Kitabı oku: «Реки жизни»

Редактор Сергей Мишутин

© Борис Григорьев, 2024

ISBN 978-5-0062-9341-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Реки – это дороги, которые ведут туда, куда мы хотим идти

Паскаль

РЕКА ЖИЗНИ: ОТ КРАСИВОМЕЧЬЯ ДО ШПИЦБЕРГЕНА

Взяв в руки недавно изданную новую книгу известного нам по опубликованным в журнале «Приокские зори» в 2021—23 гг. документальной повести «Советские военнопленные в Норвегии (1941—45 гг.)»¹ и роману «Шпицбурген, блин! (Арктическая фантасмагория)» Бориса Николаевича Григорьева, надолго задержался взглядом на обложке. А на ней некогда самим воочию виданное: изгиб реки Красивая Меча, «общей» для юга Тульской области и Липецкой – малой родины (Лебедянский район, село Курапово) автора книги. Красивомечье ни с каким иным местом Срединной России не спутаешь, разве что отдаленно схожи берега тоже невеликой речки Осетр, что на востоке Тульской области и далее в Рязанской. Вид этот уникален: западный, высокий берег (знающий физику сообразит: вращение Земли и течение реки создают так называемую силу Кориолиса, что постоянно «давит» на западный берег…) Красивой Мечи открывает взору обнаженные вымытым водой песком и землей нагроможденные по высоте друг на друга циклопических размеров плоские известняковые плиты светло-коричневого цвета. Чем-то напоминает рукотворное: навроде обветшалых со временем оснований гигантских пирамид, тянущихся вдоль извилистой Красивой Мечи.

Помогло же мне, родившемуся и выросшему в мурманском Заполярье, на самом выходе из Кольского залива в Баренцево (Студеное по-поморски) море, увидеть и ощутить всю красоту Срединной России такое уникальное, единственное и неповторимое явление «серебряных» шестидесятых и «золотых» семидесятых советских годов как пресловутая «посылка в колхоз». Начиная с первого курса института и далее каждый год инженерной работы, даже если ты начальник «средней руки», будь добр: проведи со своим выездным коллективом летний месяц, а то и полтора, на сельхозработах в одном из районов области. Наша же выраженно «свекловичная», потому в основном работы эти суть первая и вторая прополка сахарной свеклы. Истинно говорили мы: это второй, летний, оплачиваемый отпуск с «пансионом все включено», как сейчас словесными штампами говорят. … И посильная физическая работа, столь полезная для технической и иной интеллигенции в особенности.

Главное, что не мимоходящим туристом себя ощущаешь в чем-то знаменитых местах, но жителем! Вот поездка в Каменский район: твоя урочная свекольная грядка на километр полого спускается к легендарной Непрядве, а за ней в жаркой июльской дымке, чуть оторвешь взгляд от своей тяпки, словно ориентир вроде как колеблется памятник-колонна на Куликовым поле… Окончен трудодень – и купаться в исторической Непрядве, на бережку которой отдыхают местные трактористы под «очищенную» и сало с зеленым лучком.

Следующее лето, новый подшефный колхоз: в строгом соответствии с исторической традицией, когда войско Дмитрия Донского пятьдесят верст гнало разбитых мамаевцев на юг, до Красивой Мечи, так и нас вместо Куликова поля адресуют в Ефремовский район – тульское Красивомечье.

Такие вот воспоминания тотчас пронеслись в голове при взгляде на обложку книги Бориса Григорьева. Сказанное же выше к тому, что где родился, там и пригодился. Потому бо́льшая половина книги воспоминаний «Реки жизни» и относится к детству, отрочеству и начальной юности, неотделимых для автора от Красивой Мечи, Красивомечья. А пишущий же эти строки невольно увлекся, потому извиняется за длинноватую преамбулу.

