Kitabı oku: «Двуликий Берия»
Почему я взялся за эту биографию
На протяжении почти полувека фигура Лаврентия Берии остается одним из самых мрачных символов сталинской эпохи. Само его имя стало синонимом слова «палач». Вскоре после казни Лаврентия Павловича был даже пущен в оборот термин «бериевщина». Так стали называть период с конца 30-х годов, с момента прихода Берии к руководству НКВД и до падения «лубянского маршала» холодным летом 53-го. Это делалось по аналогии с «ежовщиной», чтобы именно на Берию повесить все репрессии, имевшие место в это время.
При жизни Лаврентий Павлович был объектом культа, сначала, в 30-е годы, в Грузии и в Закавказье, а после переезда в Москву в 1938 году – и по всему Советскому Союзу. В Закавказье его представляли самым преданным из кавказских сторонников Сталина. В Москве же он стал одним из вождей, чьи портреты трудящиеся несли на демонстрациях и чьим именем называли колхозы и шахты, улицы и партизанские отряды. Что интересно, после смерти Сталина Лаврентий Павлович добился принятия специального постановления Президиума ЦК о том, чтобы на демонстрациях больше не носили портретов вождей. Потом ему это поставили в вину. Именем Берии называли и пионерские организации. Против этого он как будто никогда не возражал. Его имя славили в стихах и песнях. «Вперед, за Сталиным, ведет нас Берия, Мы к зорям будущим уверенно идем», – вдохновенно пели чекисты. Вот только такой чести, как наименование города в свою честь, Берия, в отличие от своего предшественника Ежова, не удостоился. Мало кто помнит, что был когда-то на карте нашей родины город Ежово-Черкесск, в конце 1938 года внезапно и без всякого шума превратившийся просто в Черкесск.
Особенно сильный культ Берии был в Грузии. И здесь Лаврентия Павловича было за что любить. Ведь будучи главой парторганизации Грузии и Закавказья, он немало сделал для развития родной республики и Закавказского края в целом. Пользуясь благосклонностью Сталина, неравнодушного к землякам-грузинам, Берия умел добиваться послаблений с плановыми поставками сельхозпродукции, и, наоборот, ему удавалось получить больше фондов для обеспечения жителей Грузии товарами первой необходимости. Не без старания, конечно, аппарата партийной пропаганды, Лаврентий Павлович пользовался большой популярностью в Грузии. Это признают люди, совсем ему не близкие, более того – идеологические противники, никаких симпатий к главе органов госбезопасности никогда не испытывавшие. Диссидент Р.И. Пименов, общавшийся с бывшими соратниками Лаврентия Павловича во Владимирской тюрьме, вспоминал: «За Берией стоял целый народ, любивший его, и в 1952 году в горах Кавказа я присутствовал при выпивках, где первый тост провозглашали за Берию, а лишь второй – за Сталина».
И также нисколько не симпатизировавший Берии Константин Симонов в своих мемуарах, тем не менее, признает, что, когда в 1948–1953 годах проводил свой отпуск в Абхазии, в тех местах, где родился Берия, убедился, что авторитет у него там был немаленький. Константин Михайлович утверждает: «Познакомившись там и со многими абхазцами, и со многими грузинами, я знал о деятельности Берии в бытность его на Кавказе, о том, каким влиянием он располагал там, на Кавказе, прежде всего в Грузии, и после того, как уехал в Москву, – знал обо всем этом намного больше других, не живших там людей».
И тут же, спохватившись, что вроде бы похвалил Берию, Симонов вылил на Лаврентия Павловича ушат грязи: «То тут, то там приходилось сталкиваться с воспоминаниями об исчезнувших семьях, о людях, погибших, выбитых из жизни в Грузии, среди партийных работников и среди интеллигенции – это было до того, как Берию перевели в Москву на роль человека, исправляющего ошибки Ежова.
Мои собеседники отнюдь не были болтливы, да и время не располагало к такой болтливости, но все-таки то одно, то другое у них прорывалось. И я постепенно составил себе довольно полное представление о том, что, прежде чем облагодетельствовать оставшихся в живых и выпускать их после Ежова из лагерей и тюрем, Берия выкосил Грузию почище, чем Ежов Россию, причем в каких-то подробностях рассказов о событиях тридцать шестого – тридцать седьмого и более ранних годов мелькало нечто страшное, связанное с местью и со сведением им личных счетов. Двое или трое из моих друзей-абхазцев, очевидно, вполне доверяя мне, рассказывали мне ужасные вещи, связанные с произволом Берии в Абхазии, с гибелью там многих людей. Чему-то из этого верилось, чему-то не верилось, настолько диким это казалось тогда, в те годы, задолго до разбирательства дела Берии на пленуме ЦК, до процесса над ним и до XX съезда. Иногда не верилось или не до конца верилось в то, во что потом, несколько лет спустя, было бы странным не поверить с первых же слов».
