Kitabı oku: «Расшифрованный Гоголь. «Вий», «Тарас Бульба», «Ревизор», «Мертвые души»», sayfa 3
Велес противопоставлялся Перуну – верховному божеству Киевской Руси перед принятием христианства, богу небес, грозы и войны (его имя, возможно, имеет балтское происхождение). Война несла народу разорение, грозы губили урожай, неудивительно, что мирного Велеса люди любили больше Перуна, хотя последнего боялись и потому стремились задобрить особо щедрыми жертвоприношениями. Повелитель гроз Перун обитал на небе, в заоблачном царстве богов. Велес же оставался в подземном мире мертвых, на «том свете». Велеса тоже полагалось задабривать. Вплоть до начала XX века сохранялся обычай после жатвы оставлять в поле пучок несжатых колосьев – «Велесу на бородку». Крестьяне надеялись заслужить этим благосклонность покоящихся в земле предков, от которых зависел урожай следующего года. Деревья, кусты, травы назывались в народе «волосами земли». Но постепенно функция надзора за подземным царством и повелителем земных недр стала ассоциироваться с отдельными божествами – добрыми гномами, которых уподобляли рудокопам, доставляющим людям подземные богатства, или злым Нием, с которым связывались землетрясения и извержения вулканов. Положительную же функцию Велеса перенял по созвучию имен святой Власий (его день – 11(24) февраля), покровитель скотоводства.
Имя Власия также возникает в гоголевских записных книжках. Как отмечают В. А. Воропаев и И. В. Виноградов, «мотив мести Хоме ведьмы-панночки – как воплощение «угнетенных» сил падшей природы (ср. в «Вие»: «…с треском лопнула железная крышка гроба…») – очевидно, также был почерпнут Гоголем из письма к нему матери. В гоголевской записной книге 1831–1834 годов имеется отрывок из ее письма следующего содержания: «Еще один обряд у малороссиян. На Масленой, в четверг, всегда бывает женский праздник, называемый Власьем, хотя и никогда не бывает тогда сего святого имени; и жинки бьют своих чоловиков дныщами, чтобы они их целой год не были» (…). Ср. о жене Тараса Бульбы: «Она терпела оскорбления, даже побои…» («египетские казни», согласно строкам черновой редакции повести (…).
Еще один прототип гоголевского Вия – Ний украинской мифологии, самый могущественный злой бог украинской мифологии, живущий под землей. Он похож на ствол дерева, укорененный в землю. Ний появляется лишь тогда, когда другие силы зла не в состоянии справиться с человеком.
Появление нового финала «Вия» в значительной степени было обусловлено типографской погрешностью. В 1936 году Н. Л. Степанов нашел экземпляр «Миргорода» 1835 года, в котором повесть «Вий» заканчивалась процитированными выше словами, а далее шло предисловие к следующей «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», в других экземплярах отсутствующее. Следовательно, в наборной рукописи 1835 года «Вий» заканчивался следующими словами: «И с тех пор так все и осталось в той церкви. Завязнувшие в окнах чудища там и поныне. Церковь поросла мохом, обшилась лесом, пустившим корни по стенам ее; никто не входил туда и не знает, где и в какой стороне она находится». Сохранился единственный экземпляр «Миргорода» с этим финалом. Однако по ходу набора в конце «Вия» возник пробел страницы, который необходимо было заполнить. И Гоголь дописал дополнительный финал, слегка изменив предыдущий: «Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги.
Когда слухи об этом дошли до Киева и богослов Халява услышал наконец о такой участи философа Хомы, то предался целый час раздумью. С ним в продолжение того времени произошли большие перемены. Счастие ему улыбнулось: по окончании курса наук его сделали звонарем самой высокой колокольни, и он всегда почти являлся с разбитым носом, потому что деревянная лестница на колокольню была чрезвычайно безалаберно сделана (намек на пристрастие звонаря к «зеленому змию» и связанные с этим затруднения в подъеме и спуске по высокой и крутой лестнице, иносказательно уподобленной «лествице Иакова». – Б. С.).
– Ты слышал, что случилось с Хомою? – сказал, подошедши к нему, Тиберий Горобець, который в то время уже был философ и носил свежие усы.
