и впрямь не то что ходить, а и встать не может…
Попытался… и встал. И сразу же упал в обморок от потрясения. Если бы расшиб при падении еще не буйную головушку о край дубового стола – не было бы никаких легенд и прочих героических былин.
Но – обошлось…
Пришел в себя тридцатитрехлетний детинушка, медленно и осторожно поднялся, боясь поверить в чудо. Постоял на «своих двоих», расплывшись в ликующей улыбке, сделал пару крохотных шажков, поморгал, затем с размаху хлопнул по щеке, стараясь убедиться, что не спит. Поморщился от боли (силушка в руках была немалая, видимо, для того, чтобы уравновесить немощь нижних конечностей), всхлипнул и вымолвил… Вот тут разрешите не уточнять, что именно. Как очень хорошо сказал по схожему поводу великий писатель Гоголь: «Русский человек, да еще и в сердцах». Сильное душевное волнение, знаете ли, способствует. Хоть все случилось не от испуга и злости, а от радости великой.
– Ты не погань уста словом матерным, орясина, а топай за водой! – с притворной суровостью вымолвил старший из калик. – Сколько просить можно? Аль стимул нужен? – И многозначительно потряс посохом.
Значение слова «стимул» Илье было неведомо, но он понял: надо повиноваться, старец суровый, шутить не любит. И, не споря, пошел то ли к колодцу, то ли к роднику, позабыв взять бадью. Чувства беднягу переполняли… Не укажи ему гости на оплошность, долго потом голову ломал бы: а в чем ее нести, эту самую воду?
Слезы текли ручьем, из груди вырывались клокочущие всхлипы, а глаза сияли безумным блеском. Соседи, собаки и кошки благоразумно шарахались в стороны, прятались в кустах и зарослях лопухов, инстинктивно почуяв, что это чудо не к добру. Даже корова, мирно пощипывавшая травку на лужке, округлила свои глаза, отчего они стали еще глупее, и едва не плюхнулась на «пятую точку».
Муромец в эти мгновения искренне любил весь божий свет со всеми его обитателями, оптом и в розницу. И очень хотел сотворить кому-то добро. От всей души своей, еще не богатырской.
– Какое вам доброе дело сделать?! – истошно воззвал он, оглянувшись по сторонам.
– Свят-свят-свят… – донесся из зарослей перепуганный хоровой шепот, вперемешку со стуком зубов. Собаки завыли особо пронзительно и тоскливо.
– Может, помочь чем? – допытывался исцеленный бородач, потрясая трехведерной бадьей. – Может, кто вас обижает? Так вы только укажите: глаза ему натяну… – и Муромец с деревенским простодушием указал, куда именно.
К собачьему вою присоединились перепуганно-тоскливые бабьи причитания.
– И моргать заставлю! – добавил, уточняя, Илья.
Завыли и мужики. Правда, сдержаннее, вполголоса.
Тут, прослышав о совершившемся чуде, подоспел Будила, хозяин корчмы, что стояла у околицы на пути, ведущем в славный город Чернигов.
– Ой, радость-то какая! – с притворным ликованием возопил он, заламывая руки. – Ой, счастье-то! Хворь отступила, зашагал Илюшенька на своих ноженьках! По такому-то поводу и выпить – богоугодное дело! Заходи ко мне, добрый молодец, я скидку сделаю на первый-то раз! Аж на целую десятину!
– Да разве ж в твоей забегаловке добрые напои, тудыть тебя в качель?! – донесся скрипучий вредный голос Щемилы, который содержал точно такую же корчму, но на другой стороне дороги. – Ты, паскудник, разбодяживаешь все, Бога не боишься! Не слухай его, Илья Иванович, иди в мою заведению! Уж у меня-то весь товар – первый сорт! Пятнадцать видсотков1 скину, – понизив голос, договорил и подмигнул лукавым глазом.
– Я разбодяживаю?! Да ты… Да чтоб тебя… – Будила поискал в своем богатом похабном лексиконе подходящее по крепости слово, не нашел его и, немного подумав, дал конкуренту в челюсть. Тот взвыл от боли и обиды и ответил тем же, заодно вырвав у противника клок из бороды.