Вот и я не верю. Не верю, что грузинские и абхазские товарищи доверительно делились с заезжим московским литератором, да еще и кандидатом в члены ЦК партии, своими горестями о том, что тогдашний член Политбюро и заместитель председателя правительства СССР в родной Грузии был хуже Ежова и банально сводил счеты с неугодными. Как мы увидим дальше, даже неосторожно сказанное слово о том, будто не сам товарищ Берия написал подписанный его именем эпохальный труд об истории большевистских организаций Закавказья, закончилось для «антипартийных болтунов» весьма неприятным разбирательством в ЦКК.
Что же касается разговоров об исчезнувших во время Большой чистки людях, то Симонов наверняка должен был еще больше слышать их в родной Москве или в Ленинграде. Да и в любой области и республике, где бывал писатель, он не мог не заметить массового исчезновения людей, хотя бы среди своих близких знакомых. В этом отношении Грузия ничем не отличалась от других регионов страны.
И насчет репрессий до 37 года Симонов сгустил краски и вообще создал у неискушенного читателя впечатление, что Лаврентий Павлович задолго до Большой чистки выводил в расход партийно-хозяйственный актив Грузии и особенно Абхазии. Но это совсем не так. В конце 20-х и особенно в начале 30-х годов, в связи с коллективизацией, Берии, как начальнику Грузинского ГПУ и начальнику секретно-оперативной части, а в 1931 году – еще и председателю Закавказского ГПУ, приходилось подавлять многочисленные восстания крестьян – в Азербайджане, Аджарии, в той же Абхазии. Р.И. Пименов вспоминает, что его товарищ по камере меньшевик Симон Гогиберидзе участвовал в восстании в Абхазии, которое Берия в свое время и подавлял, а под конец жизни вот оказался в одной тюрьме с бериевцами.
Но в своих действиях против антисоветских повстанцев Берия не был оригинален. Точно так же подавляли в коллективизацию и до нее чекисты восстания в Сибири и на Украине, в Средней Азии и Казахстане, на Дону и на Кубани. Но нет достоверных свидетельств того, что и тогда, и позднее, в 1937–1938 годах, Лаврентий Павлович был более жестоким, чем его товарищи-чекисты и главы партийных организаций в других республиках, краях и областях. Отсутствуют и сколько-нибудь убедительные доказательства того, что во время Большой чистки размах репрессий в Грузии превосходил среднесоюзный уровень. Может быть, даже был немного меньше его. Но заслуга в этом скорее не Берии, а Сталина. Иосиф Виссарионович о родине помнил, земляков любил и уменьшал спускаемые из Москвы разнарядки на «врагов народа» для Грузии. Да и неудобно было бы Сталину назначать для исправления «перегибов» Ежова человека, который сам проявил чрезмерное усердие в проведении репрессий. Чрезмерное усердие в этом деле могло послужить предлогом для репрессий против слишком ретивого исполнителя на местах. Так случилось, например, с главой украинских коммунистов Петром Петровичем Постышевым. Снятый с поста второго секретаря компартии Украины и первого секретаря Киевского обкома и назначенный первым секретарем Куйбышевского обкома, он на новой должности побил все рекорды по арестам «врагов народа», после чего сам был благополучно арестован еще при Ежове и расстрелян уже при Берии. Насчет Берии же, повторю, нет никаких данных, что в Грузии репрессии в 1937-м и в первой половине 1938 года, когда он был во главе местных коммунистов, отличались особенным размахом.
Хотя некоторые особенности все же были. Как пишет российский историк Алексей Тепляков, «в Грузии (Батуми) по обвинению в организации покушения на Берию была расстреляна группа подростков-школьников. В 1937-м тройкой под председательством наркома внутренних дел Грузии С.А. Гоглидзе была приговорена к расстрелу группа девушек». Но, с другой стороны, несовершеннолетних расстреливали и в других республиках.