– Так ему Бог дал, – сказал звонарь Халява. – Пойдем в шинок да помянем его душу!
Молодой философ, который с жаром энтузиаста начал пользоваться своими правами, так что на нем и шаровары, и сюртук, и даже шапка отзывалась спиртом и табачными корешками, в ту же минуту изъявил готовность.
– Славный был человек Хома! – сказал звонарь, когда хромой шинкарь поставил перед ним третью кружку. – Знатный был человек! А пропал ни за что.
– А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать. Нужно только, перекрестившись, плюнуть на самый хвост ей, то и ничего не будет. Я знаю уже все это. Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, – все ведьмы.
На это звонарь кивнул головою в знак согласия. Но, заметивши, что язык его не мог произнести ни одного слова, он осторожно встал из-за стола и, пошатываясь на обе стороны, пошел спрятаться в самое отдаленное место в бурьяне. Причем не позабыл, по прежней привычке своей, утащить старую подошву от сапога, валявшуюся на лавке».
Появление нового окончания к «Вию» (разговор богослова Халявы с Тиберием Горобцом об участи Хомы) вместо снятого предисловия, а также появление самого этого предисловия вызвано было, как показывает анализ типографских знаков различных экземпляров «Миргорода», тем, что при наборе внутри книги остался незаполненным один лист. Между набранной прежде с печатного текста «Повестью…» и набиравшимся затем с рукописи «Вием» возник «пробел», который Гоголь пытался заполнить предисловием, а затем, передумав, предпочел написать новое окончание «Вия».
Хома Брут гибнет от страха, но ценой своей жизни губит нечистую силу, бросившуюся на философа и не услышавшую вовремя крик петуха, – после его третьего крика духи, не успевшие вернуться в подземное царство мертвых, погибают: «Раздался петуший крик. Это был уже второй крик; первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрамленья божьей святыни и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги». Тем самым Хома сполна реабилитировался за свое мгновенное малодушие, пусть и посмертно.
История Хомы допускает и реалистическое объяснение. Все происходящее с мертвой панночкой, в том числе и появление страшного Вия, можно посчитать следствием белой горячки философа – большого любителя горилки, и от белой горячки он и погибает: «…Он упросил Дороша… вытащить сулею сивухи, и оба приятеля, севши под сараем, вытянули немного не полведра…
Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец…
У Хомы вышел из головы последний остаток хмеля. Он только крестился да читал как попало молитвы. И в то же время слышал, как нечистая сила металась вокруг его, чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных хвостов…
– Приведите Вия! Ступайте за Вием! – раздались слова мертвеца.
И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь, длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.
– Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий, – и все сонмище кинулось подымать ему веки.
«Не гляди!» – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.
– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулось на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха».
Но подобное рациональное объяснение – лишь камуфляж магического у Гоголя. Не случайно он подчеркивает, что «последний остаток хмеля» вышел из головы у философа. Человек, посмотревший Вию в глаза, погибает, потому что в этот момент оживают все его страхи и материализуются все его грехи, которые и утягивают его в царство мертвых.
Насчет того, что все, происходящее в церкви, – это следствие злоупотребления философа горилкой, остроумно заметил русский писатель-эмигрант Алексей Михайлович Ремизов (1877–1957) в книге «Огонь вещей» (1954): «Нигде так откровенно, только в «Вие» Гоголь прибегает к своему излюбленному приему: «с пьяных глаз» или напустить туман, напоив нечистым зельем. Да как же иначе показать скрытые от трезвых те самые «клочки и обрывки» другого мира, о которых расскажет в исступлении горячки Достоевский.
И нигде, только в «Вие» с такой нескрытой насмешкой над умными дураками применяет Гоголь и другой любимый прием: опорочить источники своих чудесных откровений.
«Но разве вы, разумные, – говорит он, подмигивая лукаво, – можете поверить такому вздору?»
А простодушным, этим доверчивым дуракам, прямо:
«Чего пугаться, не верьте, все это выдумка глупых баб да заведомого брехуна».
Или, ничего не говоря, представляет своих действующих лиц в таком виде, когда все что угодно покажется: философ натощак сожрал карася – а затем следует волшебная скачка и полет над водой, а все видения философа в церкви у гроба панночки – «с пьяных глаз».