Как-то Борис Николаевич предложил мне взаимно рекомендоваться двойными земляками – по Заполярью и Красивомечью. Причем мы навстречу друг другу по линии зюйд-норд и норд-зюйд разнесены во времени. Я еще «не тронулся» с места, завершая школьные годы в городе подводников Северного флота СССР Полярном, а Борис Николаевич, окончив переводческий факультет Института иностранных языков имени Мориса Тореза, сотрудником внешней разведки КГБ уже начал движение на север, в Скандинавию, где и прослужил три десятка лет нелегалом под прикрытием – дипломатическим, как я понимаю. А в самом начале «лихих девяностых» и вовсе на тысячу с лишком километров «обогнал» мое Заполярье в сторону Северного полюса, став резидентом КГБ на Шпицбергене. Я же к тому времени уже четверть века как «спустился» на юг, осев в Туле, побывав в летние «колхозные» месяцы в Красивомечье, и кардинально менял род занятий: от инженерной работы в оборонпроме, где последние десять лет работал по теме ныне хорошо всем известного зенитного ракетно-пушечного комплекса «Панцирь», перешел в сферу медико-биологических исследований, став заместителем директора по науке в Научно-исследовательском институте новых медицинских технологий. Как сам определил: поменял радиофизику, то есть радиолокационную технику, на биофизику полей и излучений, как поименовал самим же созданную научную школу.

Борис же Николаевич, выйдя в отставку в звании полковника Службы внешней разведки, прожив несколько лет во Всеволожске Ленобласти, замкнул извилистое течение «реки жизни», вернувшись в родные пенаты, в свое Курапово, проживание в котором чередует с Москвой – городом студенческой юности, а это в чем-то продолжение родных мест: прерогатива этих славных для человека переходных лет, когда река жизни неимоверно расширяется в своем течении и все ее пространство ощущается, воспринимается как все мое!

…Опять же не для красного словца мы «расписались» в части двойного землячества. Я учился (1975—81 гг.) в Литературном институте им. А. М. Горького Союза писателей СССР – таково его полное официальное название в семинаре (название «мастерская», принятое во всех творческих вузах, в Литинституте не котировалось…) писателя-фронтовика Бориса Михайловича Зубавина, первого главного редактора возобновленного горьковского «Нашего современника». Седовласый наш наставник умел в нескольких словах выразить непреложную писательскую истину. Если предложат написать отзыв, рецензию, тем более очерк о книге, творчестве вашего коллеги по перу, – поучал он нас, – то хорошо подумайте, прежде чем согласиться. Оценивать чье-либо творчество – это значит полностью вжиться в среду действия и характеры персонажей. Словом, не гадать на кофейной гуще, не умствовать лукаво, а постараться поставить себя на место автора: а смог бы я так написать «на заданную тему», не выдумывая, но вживаясь в образы… В таком вот смысле говорил Борис Михайлович. А что кроме даже условного землячества, схожего происхождения, воспитания и пути по «реке жизни», причем схожего не по внешним факторам, но по внутренней стержневой убежденности, может дать такое «вживание»? Далее разовьем этот тезис, мысленно пролистывая книгу Бориса Григорьевича.

В наш век отупляющей директивной цифрофрении (оцифровывание + шизофрения) художественные книги, особенно написанные в традициях великой русской и советской литературы, и еще более особенно – о временах прошедших, читают счетные единицы. Сам Борис Николаевич вроде как в шутку, но вообще-то всерьез, число таковых вовсе относит к абсолютной единице. Дескать, издал в одном экземпляре и поставил на полку… Мы более «оптимистичны», аргументировано определив число таковых аж в десять индивидуумов! Можно мудро утешать себя, что-де бриллиант потому и дорог, что редок, но ведь из живой памяти не хочет уходить читающая страна СССР, а до нее Россия второй половины XIX века! Мысленно представим, что «Реки жизни» взял-таки в руки человек уже новой формации, этакий Иван родства не помнящий, раскрыл ее на первой части «На берегу Красивой Мечи», в которой со знанием дела, но собственной памяти пишется о деревенском детстве, отрочестве и начальной, школьной юности паренька из глубинной России. Что испытывает такой читатель, знакомясь с сельским «бытом и самобытностью» (название десятой главы) 40—50-х годов прошлого века? Вполне допускаю, что при чтении в его голове будет постоянно вертеться вопрос: «А как они без мобилы обходились?» То есть полное употребление той старинной выпускнице Смольного института, что полагала растущими на деревьях пышки с марципанами…