В годы Великой Отечественной войны имя и фотография Берии часто появлялись в центральной печати, как члена ГКО и наркома внутренних дел. После же войны Лаврентий Павлович стал полноправным членом Политбюро и заместителем председателя Совмина. Портреты его несли на демонстрациях во всех городах страны, его именем продолжали называть колхозы и совхозы. Однако оратором Лаврентий Павлович был никаким, с речами выступал, в сравнении с другими вождями, редко, русский язык знал не вполне твердо, да и род его деятельности не располагал к публичности. Ведь Берия возглавлял сверхсекретный Спецкомитет, занимавшийся разработкой и производством ядерного и термоядерного оружия. Поэтому в стране его знали меньше, чем таких коллег по Политбюро, как Молотов, Жданов, Хрущев и особенно Маленков, полуофициальный наследник Сталина в конце 40-х – начале 50-х годов. По иронии судьбы, самый подробный материал, когда-либо опубликованный о Берии в советской печати вплоть до конца 80-х годов, – это отчет о рассмотрении Специальным Судебным присутствием его дела и о приведении в исполнение смертного приговора ему и его товарищам.
А уж после своего ареста и казни Лаврентий Павлович стал восприниматься советской и мировой общественностью форменным исчадием ада, ответственным чуть ли не за все преступления, которые творились в нашей стране в 30–50-е годы. И даже детишки распевали веселую частушку: «Лаврентий Палыч Берия не оправдал доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков». Но довольно скоро эта частушка оказалась под негласным запретом – после того, как уже Георгию Максимилиановичу Маленкову надавал пинков Никита Сергеевич Хрущев. Но в отношении Берии все осталось по-прежнему. «Людоед», «английский шпион», «авантюрист», «палач» – вот самые расхожие определения.
Еще Берию рисовали и рисуют до сих пор величайшим развратником всех времен и народов. Получается этакая помесь Дон Жуана и Синей Бороды. Поскольку чуть ли не всеми своими партнершами овладевал либо силой, либо угрозами, обещая в случае чего отправить туда, куда Макар телят не гонял.
Иной раз, правда, подобные наклонности молва приписывала не только Берии, но и его соратникам. Академик А.Д. Сахаров утверждал: «Запомнился заместитель Берии Деканозов, посол в Германии, который любил ездить на автомобиле по улицам Москвы, высматривая женщин, и тут же насиловал их прямо в своей огромной машине в присутствии охраны и шофера. Сам Берия был интеллигентней. Он любил ходить пешком около своего дома на углу Малой Никитской и Вспольного и указывал на женщин охране («секретарям»), потом их приводили к нему, и он понуждал их к сожительству. После попытки самоубийства одной его четырнадцатилетней жертвы Берия провел всю ночь около ее постели (но девушка погибла)».
Любопытно, что Андрей Дмитриевич здесь приписал Владимиру Георгиевичу Деканозову, действительно расстрелянному вместе с Берией, честь быть его заместителем в НКВД, чего в действительности не было. Деканозов был заместителем наркома иностранных дел, т. е. Молотова, а арестован был, будучи министром внутренних дел Грузии. Самое же интересное то, что Сахаров не Берию, а Деканозова сделал похотливым котом-насильником (народная молва эту роль обычно отводит Берии). Лаврентий же Павлович у «отца советской водородной бомбы» выглядит всего лишь человеком, злоупотребляющим высоким служебным положением с целью принуждения к сожительству приглянувшихся ему девушек и молодых женщин. При этом, однако, его гнусность усиливается совращением несовершеннолетней, которая от отчаяния кончает с собой.
Тут надо оговориться. Во время следствия 1953 года обвинения в изнасилованиях, принуждении к сожительству и совращении несовершеннолетних предъявляли только Берии. Деканозова чаша сия миновала, что, впрочем, было для него слабым утешением. Но вот насчет того, что кто-то из школьниц, ставших жертвой бериевской похоти, наложил на себя руки, никаких сведений нет. Поэтому очень трудно сказать, что именно из того, что говорили и писали, в том числе и во время следствия, о связях Лаврентия Павловича с женщинами, соответствует истине. Хотя монахом Берия, безусловно, не был.
