Kitabı oku: «Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2», sayfa 2
Борис, как мог, успокоил его и направился к комиссару. Постучав в дверь и получив разрешение войти, Борис застал Марченко за чтением каких-то бумаг. Увидев вошедшего, комиссар сказал:
– А, это ты, садись. Ванюша, – так он звал своего адъютанта, – налей ему коньяку. Пей, – обратился он к Алёшкину, – и подожди, сейчас вот подпишу и с тобой займусь.
Борис, морщась, отхлебнул глоток коньяку из гранёного стакана, который до половины заполнил расторопный Ванюша, и, отломив от шоколадной плитки, лежавшей на тарелочке, кусочек, стал его сосать.
Тем временем Марченко закончил чтение бумаг, некоторые подписал, на некоторых в углу поставил свой гриф, а две или три перечеркнул целиком и, передав их адъютанту, приказал:
– Отдай бумаги связному, пусть везёт в штаб дивизии. Да пусть передаст там, что я завтра сам приеду. Хватит болеть, а то они там чёрт знает что натворят, я уже здоров. Иди погуляй немного, нам с начсандивом поговорить надо.
Когда адъютант вышел и плотно прикрыл за собой дверь, Марченко придвинулся поближе к Борису и негромко сказал:
– Ну, Борис Яковлевич, рассказывай, как тебя «хозяин» принял. Что про меня расспрашивал?
Борис, помня слова Лурье и не имея причин что-либо скрывать от Марченко, подробно рассказал комиссару обо всём, что видел в штабе дивизии. Не забыл доложить и о том, что ему, мол, кажется, для должности начсандива он не очень годится, и что в санотделе он намерен просить об освобождении.
Последнее заявление Алёшкина рассердило Марченко:
– И тебе не стыдно, ты ещё даже не попробовал, что это за работа, а уже бежать хочешь! Ты думаешь, мне комиссарить, да ещё с таким комдивом, легко? Я же не бегу. Чего ты испугался? Что комиссар с комдивом не в ладах живут? А тебе-то что? Ты делай своё дело, как полагается, и плюй на всех! Выбрось эту блажь из головы, понял? Это я тебе как коммунисту говорю. Ну ладно, ты в санотдел сейчас едешь? Поезжай. Вернёшься, ко мне зайдёшь. Я всё-таки решил бросить эту «блаженную» жизнь, хватить лечиться. Хотя Зинаида Николаевна и против, говорит, ещё с недельку здесь на диете посидеть нужно, да мне уже невмоготу. И в дивизии ЧП на ЧП сидит и ЧП погоняет. Вот и сегодня ночью из 50-го стрелкового полка часового фашисты вместе с пулемётом унесли! Чёр-те что! Ну, ступай. Да, жить будешь, как я сказал, здесь, а не при штабе, там тебе делать нечего, а здесь, гляди, и порежешь кого-нибудь.
– Но комдив приказал мне жить в штабе.
– Что комдив?! – вскипел Марченко. – Я комиссар, говорю, что будешь жить здесь, а с комдивом я сам поговорю!
Борис молча вышел и, встретив в коридоре Перова, узнал, что машина готова и ждёт его у крыльца.
Через несколько минут Алёшкин и шофёр Бубнов быстро ехали по хорошо укатанной, снежной, твёрдой, как асфальт, дороге по направлению к штабу армии, где находился и санотдел. Через час Борис уже входил в землянку, занимаемую начсанармом – военврачом первого ранга, Николаем Васильевичем Скляровым.
Санотдел армии располагался в довольно большом лесном массиве, на невысоком песчаном бугре, километрах в трёх северо-западнее станции Войбокало, и на таком же расстоянии от штаба армии, расположенного ещё западнее. В двух-трёх километрах от санотдела размещался ряд полевых госпиталей базы армии, занимая различные участки леса в промежутке между железнодорожными станциями Жихарево и Войбокало.