Но вот тот читатель, для которого книга написана и издана, кто застал в сознательном возрасте жизнь «в другой стране», как сейчас паскудненько называют нашу великую советскую державу люди круга «либералов головного мозга», прочитает ее с теплом в душе. И чтение это будет не сухим «ознакомлением с информацией», родной сестрой цифрофрении и откуда-то этаким чертиком выскочившим «искусственным интеллектом», но сопереживанием с пространным рассказом автора, соотнесением ландшафта его воспоминаний, столь близких ему, читателю, самому: если не по годам, то во всяком случае по колориту жизни страны с послевоенных годов до явления последнего генсека с характерной метой на лбу. И если не по своим только воспоминаниям, то по рассказам людей из старшего окружения. Ведь все мы если не в первом, но точно во втором-третьем поколении родом из русской деревни.

Как-то раз пришла в голову мысль, заставившая почти восторженно изумиться: а ведь сам-то я всего лишь в первом поколении, появившийся на свет не в Российской империи! Мать 1916-го года рождения, а отец, суровой старообрядец, тридцать лет отдавший Северному флоту СССР, после третьей стопки добродушно смеялся, дескать, и я был подданным его величества… хотя бы всего три дня до февральского отречения. Более того, по линии отца опять же всего лишь в третьем поколении родившийся не в крепостной зависимости (мать из архангельских краев, где крепостных отродясь не имелось): опять же прадед в глубоком младенчестве застал крепостное право. Так получилось в обеих поколенных линиях, что старшие дети рождались уже на четвертом десятке их родителей. Отсюда эти самые первое и третье поколения! К чему сказано? – к тому, что сменяют друг друга века – царские, советский… нынешний не знаю как политкорректно (ведь для печати!) поименовать, но русская деревня зримо или подспудно присутствует в нас, генофенотипически накрепко засев в нашем подсознании, которое, собственно говоря, и формирует в поколенной цепи истинный русский характер, даже у бунтовщиков и идейных революционерах направляемый и контролируемый морально-этическими канонами православия, единственного в веках и тысячелетиях не отошедшего от изначальных Христовых заповедей.

Рука невольно ищет карандаш

И мысль плывет в померкнувшие дали.

И в шелесте листаемых страниц,

В напеве фраз, в изгибе интонаций

Мерцают отсветы событий, встреч и лиц…

Погасшие огни былых иллюминаций.

(Максимилиан Волошин «Р. М. Хин», из книги «Selva oscura»).

Как живые образы всплывают в запасенной с первых осознанных детских лет памяти картины своего взросления при чтении «Рек жизни». Развернутое описание родословной, деревенский быт в его одновременной простоте и выверенной веками – для взгляда со стороны – мастеровитой сложности, песни и говор, особенности речи, деревенские праздники, тот «чарующий простор», о котором писал в своих стихотворениях в прозе Тургенев, век назад охотившийся по соседству – все это с ненавязчивой методичностью, цепко и емко присутствует в разделе о детстве-отрочестве в Красивомечье. А главное – постижение окрестного мира взрослеющим парнишкой происходит через непосредственное участие в жизни этого мира: через воспитываемое соображение и деревенский труд сызмальства, которому, по определению, нет конца. Пока не уехал в город.

Все это по себе прекрасно знаю и помню. Собственно среднерусскую, калужскую деревню знаю с малых лет: каждый год, до переезда из Заполярья в Тулу, длинный, двухмесячный заполярный отпуск наша семья проводила в отцовой деревне Дворцы на высоком, западном берегу реки Угры, в избе сестры отца Настасьи. Как две капли воды схожи жизнь, быт, нравы и вплоть до деревенских праздников моих Дворцов и села Курапово в «Реках жизни».