На самом деле Гоголь вполне допускал, что нечистая сила, равно как и Божье провидение, действительно может являться человеку, будь то во сне, или с пьяных глаз, или в каком-либо экстатическом состоянии, в том числе в любовном. И между ними идет борьба за душу человека. Позднее это отчетливо сформулировал Достоевский в «Братьях Карамазовых»: «Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». В гоголевской повести панночка искушает Хому дьявольской, дурной красотой, а когда он все же не поддается искушению, не целует ее, не попадает к ней в объятья, призывает на помощь Вия.
Хома Брут все же, повторю, ценой жизни губит нечисть, оправдывая тем самым свою героическую фамилию (как известно, это имя носил убийца Цезаря пламенный республиканец Гай Юний Брут, позднее покончивший с собой после поражения при Филиппах, тогда как имя товарища Хомы, Тиберия Горобца (Воробья, если по-русски), заставляет вспомнить другого римлянина, пламенного борца за права плебеев Тиберия Гракха, также вместе с братом погибшего в этой борьбе; комический эффект здесь достигается за счет сочетания украинских имен (Хома – украинский просторечный вариант греческого имени Фома) с именами древнеримских героев.
Имя Хома (Фома) также является значимым в контексте повести. Фома Неверный, т. е. неверующий, – это один из апостолов Христа, который усомнился в его воскресении, пока не вложил палец в раны Христа. Таким образом, Хома Брут может быть уподоблен философу, ищущему знания, в том числе и запретного. Оттого и заглянул он в глаза Вию, оттого и погиб – вот еще одно возможное истолкование финала повести.
Мотив зрения и слепоты, связанный с Вием, возникает при переходе границы между живым и мертвым, что является общим местом для мифов большинства народов мира. Известный исследователь фольклора В. Я. Пропп указывает, что слепа Баба-яга, охраняющая вход в царство мертвых. «Точно так же, – отмечает он, – и в гоголевском «Вие» черти не видят казака. Черти, могущие видеть живых, это как бы шаманы среди них, такие же, как живые шаманы, видящие мертвых, которых обыкновенные смертные не видят. Такого шамана они и зовут. Это – Вий». Но необходимо подчеркнуть, что Вий даже с поднятыми веками не в состоянии увидеть живого Хому. Он может сделать это лишь тогда, когда тот сам взглянет в его глаза, то есть как бы переступит незримую грань между живым и мертвым, умрет душою.
Как полагают В. А. Воропаев и И. В. Виноградов, «существенное значение для понимания повести имеет также архитектура изображаемого здесь храма – деревянного, «с тремя конусообразными куполами» – «банями». Это традиционный южнорусский тип трехчастной старинной церкви, чрезвычайно широко распространенный на Украине и в свое время являвшийся для нее господствующим. Подобный же храм угадывается у Гоголя в «Ночи перед Рождеством»… о нем он упоминает и в описании светлицы Тараса Бульбы». Строительство деревянных храмов было запрещено на Украине во избежание пожаров императорским указом от 25 декабря 1800 года. По словам В. А. Воропаева и И. В. Виноградова, «трехчастные деревянные храмы на Украине были по преимуществу церквями униатскими». С этим обстоятельством они связывают то, что «завязнувшие в окнах и дверях церкви гномы «Вия» определенно соотносятся с химерами готических храмов». Однако в данном толковании можно усмотреть и определенную натяжку. Униатские храмы по своему внешнему облику и внутреннему убранству мало отличаются от собственно православных церквей и практически ничем не напоминают собственно католические храмы.
Эти же исследователи полагают, что в связь с данной ассоциацией можно поставить тот факт, что «носящий «римское» имя главный герой повести – Хома Брут – воспитанник Братского монастыря, бывшего одно время униатским». Однако данному обстоятельству вряд ли стоит придавать серьезное значение. После Брестской унии на Украине большинство монастырей какое-то время были униатскими. Так что уния вряд ли имеет какое-либо отношение к судьбе героя гоголевской повести.