Землянка начсанарма, как, впрочем, и все строения санотдела, строилась сапёрами, и потому выглядела совсем не так, как землянки медсанбата, знакомые Борису. Это был гладко выструганный сруб с дощатым полом и потолком, с довольно большими окнами, возле которых снаружи виднелись широкие выемки. Крышу составляли несколько накатов брёвен, засыпанных землёй и снегом. Землянка состояла из двух комнат. Одна, поменьше, служила как бы приёмной. В ней стоял небольшой стол и несколько табуреток, а у окна, под большой электрической лампочкой, стоял стол с пишущей машинкой. За ним сидела хорошенькая чёрненькая девушка со смешливыми карими глазами. На петлицах её новой суконной гимнастёрки виднелись два треугольника.
При входе Алёшкина она встала и совсем не по-военному спросила:
– Вы к кому?
Борис ответил:
–Начсандив 65-й дивизии, военврач Алёшкин прибыл для представления начсанарму.
– Ах, так это вы новый начсандив 65-й? Очень приятно! Николай Васильевич у себя, у него никого нет. Я сейчас доложу, – и она вошла в дверь перегородки.
Через минуту она, раскрасневшаяся, с чуть растрепавшимися волосами и тем же лукаво-насмешливым взглядом выскочила обратно и, на ходу поправляя гимнастёрку, чуть смущённо сказала:
– Можете идти, начсанарм вас ждёт. Да разденьтесь, у нас тепло.
Борис снял шинель и шапку, повесил их на один из гвоздей, вбитых в стену у входной двери, поправил пояс и портупею и шагнул в дверь перегородки.
За столом сидел Скляров. Это был полный человек с небольшой сединой на висках и круглой лысиной, как будто выстриженной на его большой, какой-то квадратной голове. Массивные круглые очки выделялись на толстом, мясистом носу, воротник кителя был полурасстёгнут. Пояс с портупеей и с пистолетом в кобуре висел на спинке кровати, стоявшей у одной из стен комнатки. Большой стол, окружённый несколькими стульями, находился посредине. На нём в хаотичном беспорядке, а может быть, в порядке, но известном только одному хозяину землянки, лежали карты, разные бумаги, папки и стоял полевой телефон. На одной из стен висели шинели.
Что больше всего удивило Бориса, так это кровать. Давно уже он не видел настоящих кроватей и никак не предполагал, что на фронте, во фронтовой обстановке они могут быть. Широкая двуспальная кровать с пружинным матрацем, с периной, ватным одеялом, двумя большими подушками и даже с блестящими никелированными шариками на спинках напоминала о мирных временах.
Не доходя на шаг до стола, Алёшкин остановился, принял положение «смирно» и отчеканил:
– Товарищ начсанарм, вновь назначенный начсандив 65-й дивизии военврач третьего ранга Алёшкин прибыл для представления.
– А, приехал… Ну, здравствуй, здравствуй! – добродушно сказал Николай Васильевич и, протягивая через стол прибывшему руку, продолжал:
– Да брось ты эту официальность, когда бываем одни, это ни к чему. Другое дело на людях, и особенно на глазах начальства. Там уж, будь любезен, тянись как положено. А сейчас садись к столу, расскажи, что тебя беспокоит, как думаешь работать. А потом и я тебе кое-что расскажу. Думаю, что времени нам хватит, – он посмотрел на наручные часы. – В 17:00 нас обещал принять член Военного совета, полковник Тынчеров, я должен тебя ему представить. Ты его не знаешь? Нет? Он до войны был заместителем председателя ВЦИК РСФСР. С ним очень считаются и на фронте, и даже в ставке Верховного. Ну, да об этом, впрочем, потом, а сейчас рассказывай. Да, ты есть не хочешь? Ну, тогда чайку! Шурочка, – позвал он, – дай нам с товарищем Алёшкиным чаю, да хорошо бы с лимончиком.
Борис опять удивился. Он уже не помнил, когда пил чай с лимоном. И перед войной-то это случалось редко, а во время войны… «Ну да, ведь всё-таки начсанарм», – подумал он.