А вот дома, на крохотных маячных островках на выходе из Кольского залива в Баренцево море, жизнь намного суровее, жестче. И крестьянские отец с матерью учили во многом надеяться в этой жизни с малых лет на свою голову, руки и ноги конечно. В шесть лет активный помощник отца во многом, в том числе в изготовлении охотничьей дроби: от отливки свинцовых блинов до обкатки ее в барабане самодельной ветряной мельницы. В восемь лет – заряжать патроны и самостоятельно охотиться на птицу. В девять – выходить сам-один на шлюпке-двойке на полмили от берега и ловить треску «наподдев». И все остальное умение, от смоления этой шлюпки до вяления на летнем солнце вязанок полуметровых тресковых туш и заготовки дров: обойти после очередного шторма берега острова, собрать все деревянное, перетащить к дому, а бревна прежде распилить на подъемные чурбаки.

…Читаю – вспоминаю: как из одного детства с автором, хотя бы далеко разнесенного в пространстве, чуть меньше – во времени. Почему-то воспоминание самого раннего детства «лингвистического» характера: как отец переучивает мать с ее не очень понятного деревенского архангельского говора «на нормальный русский язык»…

Но вот пространственное «разнесение» уменьшилось до нескольких километров – наша с автором учеба в Москве. И даже увеличенная временна́я «разнесенность» (Борис Григорьев учился в институте Мориса Тореза в первой половине 1960-х годов, я в Литинституте – во второй половине семидесятых) никак не сказалась на одинаковости полученных впечатлений. Москва шестидесятых-семидесятых годов почти не менялась в характерах ее жителей, а архитектурно – только в сторону улучшения. И так до вакханалии начала нынешнего века, когда она де-факто стала «другим государством». Я и сам последний раз был в ней в 2001-м году: съездил получить из рук выдающегося советского ученого-радиотехника, академика Котельникова знак Почетного радиста России. Но больше и коврижками не зазовешь: чтобы в памяти сохранились облик и люди столицы 60—80-х годов… Но это к слову.

Читая же книгу Бориса Николаевича, ее вторую часть – о студенческих годах в Москве, невольно извлекаю из памяти во многом сложнее. Вот автор пишет о знакомстве, просто случайных встречах с людьми, уже тогда чем-то известными, или ставшие таковыми в будущем, а словно в унисон из включенного на малую громкость «для звукового фона» телевизора доносится только что упомянутая в книге фамилия! Ан и он самый на телеэкране благодушно рассуждает о чем-то литературном. И уже пишущий эти строки, тоже «в унисон» прочитанному, вспоминает свои встречи в Литинституте и в его монументальном, с отголосками «сталинского ампира», общежитии, где один этаж отведен под гостиницу Союза писателей СССР. Конечно, в первую очередь это преподаватели «с именами»: зачет по киноискусству сдаю легенде советского кинематографа Леониду Траубергу (трилогия о Максиме); курс античной литературы читает Аза Алибековна Тахо-Годи, заведующая кафедрой классической филологии МГУ, по учебникам и книгам которой всю вторую половину прошлого века и посейчас страна знакомится с историей, литературой и мифологией Древней Греции; и супруг ее, выдающийся философ, живой классик XX века А. Ф. Лосев заходил в Литинститут. И все остальные наши наставники с громкими именами в литературе и литературоведении: Еремин, Артамонов… тот же Гарольд Эль-Регистан, сын соавтора Сергея Михалкова по тексту Гимна Советского Союза… Уже и не говорю о руководителях семинаров: все самые знаменитые поэты и писатели страны. И не раз подкрадывалась – и далеко не только мне! – сакраментальная мысль: Литинститут для того и был создан Горьким, чтобы начинающие таланты сходу входили в литературную среду страны!

А когда автор пишет об общежитском бытие студенчества, то здесь и вовсе все «один к одному», как говорят в инженерной среде.