Дочка сотника панночка – несомненная ведьма, но она несет на себе ясно различимый малороссийский (или украинский) колорит. Ведьма – по старинным преданиям, женщина, продавшая душу черту. Именно в южных странах ведьма – это женщина более привлекательная, нередко молодая вдова. У народов севера, в том числе и собственно у русских, ведьма – это старая, толстая, как кадушка, баба с седыми космами, костлявыми руками и с огромным синим носом, поэтому иной раз ее отождествляют со злой лесной волшебницей Бабой-ягой в славянских народных сказках. Между прочим, Баба-яга в древности считалась супругой Велеса, и ей были подвластны вихри и вьюги. Как раз в обличье старухи, смахивающей на Бабу-ягу, впервые и предстает панночка перед Хомой, а во время ночных бдений опять «стареет» – превращается в позеленевший, посиневший труп. Кстати сказать, Вий также происходит от Велеса, так что можно сказать, что панночка, чтобы справиться с Хомой, призывает на подмогу своего мужа в потустороннем царстве. От прочих женщин ведьма отличается тем, что имеет маленький хвостик (про эту примету упоминается в «Вие») и владеет способностью летать по воздуху на помеле, кочерге, в ступе, а также попавшем в ее объятия добром молодце, как это и происходит в «Вие». Отправляется на свои темные дела непременно через печную трубу, может оборачиваться в разных животных, чаще всего в сороку, свинью, собаку и в желтую кошку. Вместе с месяцем стареет и молодеет. Известное место сбора ведьм на шабаш в Купальскую ночь – в Киеве на Лысой горе, а действие «Вия» как раз происходит в окрестностях Киева.
«Тарас Бульба» – героический мини-эпос
Повесть «Тарас Бульба» давно уже превратилась в народный героический эпос как русского, так и украинского народа. Ее первая редакция была опубликована в 1835 году в сборнике «Миргород». Вторая, более пространная редакция повести появилась в 1842 году во 2-м томе собрания сочинений писателя. Первую редакцию «Тараса Бульбы» Гоголь создал в 1834 году. Во второй редакции объем повести увеличился почти вдвое, а число глав возросло с девяти до двенадцати.
Замысел «Тараса Бульбы» родился у Гоголя из неосуществленного романа «Гетьман». Сохранилось четыре фрагмента этого романа. Два из них были опубликованы еще при жизни Гоголя. «Глава из исторического романа» появилась в альманахе А. А. Дельвига «Северные цветы на 1831 год» (цензурное разрешение от 18 декабря 1830 г.) с подписью «ОООО» (воспроизводящей все буквы «о» из полного имени и фамилии писателя – Николай Гоголь-Яновский) и датой «1830». С небольшими изменениями эта глава вошла в сборник повестей и статей Гоголя «Арабески» (1835), где имела примечание: «Из романа под заглавием «Гетьман». Первая часть его была написана и сожжена, потому что сам автор не был ею доволен; две главы, напечатанные в периодических изданиях, помещаются в этом собрании». Вторая глава из «Гетьмана», «Пленник», была впервые опубликована в «Арабесках». Это была разрешенная цензурой часть главы, называвшейся «Кровавый бандурист». Полный ее текст появился только в 1917 году, после Февральской революции, в № 1 журнала «Нива». Третий фрагмент, представляющий собой начало романа, под условным названием «Отрывок неизвестной повести», был впервые опубликован в 5-м томе «Сочинений» Гоголя в 1856 году. Его публикатор, племянник Гоголя Н. П. Трушковский, сообщил в комментарии: «Этот черновой отрывок хранился в числе бумаг, оставленных Гоголем у В. А. Жуковского, и доставлен нам его супругою. Текст его был разбираем многими, но, несмотря на все старания, некоторые слова остались неразобраны, – добавленные же нами, как необходимые для полноты смысла, поставлены в скобках». В дальнейшем было еще несколько публикаций этого фрагмента с добавлением прежде не публиковавшихся отрывков и вариантов. Наиболее полная была осуществлена в 1976 году в 37-м выпуске «Записок Отдела рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина» под заглавием «Фрагмент незавершенного романа Н. В. Гоголя «Гетьман». Четвертый фрагмент, без названия, начинающийся со слов: «Мне нужно видеть полковника», был впервые опубликован в 1889 году в 5-м томе 10-го издания «Сочинений» Гоголя.