Через несколько минут, прихлёбывая из настоящего стакана с подстаканником горячий сладкий чай с лимоном и похрустывая печеньем из только что раскрытой расторопной секретаршей пачки, Борис рассказывал Склярову обо всех своих сомнениях, опасениях и о почти полном отсутствии знаний того, что ему предстояло делать. Не смог он также, несмотря на обещание, данное им Перову, не заикнуться о том, что его призвание – лечебная, хирургическая работа, и что ему должность начсандива не по плечу.
На это Николай Васильевич заметил, что труса праздновать рано, что во время войны всем часто приходится делать не то, что им нравится, а то, что нужно. Он понимает, что для такой должности Борис Яковлевич, как врач, молод – всего два года врачебного стажа, но, ознакомившись с его делом, он увидел, что у него имеется опыт комсомольской, партийной и хозяйственной работы. Кроме того, там же он нашёл блестящие отзывы о его работе в первые месяцы войны.
– Это и заставило меня согласиться на утверждение вас в должности начсандива, так я доложил и товарищу Тынчерову, – закончил он.
Затем Скляров наметил Борису план работы на ближайшее время. В частности, обратил его внимание на необходимость скорейшего проведения санитарной обработки всего личного состава дивизии с обязательной дезинфекцией белья и обмундирования; указал на необходимость в дальнейшем введения регулярности такой обработки, предложил также провести подготовку и начало профилактических прививок против желудочно-кишечных инфекций, дал множество других советов и заданий.
Борис понял, что выполнение даже первых двух потребует массу времени и сил, и потому замечание начсанарма о том, что всё свободное время он может посвятить хирургической работе в медсанбате, Борис воспринял как замаскированную шутку. Но начальство имеет право пошутить, ничего не поделаешь, на то оно и начальство.
Затем Скляров рассказал Алёшкину о том, что уже послал приказ о назначении Виктора Ивановича Перова начальником 31-го полкового полевого госпиталя, а вместо него уже назначен новый комбат, бывший начальник госпиталя в соседней армии, снятый с работы за какую-то провинность и пониженный в должности. Он уже выехал в медсанбат, это военврач второго ранга Фёдоровский.
– Не понравился он мне что-то. Но нач. сануправления фронта прислал, а кроме вашего медсанбата вакантных мест в армии пока нет. Ты за ним присматривай получше, это тебе тоже новая забота. Я, было, пока не хотел Перова брать, да 31-й госпиталь без начальника уже две недели стоит. Скоро и комиссара вашего заменят, как только заместителя найдут. Его в Москву в Военную академию преподавать отзывают. Сняли, видно, с него опалу, как, впрочем, и со многих других. Ничего не поделаешь, умные-то люди нужны, – закончил свои наставления начсанарм.
Алёшкин не очень обрадовался последним сведениям. Особенно его огорчил уход комиссара медсанбата Подгурского, с которым он за последнее время сдружился.
– Ну, хорошо, наговорились мы достаточно, – заметил Скляров. – Сейчас пойдём обедать в столовую, затем ты побеседуешь с Брюлиным и Берлингом, а к 16:30 придёшь ко мне, и мы отправимся к члену Военного совета армии.
Обедали все вместе: Николай Васильевич, Шура и Борис. Шура достала для Алёшкина, как для командировочного, талоны на обед, и Борис впервые за много месяцев обедал в настоящей столовой – из тарелок, на столах, покрытых клеёнкой, с полным набором столовых приборов и даже бумажными салфетками. Однако, сами кушанья, хоть и приготовленные с некоторой претензией на ресторанные блюда, и по вкусу, и по объёму были куда хуже тех, которые готовил для командиров повар медсанбата.
В столовой они встретили Брюлина и Берлинга, после обеда они утащили Бориса к себе. Их землянка была невелика, но достаточно чиста и удобна. В течение двух часов, которые Алёшкин провёл там, ни о каких делах они не говорили, а болтали о разных разностях. Между прочим, Брюлин рассказал Борису, что их «толстый медвежонок» (так он назвал Склярова) недавно обзавёлся семьёй, заимел молодую жену Шурочку.
– Ты её видел уже. Какая-то мода, что ли, пошла, все стали здесь жёнами обзаводиться, – заметил Берлинг.