Через мгновение на дороге, вздымая столб пыли, катался клубок из тесно переплетенных тел. Вперемешку с грубой руганью доносились крики: «Илюша, пятую часть скину! Пятую!» «Илья Иваныч, из уважения к тебе и родителю твоему – четверть цены долой! Не пей у него, козленочком станешь!»
Селяне, привлеченные нежданным зрелищем, пересилили страх и выбрались из зарослей, начали подбадривать кабатчиков: «А ну, еще, да как следует! Не жалей кожи, заживет гоже! В ухо ему, в ухо!»
Слово «пей» напомнило ошарашенному Муромцу, зачем он, собственно, вышел из дома. Сплюнул Илья, озадаченно почесал в затылке и направился к роднику, оставив драчунов за спиной.
– Тридцать видсотков скидки, по первости!!! – донесся двойной полузадушенный вопль.
– Да чтоб вас язва замучила, пьянь поганая! – зарыдала в голос какая-то баба. Видать, наболело.
И лишь пройдя с полсотни шагов, Муромец спохватился: он же не знает, где этот самый родник… Откуда же знать, ежели он по причине клятой своей инвалидности из дому не выходил?! Ну, то есть, во двор его все-таки выносили, чтобы свежим воздухом подышал, пока еще поднимать могли. А вот за ворота – ни разу…
Огорченно вздохнул силач и решил, что надо идти к колодцу. Но тут же ахнул: ведь и это ему неведомо! Что делать-то?! Простейшая мысль: вернуться к месту драки (судя по звукам, она и не думала затихать) и спросить у кого-то из зевак, где можно набрать воды, даже в голову не пришла. Не осуждайте и не вспоминайте ехидные поговорки: «Могуч как дуб и так же туп» или «Сила есть – ума не надо». Ну, что ж поделать, ежели взрослый мужик по жизненному опыту был еще, как малое дитя?!
Застыл на месте Илья, ломая голову над внезапно возникшей задачей. И тут увидел ЕЕ.
Красивая стройная девка неторопливо шла по дороге, неся коромысло с двумя ведрами. Муромец ахнул, расплылся в улыбке: так вот же оно, решение проблемы! И рванул к юной селянке, широко улыбаясь и размахивая руками, аки ветряная мельница, дабы привлечь ее внимание.
Лучше бы он этого не делал.
Судя по всему, девицу воспитывали в строгости, накрепко внушив, что проклятым мужикам от женского пола нужно «только одно» и ничего больше. А посему, при первых же признаках посягательства на ее девичью честь, нужно кричать во все горло. Авось, кто-то услышит и поможет.
Наверное, при иных обстоятельствах девка и промолчала бы. Но, увидев, как к ней стремительно приближается незнакомый бородатый мужик (она же Илью не встречала ни разу!) громадного роста и с безумными глазами, бедняжка испустила истошный вопль. После чего лишилась чувств. Ведра, плюхнувшись вслед за нею на землю, каким-то чудом устояли, не опрокинулись, лишь немного воды перелилось через край.
* * *
– Тебя, орясину, только за смертью посы… – начал было старший из калик, гневно сдвинув густые брови. Но кудлатая растительность тут же проделала обратный путь, взметнувшись так высоко, как только могла. – Это еще что такое?!
– Не что, а кто! – глухо и смущенно прозвучал из-под бадьи голос Муромца. Силач медленно, неуверенно переступил через порог, придерживая девку, перекинутую через плечо. В другой руке Илья держал коромысло с надетыми ведрами. Бадья, которую он прихватил, выходя из дому, теперь висела у него на голове – просто потому, что больше деть ее было некуда. – Чувств лишилась… Не бросать же было на дороге!
Спохватившись, он поставил ведра на пол и снял бадью.
– Чувств лишилась? Просто так, ни с того ни с сего? – подозрительно допытывался калика. Его товарищи попеременно буравили парочку взглядом: Илью – осуждающим, а девку – заинтересованно-сладострастным.
– Сам не пойму! – убежденно заявил Муромец. – Ничего не сделал, вошел только! Тьфу, подошел, то есть…
Снаружи донесся нарастающий топот и хоровой гвалт:
– Вот сюда он вошел, охальник, туточки он! Имай злодея! Осторожно, господине, ступенька подломана…
– До чего дожили! Средь бела дня девок воруют! Словно басурмане горбоносые…
– Пущай теперь женится! А то я до самого князя с жалобой дойду, в ноги ему кинусь…
– А еще немощным прикидывался, с-скотина…
– Тихо-о-а-а!!! Разберемся. Свидетели есть?