Только с началом горбачевской перестройки в оценке Берии возникла некая неоднозначность. Начали постепенно открываться архивы, публиковаться более или менее откровенные директивы той эпохи. И выяснилось, что Берия после смерти Сталина стал инициатором реабилитации тех, кто был арестован по «делу врачей» и по некоторым другим громким делам, возникшим в послевоенные годы. Лаврентий Павлович также предлагал объединение Германии, ради которого готов был пожертвовать социализмом в ГДР, нормализовать отношения с Югославией, выступал за заключение перемирия в Корее. Он настаивал на предоставлении большей самостоятельности союзным республикам, на повышении роли национальных кадров и языков. Берия добился закрытия ряда грандиозных, но заведомо нерентабельных и сомнительных в экологическом отношении строек. И он же ратовал за отмену прописки и успел почти вдвое уменьшить лагерное население за счет широкой амнистии. И еще Лаврентий Павлович отстаивал совсем уж революционное – перенос центра власти из партийных органов в советские. Словом, Берия оказался предтечей того, что в той или иной мере стало осуществляться при Горбачеве! Впору было удивиться и задуматься! Но горбачевская перестройка очень быстро закончилась крахом СССР и коммунистического правления, хотя и пощадила инициатора перемен. Бериевская же перестройка привела только к скорой гибели своего творца.
Уже в 90-е годы были опубликованы мемуары сына Лаврентия Берии Серго и последнего уцелевшего бериевца – генерал-лейтенанта госбезопасности Павла Анатольевича Судоплатова, осужденного по делу о мнимом бериевском заговоре. В этих книгах, особенно, что естественно, в сочинении сына, Лаврентий Павлович предстает почти что рыцарем без страха и упрека. Но такого Берию наше общество тоже не приняло. Уж слишком хорошо было известно, что за Берией – не только добрые дела, вроде освобождения из заключения тех, кого не успели расстрелять при Ежове, но и самые настоящие преступления, вроде Катыни. Хотя именно вся правда о Катыни, сказанная только в 1993 году, показала, что к расстрелу польских офицеров и гражданских «социально чуждых» лиц причастен не только и даже не столько Берия – исполнитель, но и практически все тогдашнее Политбюро во главе со Сталиным, принявшее принципиальное решение о казни.
Да, Берия, безусловно, не был ангелом. Но вряд ли справедливо числить его и дьяволом. Правильнее сказать, что Лаврентий Павлович, как и его коллеги по Политбюро, был одним из мелких бесов при дьяволе Сталине.
Каким же человеком был Берия? На этот счет приходится фантазировать. Никаких воспоминаний друзей детства и юности, школьных учителей и университетских преподавателей, родных и близких (за исключением Серго), да и сослуживцев (за исключением Судоплатова) до нас не дошло. При жизни Берии писать воспоминания о нем, равно как и о других членах Политбюро, за исключением Сталина, было не принято. После ареста и казни «лубянского маршала» мемуары о нем в СССР рискнул бы написать разве что сумасшедший. В воспоминаниях ряда военачальников, а также большинства ученых, причастных к атомному проекту, Берия если и упоминается, то исключительно как человек всему мешавший и вечно грозивший всем «выпустить кишки». Некоторое исключение здесь – мемуары академика Андрея Дмитриевича Сахарова, а также появившиеся на исходе перестройки свидетельства другого «атомного академика» – Юлия Борисовича Харитона. Там за Берией признается определенный организаторский талант, хотя и не отрицаются малосимпатичные черты его личности. Действительно, стал бы Сталин терпеть на посту зампреда ГКО, а потом – главы атомного, водородного и ракетного проектов бездаря и вредителя. Ведь от осуществления атомного проекта во многом зависело и политическое будущее самого Иосифа Виссарионовича и возглавляемой им великой страны.
Многое в образе Берии нам и сегодня приходится додумывать по аналогии с теми, кто жил в одно с ним время и занимал примерно то же положение в социально-политической структуре общества. И вместе с тем мне бы хотелось, чтобы эта книга была не просто биографией Берии, попыткой без гнева и пристрастия разобраться в судьбе этого печально знаменитого человека, но и рассказом о жизни нашей страны на протяжении тех трех с лишним десятилетий, когда Лаврентий Павлович играл в ней активную политическую роль. Безусловно, Берия не самый симпатичный персонаж отечественной и мировой истории. Но и несимпатичные имеют право на объективную биографию вместо хлестких памфлетов, которые появлялись до сих пор. Мне хотелось разгадать тайну души «лубянского маршала», попытаться понять, что он думал, когда расстреливал невинных, когда творил самое разрушительное оружие XX века, испытывал ли он угрызения совести, жалел ли свои жертвы, радовался ли, когда на его долю выпадало выпускать из тюрьмы невиновных. Я пытался понять, какую цель в жизни преследовал Лаврентий Берия, менялась ли она на протяжении его не слишком длинного 54-летнего жизненного пути. И рассказать как о злодействах, так и о добрых делах моего героя, не замалчивая ни преступления, ни победы. А уж читателю решать, какие дела Лаврентия Павловича перевесят на весах истории.