Борис при этих словах покраснел, но его собеседники этого не заметили. Берлинг собирался сообщить ещё какую-то сплетню, циркулирующую в штабе армии, да заметил предостерегающий жест Брюлина и замолчал. Борис понял, что простодушный профессор сболтнул немного лишнего, рассказав то, что ему знать не полагалось. Сделав вид, что он не заметил возникшей неловкости, Борис взглянул на часы и, объявив, что опаздывает, распрощался с обоими приятелями и пригласил их в медсанбат.
Когда Алёшкин подходил к землянке Склярова, тот, уже одетый в шинель, затянутый ремнём, стоял у входа. Завидев Бориса, он сказал:
– Вот хорошо, а то я уже собирался за тобой кого-нибудь послать. Звонил Тынчеров, просил побыстрее прийти, так как он выезжает в штаб фронта. Пойдём к машине.
Через несколько минут Алёшкин в машине начсанарма – чёрной, видавшей виды «эмке» – ехал в штаб армии, за ними следовала его «санитарка». Вскоре они входили в землянку члена Военного совета 8-й армии, бригадного комиссара Тынчерова.
Тот принял их очень любезно, стоя, выслушал их рапорты, задал Алёшкину несколько ничего не значащих вопросов и, пообещав вскоре навестить его дивизию, потребовал наведения в ней образцового санитарного порядка. Говорил он с акцентом, немного коверкая русские слова.
Приём длился минут пять, после чего Борис был отпущен и получил разрешение от Тынчерова и начсанарма следовать в свою дивизию. Он вышел из землянки и глубоко вздохнул. Штаб армии располагался в небольшом сосновом лесу. Стоял чудесный мартовский вечер. На фоне розовеющего заката чётко вырисовывались силуэты молодых сосенок, где-то вдали изредка еле слышно погромыхивало – там фронт, а здесь была такая тишина, что, кажется, никакой войны-то и не было.
Алёшкин задумчиво шагал к шлагбауму, отделявшему въезд на территорию штаба армии от дороги, около которой стояла его машина, думая о превратностях своей судьбы. Если бы кто-нибудь год назад сказал ему, что он, бросив где-то за несколько тысяч вёрст свою семью, будет вот так скитаться по ленинградским лесам и перелескам, что к этому времени он, врач без году неделя, вдруг станет сравнительно большим медицинским начальником (шутка ли, начальником санитарной службы целой дивизии!), он бы никогда этому не поверил. Однако всё это уже произошло. Теперь ему оставалось только одно – напрячь все свои силы, проявить все свои способности, чтобы и из нового испытания выйти с честью, не посрамить фамилии.
Так, в раздумье он подошёл к своей машине.
Глава вторая
Поздней ночью вернулись Алёшкин и Бубнов в расположение медсанбата. Дорогой им пришлось несколько раз останавливаться в ожидании, пока противник прекратит очередной артналёт. У фашистов была довольно примитивная и удивительно стереотипная тактика. Каждый вечер, помимо обыкновенной дуэли с нашими артиллеристами или обстрела переднего края и ближайших его тылов, они производили артналёты по определённым площадям в пределах армейского и дивизионного тыла, охватывая ими часть дорог и окрестных лесов. Эти квадраты ежедневно менялись, причём смена их производилась в строго определённой последовательности. И, что самое главное, – за пределами площади поражения было совсем безопасно.
Так произошло и в этот раз. Завидев несколько первых разрывов впереди, примерно в полукилометре по пути их следования, шофёр Бубнов остановил машину и сказал:
– Ну, товарищ начсандив, придётся нам немного позагорать. Пока фрицы свою норму снарядов не израсходуют, дальше ехать нельзя, а здесь нам безопасно. По-видимому, они сегодня вон тот район около Путилова будут обрабатывать. Я съеду чуть-чуть в сторонку, вон к тем ёлочкам, там колея видна, так что не провалимся. Посидим, покурим, пока эта заваруха кончится.
– Но там же, куда ты показал, хлебозавод стоит, – встревоженно заметил Борис, – значит, его накроют?