– Я, я свидетельница! А что случилось-то?!
Девка в этот момент ожила и открыла глаза. Обнаружив себя в чужом жилище и мало того – на плече того самого страшного мужика, она тут же завопила снова. Да так, что Илья от неожиданности чуть не уронил ее, а старцы со страдальческим стоном заткнули уши и поморщились.
– Насилуют!!! – заорал кто-то снаружи.
Дверь затрещала под дружным коллективным напором и вылетела вместе с косяками. Первым в дом ворвался княжеский дружинник с гневно пылавшими глазами и нежным пушком на щеках. За ним поспешала целая толпа, во главе с мужиком и бабой – родителями той самой девки. Дом, и без того не слишком просторный, сразу стал очень тесным.
– Батюшка, матушка, не виноватая я, он сам пришел! – истошно взвыла девка, вырываясь из могучей лапищи Муромца. Илья, растерянно хлопая глазами, поставил ее на пол и на всякий случай попятился.
– Куды?! Стоять! – рявкнул дружинник. – Так-с, что же мы имеем? Похищение несовершеннолетней – раз. Попытка изнасилования ее же – два. Да еще, похоже, организованной группой по предварительному сговору, – он с подозрением повел взглядом по каликам, – три! А может, и того хуже: в рабство ее продать хотели, чужеземным купцам… Признавайся, смерд, пошто беспредельничал, пытаясь подбить односельчан своих на русский бунт, бессмысленный и беспощадный?! Покайся чистосердечно, тебе зачтется. Сядешь не на кол, а в поруб, на каких-то десять лет, и потом свободен! Кстати, вас, старики, тоже касается! – дружинник покачал головой. – Верно говорят – седина в бороду, а бес в известное место. Тьфу, а прикидывались-то! Самому князю голову задурили!
В голове у бедного Ильи, хоть он и не был князем, тоже все смешалось. Потрясение, испуг, гнев и неудержимый порыв устроить тот самый бунт… Мать честная, вот это сходил за хлебушком… тьфу, за водицей!
– Сыне, ты ошибаешься… – начал было старший калика. Но тут его прервал Муромец, выпаливший первое, что пришло на ум:
– От смерда слышу!
Народ дружно ахнул и на всякий случай попятился. Лицо дружинника сначала побагровело, потом побледнело, а под конец вообще пошло пятнами.
– Ах, ты… Меня, славного витязя Алешу Поповича, любимца пресветлого князя Владимира, в смерды зачислять?! Мужик! Деревенщина неотесанная! Зарублю! – рука потянула меч из ножен…
С истошным визгом в «славного витязя» вцепились сразу две пары рук – мужских и женских.
– Не убивай его, господине, пусть сперва женится! А то девке нашей вековечный позор! – орал отец «похищенной».
– Я ему хорошей тещей буду, проклянет собственную мать, что не скинула! – визжала баба.
– Молчать!!! – рявкнул вдруг старший из калик, теряя последнее терпение. Выпрямился во весь рост и принялся бормотать заклинания, размахивая посохом – как позволяла теснота.
И случилось чудо. Целая толпа народу вдруг замерла и онемела. С выпученными глазами и раскрытыми ртами. Похожее зрелище увековечил спустя многие сотни лет известный автор с фамилией, коя напоминала про уток.
– Верно, братие волхвы, сказывал великий мудрец из Чайной земли: ни одно доброе дело безнаказанным не останется! – вздохнул старший. – Водицы и той не поднесли, негодники!
Илья хотел было беззвучно завопить, протестуя против столь наглого поклепа, но, скосив взгляд долу – насколько позволяло онемение – обнаружил, что ведра опрокинуты, а на полу здоровенная – лужа. Ну, ясно, коли в дом врывается целая толпа, горящая жаждой возмездия, не под ноги же ей смотреть! Лавки опрокинут, посуду раскидают, коту хвост оттопчут…
Угольно-черный кот Тишка, успевший вовремя взлететь на печку, негодующе мяукнул, соглашаясь с хозяином.