Хочу принести благодарность моим друзьям Андрею Мартынову, Николаю Руденскому и Владимиру Сорокину, предоставивших ряд весьма ценных материалов и идей для этой книги.
Еще не политик
29 (а по старому стилю – 17) марта 1899 года в горном селении Мерхеули в Абхазии, недалеко от Сухуми, в семье Павле Берии и Марты Джакели родился сын Лаврентий. Хотя и находилось село в Абхазии, но жили там одни мингрелы. Теперь, после грузино-абхазской войны 1990-х годов, уже не живут. Может, только партизаны из грузинского «Белого легиона» наведываются.
Как свидетельствует сын Лаврентия Серго, «своего деда по отцу Павле я помню смутно. Остались в памяти черная дедова бурка, башлык да еще рассказы о нем самом, человеке чрезвычайно трудолюбивом и деятельном». Родители Лаврентия были мингрелами – это особая этническая группа грузин, к которой собственно грузины относятся свысока. Павле был бедным крестьянином, а Марта – из обедневших дворян. Она даже приходилась дальней родственницей князьям Дадиани, прежним феодальным властителям Мингрелии. Однако род Джакели давно разорился, и Марта была столь же бедна, как и ее муж. Павле крестьянствовал, но так и не выбился из нужды. Марта подрабатывала шитьем – и это постепенно стало главным источником дохода семьи. Внуку Серго Марта потом рассказывала, что покорил ее, рано овдовевшую, Павле храбростью и красотой. К дочери и сыну от первого брака вскоре прибавилось трое детей. Но судьба всех трех сложилась несчастливо. Старший сын в два года умер от оспы. Дочь Анна после перенесенной болезни навсегда осталась глухонемой. Все надежды родители связывали со вторым сыном, Лаврентием. Чтобы дать ему образование, отец даже продал половину своего дома. Будущего шефа НКВД определили в Сухумское реальное училище. В 15 лет Лаврентий окончил его с отличием. Чтобы он смог поступить в Бакинское механико-строительное техническое училище, отцу пришлось продать вторую половину дома и переселиться в убогую хибару.
Детство юному Берии выпало, прямо скажем, незавидное. Хотя, наверное, скудость доступных забав, развлечений и гостинцев скрашивалась для него искренней родительской любовью. Но вот каким именно был Лаврентий в детстве, мы ничего не знаем. Был ли он драчуном, заводилой, атаманом ребячьей ватаги? Или, наоборот, будущий шеф НКВД был тихим мальчиком, предпочитавшим книги веселым забавам с друзьями и нередко становившимся жертвами местных задир? Каждый волен додумывать на сей счет все, что угодно. Хотя, как мы увидим дальше, к книгам, по крайней мере в зрелые годы, Лаврентий Павлович особой склонности не питал. Так что, по всей вероятности, предпочитал шумные игры со сверстниками. А учитывая горячий темперамент, сильную волю и проявившееся позднее умение подбирать себе толковых помощников, надо думать, что уже в детстве Берия умел сколотить вокруг себя компанию друзей, беспрекословно ему подчинявшихся.
Также нет никакой информации о взаимоотношениях Лаврентия с родителями. Бил ли его Павле или же, напротив, следил, чтобы с головы сына ни один волос не упал? Сохранилось немало свидетельств, что позднее, находясь во главе карательного ведомства, Лаврентий Павлович если и не собственноручно бил, то заставлял в своем присутствии своих подчиненных бить подследственных, выколачивая из них признания, будь то прославленный маршал Василий Блюхер или молодой дипломат Евгений Гнедин – сын известного как посредника между большевиками и германскими властями социал-демократа Александра Парвуса (Гельфанда). Соблазнительно было бы объяснить эксцессы такого рода садистскими наклонностями, развившимися под влиянием побоев в семье. Но нет, раз Павле ради образования сына готов был пожертвовать самым дорогим, что было у бедного грузинского крестьянина, – домом, как-то не верится, что он при этом избивал Лаврентия и вообще мог поднять на сына руку. Хотя юный Берия, вполне возможно, и давал поводы для отцовского гнева.