И даже места внеобщежитского досуга – это где по части «выпить-закусить-повеселиться» – почти что у нас совпадают, по крайней мере рядком расположены. Пивная «Серебряная ладья», что «во дворе» Мосгорисполкома и знаменитое кафе на Твербуле, в пяти шагах от Литинститута… да-да, то самое, в котором со времен Есенина и Маяковского собиралась вся поэтическая Москва – наши излюбленные «точки». … Жаль, что славное это историко-литературное заведение, где-то между нашими вторым-третьим курсом, градостроители «срезали» вместе с треугольником, образуемым Тверским бульваром и Бронной, острием через улицу Горького выходящим на памятник Пушкина перед кинотеатром «Россия». Вместо него сейчас небольшой сквер.

…Словом, для нас с автором книги это была та тогдашняя Москва, студенческое проживание в которой отлагалось в памяти на все последующие годы.

А вот третья, завершающая часть книги посвящена службе автора во внешней разведке КГБ, причем в соотнесении собственно этой, прошлой службы и жизни в отставке, включая посещение Скандинавии в статусе отошедшего от былых дел человека. Так и называются главы этой части: «Разведчик-писатель», «Писатель-разведчик» и «Второе открытие Швеции». Здесь не только понятная познавательность, но и органическое завершение темы книги: реки его (автора) жизни.

Еще раз отметим: книга Бориса Григорьевича «ляжет на душу» читателю с достаточным опытом собственной жизни, особенно «вышедшему» (не по своей воле разумеется!) из советской эпохи уже сложившимся, самодостаточно мыслящим человеком. А таких сейчас не менее трети жителей страны. Так что стоило такую книгу написать, издать и далее переиздавать! Другое дело, что нынешнее глобальное расчеловечивание, с заменой аналогового творческого мышления на цифровое утилитарное, устремило число потенциальных читателей почти что к абсолютному нулю… Но писатель, тем более русский писатель, последний и самый «долгоиграющий» оптимист: душа требует самовыражения даже в цифровом концлагере с круглосуточным наблюдением, в который глобалистами уверенно и стремительно превращается весь земшар (это по Маяковскому). Завершим строфой из начала цитированного выше стихотворения Максимилиана Волошина:

Я мысленно вхожу в ваш кабинет…

Здесь те, кто был, и те, кого уж нет,

Но чья для нас не умерла химера,

И бьется сердце, взятое в их плен…

А. А. Яшин – главный редактор всероссийского ордена Г.Р.Державина литературно-художественного и публицистического журнала «Приокские зори», член Союза писателей СССР, Союза писателей России и Белорусского литсоюза «Полоцкая ветвь», член Правления Академии российской литературы

Предисловие автора

Читателю предлагается автобиографическая трилогия о моей жизни, включающая:

1) новое и дополненное издание уже известной читателям книги «На берегу Красивой Мечи» (1942—1959); 2) повествование о моей учёбе в 1-м МГПИИЯ им. Мориса Тореза (1959—1965) «На берегах Москвы-реки» и 3) о жизни полковника СВР России в отставке и писателя (1996—2021) «На берегах Москвы-реки, Лубьи и Красивой Мечи».

Период работы в разведке ПГУ КГБ при СМ СССР (1965—1996) описан в книге «Скандинавия с чёрного хода» и в её двух вариантах: «Повседневная жизнь советского разведчика» и «Скандинавия глазами разведчика».

Смею надеяться, что читатель за фактами моей биографии увидит отображение целой эпохи в жизни нашей страны.

НА БЕРЕГУ КРАСИВОЙ МЕЧИ

Моим землякам, жителям села Курапово посвящается…

С самой глубокой древности старики внушают молодым, что они умнее, а когда молодые начинают понимать, какая это чушь, они сами превращаются в стариков, и им выгодно поддерживать это заблуждение. Соммерсет Моэм

Предисловие к первому изданию

Чем дальше уходит за горизонт прошлое, прячась за золотисто-розовой дымкой, и чем ближе мы подходим к черте, за которой у переправы через реку Стикс нас ждёт паромщик Харон, тем отчётливей оживают в памяти картины детства, отрочества и юности.