Гоголь работал над «Гетьманом» в 1830–1833 годах, но затем увлекся «Тарасом Бульбой». Да и цензурные трудности, возникшие при публикации отрывков из романа, не вдохновляли на продолжение работы над большим произведением. Первоначально фрагмент «Кровавый бандурист» предназначался для публикации во втором томе «Библиотеки для чтения» за 1834 год. На рукописи сохранилась дата «1832» и подпись «Гоголь». Однако публикации воспротивился один из соредакторов «Библиотеки для чтения» Николай Иванович Греч (1787–1867). 20 февраля 1834 года он писал цензору А. В. Никитенко: «… Сделайте милость, не позволяйте печатать в «Библиотеке для чтения» статьи «Кровавый бандурист». Эта гнусная картина противна всем цензурным уставам в мире. Мы негодуем на французскую литературу, а сами начинаем писать еще хуже. В звании редактора я исключил статью, но на меня нападают целою ватагою, утверждая, что я это делаю из зависти к таланту г. Гоголя. Помогите Вы, почтеннейший, и попросите помощи князя Михаила Александровича (Дондукова-Корсакова, председателя Петербургского цензурного комитета. – Б. С.). Все отцы семейства к вам взывают: не позволяйте гнусных картин хотя в «Библиотеке». В целом романе пусть читают! Извините меня, что я вмешиваюсь в дело, которое касается меня не прямо. Цензура вольна делать что угодно, но я счел обязанностию обратить Ваше внимание на сей важный предмет…»
А. В. Никитенко исполнил просьбу Н. И. Греча. 27 февраля 1834 года он дал следующий отзыв («мнение») на «Кровавого бандуриста»: «Прочитав статью… я нашел в ней как многие выражения, так и самый предмет, в нравственном смысле, неприличными. Это картина страданий и унижения человеческого, написанная совершенно в духе новейшей французской школы, отвратительная, возбуждающая не сострадание и даже не ужас эстетический, а просто омерзение. Посему, имея в виду распоряжение высшего начальства о воспрещении новейших французских романов и повестей (имеется в виду циркуляр от 27 июня 1832 года, где утверждалось, что эти романы, «содержа в себе предпочтительно изображения слабой стороны человеческой натуры, нравственного безобразия, необузданности страстей, сильных пороков и преступлений… должны действовать на читателей… ко вреду морального чувства и религиозных понятий». – Б. С.), я тем менее могу согласиться на пропуск русского сочинения, написанного в их тоне».
Действие «Гетьмана», судя по сохранившимся фрагментам, в большей степени соответствовало историческим реалиям, чем действие «Тараса Бульбы». События романа можно отнести к первой половине XVII века, ко времени гетмана запорожских казаков Якова Остраницы, одного из героев романа. Он был вождем антипольского казацкого восстания 1638 года. Существуют две версии его смерти. Согласно «Истории Русов», будто бы написанной архиепископом Белоруссии Георгием Конисским (о ней мы подробнее поговорим дальше), Остраница, нанеся полякам несколько поражений, заключил с ними «вечный мир», сложил с себя гетманскую власть и удалился на богомолье в Канев. Там он будто бы был предательски схвачен поляками и казнен в Варшаве. Эта версия, исторически абсолютно недостоверная, отражена в «Тарасе Бульбе», где имя Остраницы возникает в самом конце повествования: «Немного времени спустя после вероломного поступка под Каневым голова гетьмана вздернута была на кол вместе со многими сановниками». Но рассказ «Истории Русов» внушает большие сомнения. Почему вдруг после удачной войны с поляками Остраница отрекся от гетманства? Как поляки после тяжелых поражений смогли беспрепятственно добраться до Канева – города в глубине на казацкой территории? Истинной является другая версия смерти Остраницы, изложенная в русских и украинских летописях. Согласно этой версии, гетман был разбит поляками у местечка Жовнин и после этого бежал с остатками своей армии на территорию Московской Руси – в так называемую Слободскую Украину, под защиту царских войск. Он поселился на Чугуевом городище (ныне город Чугуев Харьковской области Украины). Здесь три года спустя, в 1641 году, он был убит в стычке со своими казаками. В «Гетьмане» Гоголь следовал именно этой версии. В тексте упоминается местечко Лукомье (Лукомль), расположенное рядом с Жовнином, где произошла решающая битва казаков с поляками. Но в романе бежавший в Слободскую Украину Остраница остается в живых и в 1645 году (эта дата присутствует в третьем фрагменте «Гетьмана») инкогнито возвращается на Украину. Вместе с тем в начале «Кровавого бандуриста» фигурирует дата 1543 год, вообще не имеющая никакого отношения к историческому Остранице. Не исключено, что Гоголь собирался в «Гетьмане», как и в «Тарасе Бульбе», перенести действие в некое условное время, где сочетались бы приметы и XVI, и XVII веков, или дать «Кровавого бандуриста» в качестве вставной новеллы, переносящей действие в еще более отдаленное прошлое. Не исключено, отказ от продолжения «Гетьмана» как раз и был связан с тем обстоятельством, что реально существовавшего Остраницу трудно было поместить в условное литературное время, в отличие от созданного гоголевской фантазией запорожского полковника Тараса Бульбы.