Старший волхв пробормотал еще пару заклинаний, взмахнул посохом, и все посторонние, кроме дружинника, исчезли. В доме сразу стало просторно.
– Ну, и что теперь делать? – развел руками второй калика, то есть волхв. Может, так и оставить, да идти дальше? Дел-то у нас – хоть отбавляй!
«Как это оставить?! – беззвучно возопил Муромец. – Только исцелили, и опять – колода колодой?!»
– Нельзя! – вздохнул третий. – Мы же волхвы, а не халтурщики какие… Поручение должно быть исполнено. Хоть парень дуб дубом, – он с сожалением взглянул на Илью, – а второго такого не найдешь.
«Ты меня только расколдуй, я тебе такого дуба покажу!» – мстительно подумал бородатый детинушка.
И тут вернулись родители…
Ой, что было! Мать-то Илюшина была женщиной строгой, а малейший беспорядок в дому сердил ее пуще, чем воеводу – неопрятность и нерадивость новобранца. И коромысло очень кстати подвернулось ей под руку… Мужу, который первым пришел в себя и попробовал ее урезонить, досталось тоже. Чтобы не лез поперек горячей бабы в разборки.
Старший волхв то ли от потрясения, то ли от любопытства с заклинанием опоздал… Или, может, понадеялся на свое умение управляться с боевым посохом. Не зря же он был признанным мастером своей школы и стилем «Дикий зверь отбивается от своры злых собак» владел в совершенстве.
Что же, ему довелось на собственном опыте оценить стиль «Злая хозяйка возвращается домой».
Глава 2
– Пойдешь под венец? Пойдешь под венец? Пойдешь под венец?
Папаша уже утомился махать ремнем, а расколдованный Илья лишь упрямо мотал головой и мычал что-то среднее между: «Нет!» и «В гробу я видал эту невесту!»
– Вот же упрямый какой, помилуй, Господи! – всхлипнула мать, заламывая руки. – Весь в родителя!
– Скорее, в мамашу! – огрызнулся отец. – В вашем роду все такие!
– Ты мой род не трогай! Свой лучше вспомни!
– А как же поговорка про яблоньку и яблочко? Пойдешь под венец, я спрашиваю?! Совесть поимей, орясина! Устал уж тебя пороть! И не стыдно?! Девкина-то семья одна из лучших в селе, за ней хорошее приданое дадут, а он еще упирается!
– Не пойду!
– Не пойдешь?! Мать, принеси-ка вожжи!
– Может, не надо? Еще покалечишь дитятко… – запоздало спохватилась хозяйка, вспомнив, что женщине вообще-то положено быть мягкосердечной.
– Мужу перечить?! Да я тебе сейчас самой всыплю! Задеру подол и… Положи коромысло! Люди! Спасите! Страннички добрые, да уймите эту ведьму!
– Бачилы очи, що купувалы! – с ехидцей отозвался старший волхв, излечивший к тому времени с помощью волшебного посоха здоровенную «гулю» на лбу и синяк под глазом.
– Сам впутался, сам и расхлебывай! – поддержал Алеша Попович, сидя в безопасном отдалении и баюкая у груди ушибленную в локте руку. – Небось на аркане в церковь не тянули.
– Так дураком же был!!! Ой, больно-о…
– Вот видишь! А она за тебя, дурака, замуж вышла! – наставительно произнес второй волхв. – Почитай, лучшие годы тебе отдала…
– Это что же получается, худшие годы еще впереди?! – возопил в ужасе отец Муромца, уворачиваясь от коромысла.
Старики и витязь внезапно расхохотались – громко, сильно, до слез. Илья неуверенно оглядывался по сторонам, размышляя: можно уже натягивать портки или отцовское «вразумление» будет продолжено.
– Ну, все, хватит! – скомандовал старший волхв, отдышавшись и утерев слезы. – Подурили, и достаточно. Не желает – значит, не быть свадьбе. Отложи коромысло куда подальше! А ты убери ремень, негоже взрослого мужика и будущего героя по заду охаживать, как малолетку какого. Мог бы и сам догадаться!