– Вряд ли, немцы стреляют в определённом порядке, вчера обрабатывали район немного южнее дороги, сегодня передвинулись к северу. Наверно, ещё вчера наш хлебозавод передислоцировался на другое место.
– Эдак и нашему медсанбату придётся с насиженного места уходить?
– Да нет, нам вряд ли придётся, вы ведь слышали, что тяжёлые немецкие снаряды всё время через нас перелетают. Значит, они считают, что этот район обстреливать нечего, что он пуст. Конечно, если «рама» нас обнаружит, ну, тогда всё может быть. Или, если они квадраты поменяют, или какой-нибудь их артиллерист в расчётах ошибётся, тогда и по нам могут ударить. Но у немцев таких ошибок не бывает, уж больно они аккуратны.
Борис удивился таким рассуждениям, услышанным от простого шофёра, и не замедлил высказать это удивление своему собеседнику. Тот в свою очередь удивлённо взглянул на Алёшкина и сказал:
– Так ведь я Бубнов. Разве вы не знали?
Борис вновь недоумённо пожал плечами и ответил:
– Знаю, что вы Бубнов, – невольно перешёл он на «вы», – но откуда у вас такие артиллерийские познания? Вы что, в артиллерии служили?
Бубнов невесело усмехнулся:
– Значит, вы и в самом деле ничего не знаете, а я думал… Я, действительно, артиллерист и в прошлом командовал артиллерийским дивизионом. Но за родственную связь с «врагом народа» Бубновым Андреем Сергеевичем, бывшим начальником политуправления РККА, а после Наркомом просвещения РСФСР, который мне дядей доводится, я в 1937 году был разжалован и арестован. Три года пробыл в лагерях, и только перед самой войной выпущен. При мобилизации сказал, что я шофёр. Я и на самом деле хорошо знал шофёрское дело, ведь мой дивизион состоял из новейших противотанковых орудий и находился на автотяге, так что командир обязан был знать автодело даже лучше, чем обыкновенный шофёр…
Борис смущённо промолчал. Он уже и раньше не раз задумывался о «врагах народа», ведь у него и у самого был такой «враг» среди родственников. «Что-то тут уж больно неладно…» – думал он, но своих сомнений никому не открывал. Такое время было, что сомнениями в правильности действий НКВД или Сталина лучше было ни с кем не делиться, даже с самым близким человеком. Поэтому и сейчас он никак не прореагировал на рассказ Бубнова, а, немного помолчав, сказал:
– Кажется, налёт-то кончился, поедем.
Они сели в машину и после двух-трёх таких же вынужденных остановок добрались до медсанбата.
Борис зашёл в свою комнату, а там стоял дым коромыслом: Перов срочно складывал свои пожитки. Он получил приказ о переводе в полковой полевой госпиталь № 31, был этому чрезвычайно рад, и так как назначенный вместо него врач Фёдоровский приехал, то он рассчитывал сдать ему медсанбат в течение следующего дня, а вечером отбыть к новому месту службы.
Фёдоровский жить вместе с комиссаром и начальником штаба батальона не захотел, он облюбовал себе комнату, из которой только что выехал комиссар дивизии и где стоял телефон.
Алёшкин обрадовался, что его койка не занята, и он может спокойно лечь отдохнуть. Пока Виктор Иванович возился с укладыванием, они с комиссаром Подгурским сыграли партию в шахматы. Во время игры Борис рассказал Николаю Ивановичу о своём пребывании в санотделе армии, об услышанных там новостях и, между прочим, сообщил и о предстоящем Подгурскому отъезде в Москву. Тот обрадовался, узнав об этом, и сказал:
– Мне очень жаль покидать медсанбат. Мне кажется, что я здесь не без пользы для дела, да и для себя находился. Но, конечно, теперь, когда ни тебя, ни Перова не будет, здесь станет труднее. Что-то мне этот новый комбат не понравился: приехал, кое-как поздоровался, а затем забрался в свою комнату и сидит там, носу не показывает. По батальону пока даже не прошёл, ни с кем ещё, в том числе и со мной, не поговорил. Только и сказал Перову, что приёмку дел начнёт завтра.