По мнению некоторых исследователей, «отрок», стремящийся найти Остраницу, который фигурирует в отрывке «Мне нужно видеть полковника», – это возлюбленная гетмана Ганна (Галя). Она же оказывается польским пленником в «Кровавом бандуристе», которого поляки первоначально принимают за Остраницу. А в третьем фрагменте, представляющем собой начало романа, именно ее гетман зовет с собой.
Вызвавший цензурные возражения фрагмент «Гетьмана» – это описание живого человека, но с содранной кожей: «Ужас оковал их. Никогда не мог предстать человеку страшнейший фантом!.. Это был… ничто не могло быть ужаснее и отвратительнее этого зрелища! Это был… у кого не потряслись бы все фибры, весь состав человека! Это был… ужасно! – это был человек… но без кожи. Кожа была с него содрана. Весь он был закипевший кровью. Одни жилы синели и простирались по нем ветвями!.. Кровь капала с него!.. Бандура на кожаной ржавой перевязи висела на его плече. На кровавом лице страшно мелькали глаза».
Ужас, охвативший поляков, открывает героине «Гетьмана» путь к бегству. Можно предположить, что кровавый бандурист связан с нечистой силой и обладает бессмертием, а потому может существовать даже после того, как у него содрали абсолютно всю кожу. Другое возможное объяснение заключается в том, что кровавый бандурист – это лишь призрак человека, казненного в монастыре много десятилетий или даже столетий тому назад, отчего и появляется дата 1543 год. Показательно, что казнь посредством сдирания с человека кожи живьем поляки не практиковали. Она характерна для народов Востока – монголов, татар, турок. Вероятно, кровавый бандурист стал когда-то жертвой татар или турок.
Опубликованные фрагменты «Гетьмана» обратили на себя внимание современников. 22 февраля 1831 г. П. А. Плетнев писал А. С. Пушкину: «Надобно познакомить тебя с молодым писателем, который обещает что-то очень хорошее. Ты, может быть, заметил в «Северных цветах» отрывок из исторического романа, с подписью оооо, также в «Литературной газете» – «Мысли о преподавании географии», статью «Женщина» и главу из малороссийской повести «Учитель». Их писал Гоголь-Яновский. Сперва он пошел было по гражданской службе, но страсть к педагогике привела его под мои знамена: он перешел в учителя. Жуковский от него в восторге. Я нетерпеливо желаю подвести его к тебе под благословение. Он любит науки только для них самих и, как художник, готов для них подвергать себя всем лишениям. Это меня трогает и восхищает».
Одно время после опубликования первой редакции «Тараса Бульбы» у Гоголя было намерение написать большое произведение, вроде романа «Гетьман», на материале малороссийской истории. Так, 25 августа (н. ст.) 1839 года он сообщал С. П. Шевыреву: «Я вчера приехал в Вену… Что я в Мариенбаде, ты это знал. Лучше ли мне или хуже, Бог его знает. Это решит время… Но что главное… это – посещение, которое сделало мне вдохновение. Передо мною выясниваются и проходят поэтическим строем времена казачества, и если я ничего не сделаю из этого, то буду большой дурак. Малороссийские песни, которые у меня под рукою, навеяли их, или на душу мою нашло само собою ясновидение прошедшего, только я чую много того, что ныне редко случается». Замысел повести из малороссийской истории Гоголь не осуществил, но он, вероятно, частично воплотился во второй, значительно расширенной редакции «Тараса Бульбы».