– Да как же так?! – схватился за голову несостоявшийся свекор и снова начал перечислять: – Девка-то какая хорошая, семья – одна из лучших в деревне, а приданого за ней дадут…
– Уже не дадут, – посуровев, отрезал старший. – Забудь. Эх, люди, люди! Скоты вы бессердечные, а не люди! Вам счастье-то какое выпало, сын обезноженный ходить стал! Другие на коленях благодарили бы за великую милость. А вы вот о чем думаете… Деньги да прочий скарб на уме! Приданое, видишь ли, хорошее…
– Так одно другому-то не мешает! – с резонной крестьянской практичностью возразил Ильин папаша.
– Тетенька, дайте водички попить, а то так жрать охота, аж переночевать негде, – ехидно усмехнулся третий волхв. – Ну народ!..
– А что это ты, старче, про геройство какое-то заговорил? – насторожилась хозяйка. Материнский инстинкт подсказал ей, что дело не очень-то… В смысле, пахнет не розовой водицей. – Ты что имеешь в виду?
Волхв выпрямился, горделиво выпятив грудь.
– Вы знаете, кто сей человек? – воззвал он торжественным голосом, тыча пальцем в Муромца, уши и щеки которого пылали столь же ярко, как и нижние «половинки». – Это гигант мысли… тьфу, богатырь, соль земли, гроза басурман и надежда Руси-матушки!
– Э-э-э… Вообще-то это я богатырь, гроза басурман и надежда Руси-матушки! – вскинулся Алеша Попович, топнув ногой и гневно сверкнув глазами. – И еще побратим мой Добрыня, который сейчас на дальней заставе дозорную службу несет!
– Бог троицу любит. Слыхал такое выражение? – усмехнулся волхв. – Будет вам еще один побратим.
Дружинник чуть не вскипел от злости:
– Мы с Добрыней не пьяницы, нам третий не нужен!
– А-а-а! Не пущу! – истошно возопила мамаша Ильи, притиснув к себе отпрыска. – Погубите детинушку! Он и так Богом был обиженный, только-только выздоровел…
– Цыц! – повысил голос волхв, пристукнув посохом. Да так, что по половице трещина пошла. – Не противоречь, глупая баба! Чему быть, того не миновать. Нам был знак от высшей силы, что спаситель Руси обитает в сельце Карачарове, что под Черниговым. Зовут Ильей, силен, как бык, только ходить не может. Все сходится! Так что смирись. От судьбы не уйдешь.
– Хорош спаситель, с поротой задницей! – ехидно усмехнулся Алеша Попович.
– Могу и тебе устроить, чтобы никому обидно не было, – с ласковой улыбкой произнес волхв. – Хочешь?
Дружинник вздрогнул, покраснел, яростно затряс головой, замахал руками, аки святой праведник, отгоняющий беса-искусителя.
– Ну, вот и славненько! – кивнул старший. – Правду говорят: добрым словом и ремнем можно добиться больше, чем одним добрым словом. Ну-ка, хозяюшка, отодвинься от дитятка своего, бери коромысло…
– Зачем?! – с опаской вопросил родитель Муромца, на всякий случай отпрянув подальше.
– И ведра бери… – продолжал волхв. – Их же в ту семью вернуть надо. Да не пустые, а с водой! Заодно скажу им, что свадьбы не будет.
– Ой, шум поднимется… – зябко передернул плечами папаша. – Девку-то на все село ославили, пусть и невольно! А теперь – без венца! Мимо их дома и проходить-то будет страшно, если обругают, еще полбеды, а могут и кинуть чем-то тяжелым…
– Ничего, как-нибудь переживут. Девка-то тоже виновата! – усмехнулся волхв. – Кабы не падала сдуру в обморок, а огрела вашего сынка коромыслом, ничего бы и не случилось. – Давай, хозяюшка, веди меня к роднику, аль к колодцу, а я еще эту бадейку прихвачу. Надо же наконец водицы испить! А заодно завершить обряд.
– Какой такой обряд? – насторожилась мамаша Ильи.
– Увидишь. Веди, показывай дорогу. А ты штаны надень, дубина, чего в срамном виде стоишь! – напустился вдруг волхв на Муромца.
– Так батюшка не приказывал… – прогудел красный от стыда детина.
– Я тебе нынче и батюшка, и матушка, и прочее! Исполняй, живо-о!
Алеша Попович заскрежетал зубами:
– Вот побратима послала злая судьбинушка! Возиться с ним и возиться!