Евгений Гнедин вспоминал в заявлении в Президиум ЦК КПСС от 16 июля 1953 года, адресованном лично Маленкову: «В ночь на 11 мая 1939 года, занимая должность Заведующего Отделом Печати НКИД, я был арестован и доставлен в кабинет Кобулова – ближайшего сотрудника Берия. Я решительно отверг заявление Кобулова, что являюсь шпионом, и утром 11 мая был препровожден для пыток в кабинет Берии. Для того чтобы высказываемое мною обвинение не было голословным, я вынужден изложить некоторые подробности.
Меня посадили на стул против Берия, а по бокам поместились Кобулов и неизвестный мне работник Следственной Части. Кобулов доложил Берия, что я на ночном допросе «вел себя дерзко», и как только я, прервав Кобулова, заявил, что настаиваю на своей абсолютной невиновности, Кобулов с подручным, по сигналу Берия, стали с обеих сторон обрабатывать мою голову, как боксер – тренировочный мяч.
Затем меня, оглушенного, по команде того же Берия всесторонне обработали резиновыми дубинками. На вопросы Берия я повторял, что никаких преступлений не совершал.
После этого начальник тюрьмы Миронов привел меня в холодный карцер, где меня без одежды продержали некоторый срок и вновь доставили в кабинет Берии. И снова Берия лично руководил избиениями, и снова на свои вопросы услышал от меня заявление о моей невиновности.
Затем меня подвергали избиениям в помещении Следственной Части больше суток (или несколько суток). В тех условиях я лишился возможности отличать смену дня и ночи.
Доведя меня до такого состояния, когда Кобулов совершенно всерьез заинтересовался, не страдаю ли я падучей (я ответил отрицательно, что и соответствует действительности), меня в третий раз привели в кабинет Берии. Он, конечно, был осведомлен о моем состоянии и, зная, что мне уже известно как содержание лживых показаний, которые пытались у меня исторгнуть, так и то, кого ему желательно оговорить, потребовал, чтобы я «признался».
Я сказал: «Я обязан говорить только правду: я ни в чем не виновен». На это Берия ответил: «Подобной философией вы только ухудшаете свое положение».
Ясно, что Берия не мог не убедиться в том, что в моем лице имеет дело с честным человеком, так как показаний от меня не получил, а предъявленные мне голословные и дикие посторонние показания были, несомненно, добыты либо с ведома и по приказу Берия, либо им самим в результате пыток и незаконных методов следствия».
Впрочем, нельзя исключить, что на самом деле Павле Берия был не столь беден, как это представляет его внук Серго. Кулаком или дворянином он вряд ли был, поскольку столь компрометирующий факт не упустили бы использовать против него в 1953 году, а в официальном сообщении о деле Берии о неподходящем социальном происхождении поверженного «лубянского маршала» не говорилось ни слова (или за полгода следствия не успели докопаться до корней?). А вот крепким середняком Павле, возможно, и был. Тогда для того, чтобы дать сыну образование, дом, наверное, продавать все же не пришлось.
А подследственных, думаю, Лаврентий Павлович приказывал бить с чисто прагматическими целями – выбить признание несуществующей вины и поскорее закрыть дело, чтобы угодить Сталину. Тогда все в НКВД так делали – от рядовых следователей-лейтенантов до комиссаров госбезопасности. Да и в Красной Армии маршалу или генералу, особенно в Великую Отечественную войну, съездить по морде подчиненного генерала или полковника было делом обычным.
А вот что пишет автор первой непредвзятой биографии «лубянского маршала» Николай Зенькович: «Я побывал в селе под Сухуми, где он родился. Там еще недавно жили старики, которые помнят его подростком. В рассказах земляков он предстает способным, умным от природы пареньком». То, что этому пареньку потом пришлось заниматься грязной работой, соблазнительно было бы списать на время. Но не забудем, что каждый человек обладает свободой выбора. Как мы увидим дальше, у Берии была возможность после окончания Гражданской войны выбрать себе «нормальную» гражданскую профессию, но он, хотя и не без колебаний, предпочел соблазнительную, но и опасную чекистскую стезю.