Наша память – удивительное устройство, действующее иногда независимо от сознания и воли. Она способна возрождать из забытья такие эпизоды, такие подробности и в таком живом обрамлении, что кажется, всё это случилось с тобой вчера, и ты простодушно удивляешься: как же так могло случиться, что такое важное и волнующее событие было тобой напрочь забыто!

Детство… Почти у всех оно, несмотря на трудности нашего русского бытия, связывается с эпитетом «счастливое». Человек вообще склонен окрашивать своё прошлое в розовые тона, а детство – в особенности. Моё детство выпало на военные и послевоенные годы. Тогда везде было трудно, а в деревне и подавно, но я тем не менее не считаю себя в чём-то обделённым или ущемлённым. Больше того, выйдя на самостоятельную дорогу, я убедился, что у нас, деревенских, были свои преимущества перед городскими. Да, мы жили бедно и неприхотливо, но от событий, которыми жила вся страна, мы отлучены не были.

И всё же, и всё же… Условия для нас были далеко не равными.

Город и Деревня… Сынок и пасынок у одной матери.

Сколько мы за нашу жизнь всего наслышались о слиянии города с деревней! Ничего из этого не получилось. Вернее, получилось, да не то. Хотели, конечно, как лучше. А Город пришёл в Деревню и уничтожил её, оставив после себя только одни издержки своего «цивилизованного» нрава: пьянство, неуважение к старшим и родителям, стремление к «лёгким» и «длинным» рублям, забвение своих корней и дедовских традиций. Город высосал из Деревни все соки, вынул у неё душу и выбросил её за ненадобностью на свалку индустриализации.

Сегодняшнее село теперь не узнать – особенно тем, кто знал старое. А наше поколение ещё застало Деревню если не в первозданном виде, но ещё живой и вполне здоровой. К 40-м годам колхозы только слегка покорёжили её внешний вид, но крестьянская, земельная суть её была ещё цела.

Теперь Деревня мертва. Так нужно ли было сливать её с Городом?

Пусть читатель не думает, что автор, «ностальгируя» своё детство, заодно идеализирует и Деревню и жалеет о том, что ушло безвозвратно и должно было уйти. Нет, я понимаю, что прогресс остановить нельзя, что всё было обусловлено исторически, что если бы не помочь Городу, то не известно ещё…

И всё-таки… Всё-таки жаль, что той Деревни больше нет. Жаль, что крестьянина уже отучили от того, без чего он раньше не мыслил своего существования – Земли. Достойно сожаления, что люди там утратили свою доброту и ласку. Печально, что подворья опустели, что на улицах не слышно гомона и крика детей, зато из уст женского пола выплёскиваются слова отборного мата… Грустно, что в деревне теперь не принято здороваться с незнакомцами. Стыдно, что, несмотря на все обещания правительств, райкомов, мэров и дум, несмотря на «широкую демократизацию» и реформы, не выходящие за рамки Садового кольца Москвы, село так и осталась на обочине жизни. Теперь городу бы и помочь деревне, да только он с этим не торопится. Благодарность – а город должен быть благодарен деревне за всё, что от неё получил, – не самая сильная черта нынешнего русского бытия.

Вот все эти мысли заставили меня сесть за эту книгу и вспомнить о своём детстве, о родном селе Курапово, что прилепилось к берегам самой красивой речки в мире под названием «Красивая Меча», о друзьях, которых разбросала жизнь, о родных и чужих, – о всём том, что называется малой Родиной. Время неумолимо рвётся вперёд, в памяти стираются события и их участники, поэтому хочется оставить о той Деревне хоть какие-то следы, чтобы наши дети и внуки не забывали о своих корнях. Без памяти прошлого не бывает будущего.