– А ты и повозишься, – улыбнулся волхв. – Обучишь всему, что должен знать и уметь воин. Только гляди у меня, чтобы никакой дедовщины! Беспредела не допущу! Ну, хозяюшка, где там у вас источник влаги животворящей? Давай, веди!
– Так тебе влага животворящая нужна? В корчму, что ли, вести? – вконец растерялась мать Ильи. – Так их у нас две… В какую хочешь?
Два других волхва захохотали было, но быстро осеклись при виде гневного лица старшего.
* * *
– Беспредела не будет, не волнуйся, – голос Алеши Поповича можно было мазать на краюху хлеба вместо душистого меда. – Я слово дал, я его и сдержу. Отыметь и в рамках устава можно, да так, что мало не покажется! Ты этот курс молодого бойца потом долго вспоминать будешь… побратимушка карачаровский!
– Ы-ы-ыыы… – тоскливо прохрипел Илья, обливаясь потом и страстно желая лишиться чувств. Никогда не думал он, что настанет день, когда горько пожалеет он о своей половой принадлежности. Был бы девкой – от него не требовали бы подвигов. Не гоняли бы до темноты в глазах, обучая строевому шагу, не заставляли бы по двадцать раз подряд взбираться на боевого коня, тревожа задницу, настеганную заботливым родителем… Не говорили бы с медовой ядовитостью: «Терпи, мужик, богатырем будешь, спасителем Руси!» Всех-то дел: представить, что к тебе бежит здоровенный бородатый мужичища с явно похабными намерениями, завизжать дурным голосом и хлоп в обморок! И лежи себе спокойно, отдыхай…
– Смирно-о-ааа! Плечи расправить, грудь вперед! Есть глазами начальство! Напра-а-во-оо! Шагом – ступа-а-ай!!!
«Зачем только исцелили, сидел бы себе на печи…» – с тоской подумал Муромец, распугивая лесную живность тяжелым топотом.
– Отставить!!! Кто так ходит? Медведи косолапые, когда мед воруют на пасеке! – теперь голосом Поповича можно было счищать ржавчину со старых доспехов. – Два наряда вне очереди! Что отвечать должен?
– Есть два наряда! – голосом великомученика, прощающегося с божьим светом, отозвался Илья.
Княжеский дружинник гневно вскинул голову, уперев руки в бока:
– И это будущий побратим славных киевских витязей! Стыд и срам! Где бодрость в голосе? Где желание стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы? Кто так отвечает?! Три наряда!
– За что?! – чуть не плача, возопил Илья, расчетливый крестьянский ум которого не выдержал столь вопиющей и нелогичной несправедливости.
– За возражения – четыре наряда!
«Стал бы ты девкой, хоть на пять минут! – с безразлично-холодной яростью подумал Муромец. – Уж я бы тебя так отымел!!! Без всяких уставов…»
Но вслух заставил себя произнести бодро:
– Есть четыре наряда!
– Ладно. Утомился я возиться с тобой, деревенщиной неотесанной, – пожал плечами Попович. – Прилягу в теньке, отдохну. А ты обед готовь. Да гляди у меня, ежели стряпня не понравится, худо тебе будет!
«Богатыри спряпней не занимаются, их дело – геройствовать!» – хотелось возопить Илье. Но промолчал, дабы не увеличить количество злокозненных нарядов (знать бы еще, что это такое).
За неполные сутки прохождения «курса молодого бойца» Муромец твердо усвоил, что:
1. Он никто и звать его никак;
2. Скорее верблюд (знать бы, что за животина диковинная!) пролезет в игольное ушко, чем глупый неотесанный мужик из Карачарова станет полноправным дружинником, тем паче – побратимом прославленных героев Алеши Поповича и Добрыни Никитича;
3. Начальник – и князь великий, и отец родной, и сам Бог всемогущий в одном лице. И даже важнее, поскольку все остальные далеко, а начальник-то всегда рядом;
4. Два раза повторять не станут, спустят шкуру;
5. Все, что делают с ним сейчас, лишь самое начало. А уж опосля!..