Что удивительно: тот, кого позднее представляли «кровавым палачом» и «людоедом» и кто действительно загубил десятки тысяч человеческих жизней, похоже, верил в Бога. Серго Берия свидетельствует: «Отец мечтал об архитектуре и сам был хорошим художником. Вспоминаю одну историю, связанную с моим детством. Верующим человеком я так и не стал, хотя с глубоким уважением отношусь к религии. А тогда, мальчишкой, я был воинствующим безбожником и однажды разбил икону… Бабушка Марта была очень огорчена. Она была верующая и до конца жизни помогала церкви и прихожанам.
Возвратившись с работы, отец остудил мой атеистический пыл и… нарисовал новую икону. Тот разговор я запомнил надолго: «К чужим убеждениям надо относиться с уважением».
Вряд ли этот эпизод Серго Лаврентьевич выдумал. Хотя бы потому, что, как кажется, будучи атеистом, так до конца и не понял смысл происшедшего и остался в уверенности, что отец его в Бога не верил, но с уважением относился к религиозной вере других. Однако эпизод с иконой, если он не придуман (а придумать его трудно), однозначно доказывает, что Лаврентий Павлович был верующим. В принципе невозможно, чтобы икону писал неверующий иконописец, ведь тогда она не будет иметь никакой духовной силы и обращенные к ней молитвы потеряют всякий смысл. Берия-старший не мог этого не знать и вряд ли бы подложил такую свинью горячо любимой матери, как картинка вместо иконы. Значит, он сохранил веру в Бога, и мать об этом знала. Другое дело, что, занимая высокие партийные и чекистские посты, Лаврентий Павлович вряд ли когда-нибудь ходил в церковь, а когда переехал в Москву, оставив мать в Тбилиси, вряд ли рисковал держать дома иконы. В тбилисской же квартире, где иконы на стенах оправдывались присутствием старухи матери, Лаврентий Павлович, быть может, украдкой и молился. Только вот как вера в Бога сочеталась у него с тем, что он отправил на смерть десятки тысяч ни в чем не повинных людей? Кто знает, быть может, Берия, губя людей ради карьеры, утешал себя тем, что когда-нибудь дойдет до высшей власти в государстве и тогда уж сможет облагодетельствовать всех, искупить прежние грехи.
Мальчик был талантлив, и Павле надеялся, что сын выбьется в люди. Лаврентий очень рано обнаружил способности к рисованию и интерес к архитектуре. Но стать архитектором ему не довелось. Еще в октябре 1915 года, как отмечал Берия в автобиографии, написанной 27 октября 1923 года, он с группой студентов Бакинского технического училища организовал нелегальный марксистский кружок и стал его казначеем. Этот кружок просуществовал вплоть до Февральской революции. Дальше чтения марксистской литературы и выступлений с докладами дело здесь не пошло, и о существовании кружка власти наверняка даже не подозревали. А уже в марте 1917-го Лаврентий с несколькими товарищами организовал в училище большевистскую ячейку.
Может, конечно, про марксистский кружок, основанный еще в 1915 году, Берия и наврал. Равно как и про то, что сразу после Февральской революции основал в училище большевистскую ячейку. В последнее, честно говоря, верится с трудом. Большевиков тогда было сравнительно мало, и вряд ли бы сторонников Ленина сразу же после свержения царизма в Бакинском техническом училище набралось на целую ячейку. Скорее всего, Лаврентию Павловичу важно было показать, что он вступил в большевистскую партию еще до Октябрьской революции.
На допросе 16 июля 1953 года о времени своего вступления в партию Берия показал: «В партию вступил в марте 1917 года при следующих обстоятельствах: незадолго до Февральской революции 1917 года в техническом училище была забастовка студентов против педагога Некрасова за то, что он давал неправильные оценки при зачетах и очень плохо относился к учащимся. Я был старостой своего класса и был одним из инициаторов этой забастовки. Вскоре после этой забастовки, уже после Февральской революции, в марте м[еся]це 1917 года, группа участников этой забастовки в количестве 3–5 человек, в том числе и я, решили записаться в партию большевиков. Запись производил учащийся техникума Цуринов-Аванесов. Как он затем оформлял это вступление наше в партию – я не знаю, но он был связан с кем-то из районного комитета партии, с кем именно – не знаю. Никаких удостоверений о вступлении в партию не выдавалось (замечу, что здесь Лаврентий Павлович не утверждает, что трое или пятеро учащихся, записавшихся в большевики, действительно организовали в училище большевистскую ячейку, тем более что уже через три месяца все они училище покинули. – Б.С.).