Основной замысел писателя сводился к тому, чтобы показать современникам доблесть предков, героизм «казачьего рыцарства» в борьбе за православную веру. Историческая подоснова «Тараса Бульбы» такова. После Люблинской унии 1569 года, объединившей Польшу и Литву в единую Речь Посполитую, земли нынешней Украины вошли в состав польской части нового государства, тогда как нынешняя Белоруссия осталась в составе Литвы. В районе днепровских порогов существовало государственное образование запорожских казаков – Запорожская Сечь, во многом лишь номинально входившая в состав Речи Посполитой. На Сечь бежали польские и украинские крестьяне, спасавшиеся от крепостной зависимости, и шляхтичи и горожане, вступившие в конфликт с законом. Там они становились вольными людьми – казаками, прежде всего за счет военной добычи в войнах с Крымским ханством и Турцией, а также жалованья, которое им выплачивала Варшава, когда запорожцы выступали союзниками польских войск в войнах против Москвы, Турции и Крымского ханства. В то же время запорожцы нередко совершали набеги на украинские и польские земли, а порой доходили и до восточнославянских земель Литвы.
Польское правительство создало на Украине также свое, так называемое реестровое (записанное в особый список – реестр) казачество, которое стало важной силой в войнах против Турции и Московского государства. Первый полк реестровых (служилых) казаков был в количестве 300 человек, которым выплачивалось жалованье. В 1490 году таких казаков насчитывалась уже 1 тысяча человек. Они располагались на Днепре и должны были защищать Речь Посполитую от татарских и запорожских набегов. Реестровые казаки освобождались от всех государственных повинностей, владели землей и имели право вести торговлю и охотничий и рыбный промысел. В то же время на Украине насчитывались тысячи нереестровых казаков, которые населяли южноукраинские степи, не несли феодальных повинностей, не владели землей и жили войной, разбоем, охотой и рыбной ловлей. Эти люди привлекались в польское войско во время походов, но их статус не был урегулирован.
В предисловии к «Тарасу Бульбе» известный украинско-русский историк Николай Иванович Костомаров (1817–1885) так характеризовал украинское казачество: «Начало козаков произошло так. Везде и всегда были люди, не имевшие своих хозяйств, люди бездомовные, снискавшие себе пропитание поденным трудом. Таких было немало на Руси, когда она терпела частые разорения от татарских набегов. В южной Руси такие бездомовные люди ударились на рыбный промысел и стали ходить на днепровские пороги, где было большое обилие рыбы. Но ходить туда было небезопасно; вокруг по степи бродили татары, и рыболовы должны были ходить на свой промысел не иначе как ватагами или дружинами, и притом вооруженными. Для таких шатавшихся бездомовных людей усвоилось тогда название «козак», перешедшее к русским от татар. Слово «козак» значило вольного человека, а тот, кто не имел оседлого имущества, точно был волен, потому что в то время все подати и повинности платились с имущества.
Скоро потом из бродячих промышленных людей образовалось сословие оседлое, зажиточное и пользовавшееся льготами. Это произошло таким путем: польские короли (они же и великие князья литовские), владевшие южнорусским краем, давали в Южной Руси, по давнему принятому в Польше обычаю, в управление и пользование знатным лицам города с уездами, которые в таком случае назывались «староствами», а господа, получившие староства, назывались «старостами». Видя необходимость защититься от татарских набегов, старосты раздавали козакам землю с обязанностью воевать, в случае надобности, против татар. Состояние козаков, не плативших никаких податей и не знавших никаких повинностей, было заманчиво и побуждало многих охотников поступать в козаки. Но молороссийский народ находился под властью «панов», т. е. дворян, и переход панских подданных в козачество был убыточен для владельцев; от этого они всеми силами старались не допустить большого числа козаков. Козаки были разделены на «полки», изъяты из-под власти старост и подчинены особому «гетману», или старшому, который выбирался ими и утверждался польским королем. Чтобы не допускать в число козаков лишних людей, время от времени производились «реестры», то есть списки козакам; из них исключались поступавшие самовольно и возвращались их прежним владельцам.