Помянув мысленно нехорошими словами и начальника своего, и всех прочих, сидевших не только в Чернигове, но и в самом златоглавом Киеве, Муромец принялся за готовку. Так, для начала надо запалить костер… А дров-то нету! Мать в доме печь всегда дровяными чурками растапливала, но на лесной поляне-то поленницы не сыскать. Ладно, сойдут и ветки…
И измученный Муромец углубился в лесную чащу, собирая хворост.
Сухих веток в дремучих чащобах, окружавших тогдашний Чернигов, было предостаточно. Как и разного зверья, опасливо следившего из-за кустов за их воинскими упражнениями. И даже Баба-яга там жила. Как раз в тот день пребывала она в настроении, которое можно описать словами: «Сама не знаю, какого хрена мне нужно, и поэтому жутко злая!» А по какой причине – только ей и ведомо. И еще Богу, но он, как известно, правду видит, но не скоро ее скажет…
Поэтому, облетая дозором владения свои и увидев с высоты красавца витязя, уснувшего на краю поляны, старая карга скривила высохшие губы в нехорошей усмешке, предвещающей кое-кому большие приключения на то самое место, о коем в приличном обществе не упоминают. И, махнув метлой, задала ступе режим мягкой посадки.
* * *
Алеше Поповичу снился очень хороший сон. Хоть большей частью и греховный, чего уж тут скрывать… В коем наличествовал он сам, а также княжеская дочь Любава Владимировна. Был и Илья Муромец, служивший у него в холопах и безропотно исполнявший любые приказы. К примеру, в данный момент вышколенный мужик стоял на страже у окошка девичьего терема, чтобы вовремя подать сигнал тревоги, если кого принесет нелегкая. А Попович с Любавушкой… Ох, грехи наши тяжкие, прости, Господи…
Дружинник улыбался, вздрагивал и издавал сладострастные стоны. Баба-яга, примостившаяся неподалеку, взирала на него с умилением и даже с какой-то материнской нежностью: больно уж хорош был молодец! Вон, щеки румяные, как у девки красной, да еще с пушком бархатистым… И при этом статен, крепок, в самом соку… Даже есть жалко! А куда денешься? Но можно ведь и не сразу…
Ведьма осторожно погладила богатыря по кудрявой головушке, затем по щеке, ласково потрепала по подбородку.
– Ох, озорница ты, Любавушка… – проворковал во сне Попович, улыбаясь и потягиваясь. – Погоди еще немного, мне отдышаться надо…
– Ох, доля твоя горемычная! – чуть не всплакнула старая карга. – А все же могло быть по-иному!
Тут заволновался жеребец Алеши Поповича, пасшийся неподалеку, гнедой масти и с белой отметиной во лбу. Он сердито захрапел и издал пронзительное ржание. По идее, сделать ему это надо было раньше, как только ступа приземлилась на поляну. Не зря сам богатырь с гордостью говорил: «Мой Гнедко – как пес сторожевой, любую опасность почует и меня предупредит! Бодрствую ли, сплю – без разницы!»
Но сейчас верный друг оплошал и промедлил… Из-за кобылы Ильи Муромца, которая тоже паслась, повернувшись к нему самым соблазнительным местом, отвлекая от служебного долга и наводя на мысли греховные. Гнедко боролся с искушением, размышляя: успеет ли, и не осерчает ли хозяин, ежели некстати пробудится. Мнение самой кобылы его не интересовало ни в малейшей степени, поскольку был он, как и сам Попович, непомерно самонадеянным, считая себя образцом мужской удали и привлекательности. Потому и прозевал «мягкую посадку».
Богатырь пробудился мгновенно и чуть не заорал при виде доброй железнозубой улыбки ведьмы.
– Ишь, задергался, соколик… – рассмеявшись скрипуче, прошамкала Баба-яга и погрозила ошарашенному Поповичу пальцем, темным и морщинистым, как созревший бобовый стручок. – Небось, что худое против меня умыслил? Признавайся, охальник, хочешь изнасильничать старушку?
У богатыря чуть волосы дыбом не встали. И не только на голове…
– Да ты ч-что, б-бабка… Д-да ни в ж-жизнь! – забормотал он и даже крестное знамение наложил на себя трясущейся рукой, для пущей убедительности.
Ведьма улыбнулась еще шире. После чего, понизив голос, со смущенной ехидностью заявила:
– А придется!