Утром следующего дня Борис, взяв санитарную машину, отправился в штаб дивизии. Он попросил, чтобы шофёром ему дали опять Бубнова: понравился ему этот развитой интересный человек, и он решил познакомиться с ним поближе.
Приехав в штаб дивизии, Алёшкин забежал в землянку комиссара, в нескольких словах рассказал ему о полученном от начсанарма задании, и только хотел было развить свой план его выполнения, как в землянке появился адъютант комдива и, запыхавшись, сказал:
– Начсандив у вас? Его срочно комдив требует!
Марченко усмехнулся:
– Ступайте, он сейчас придёт.
Когда лейтенант вышел, он продолжал:
– Кто-нибудь из комдивовых прихлебателей видел, как ты зашёл ко мне и доложил… Ну ладно, пойдём вместе, буду тебя выручать.
И они пошли в землянку комдива, расположенную почти напротив.
– Вот почему я хочу, чтобы ты жил в медсанбате. Подальше от соглядатаев комдива, – заметил Марченко.
Войдя в землянку командира дивизии, пока комиссар с ним на вид довольно дружески здоровался, Алёшкин встал у двери и как полагается громко произнёс:
– Товарищ командир дивизии, по вашему приказанию начсандив 65-й дивизии Алёшкин прибыл.
Тот, нахмурившись, не поздоровавшись, сказал:
– Почему это вы, товарищ Алёшкин, не считаете своим долгом доложить о прибытии прежде всего вашему непосредственному начальству?
Но тут вмешался молчавший до сих пор Марченко.
– Это я его позвал к себе. Он шёл к вам, но, так как я тоже собирался к вам, то решил задержать его и захватить с собой…
Комдив замолк, но потом как будто что-то вспомнил:
– А почему не прибыли вчера, сразу же по возвращении из штаба армии?
Тут уж нашёлся Борис:
– В медсанбат прибыл новый командир, вот я и заехал туда, чтобы с ним познакомиться и решить вопрос о сдаче дел.
– Ну и? Решили? – насмешливо спросил комдив.
И пока Борис, не зная, что ответить, молчал, он продолжал:
– Утром Перов по телефону сообщил, что этот новый комбат собирается дела чуть ли не две недели принимать. Эх, была бы моя воля, – он покосился на комиссара, – ни за что бы я Перова не отпустил. Подумаешь, они там начальника госпиталя подобрать не могут! Вот что, поезжайте сейчас же в медсанбат и организуйте там приёмку-сдачу дел так, чтобы она была закончена максимум в три дня, и пусть через этот срок оба явятся с докладом. Ясно?
– Слушаюсь, товарищ комдив, – ответил Борис. – Разрешите доложить?
– Ну, докладывайте!
– Как только я там с ними всё утрясу, разрешите поехать по полкам, очень там дел много, – и Алёшкин вкратце повторил задание начсанарма, только что рассказанное им комиссару.
– Он вам ещё не докладывал об этом? – спросил комдив Марченко.
Тот, сразу смекнув в чём дело, ответил:
– Конечно нет, ведь он только на минутку ко мне зашёл.
– А, ну хорошо, – уже довольно заметил комдив. – Так как вы думаете? По-моему, он правильное принял решение. По полкам ему сейчас нужно обязательно проехать, – вновь обратился он к комиссару.
А так как Марченко уже и сам до этого одобрил план Бориса, то к удивлению стоявшего здесь же адъютанта комдива, согласно кивнул головой.
Как впоследствии рассказывал друзьям адъютант, это был чуть ли не первый раз, когда у командира и комиссара дивизии мнения совпали без вмешательства штаба армии.
Видя такое благожелательное отношение комдива, Алёшкин решился на некоторую вольность:
– Товарищ командир дивизии, – обратился он, – разрешите, пока идёт приёмка-сдача дел в медсанбате, и пока мы будем выполнять задание санотдела армии, мне находиться в медсанбате.
Комдив взглянул на комиссара и, заметив, что тот собирается что-то сказать и, конечно, предполагая, что это будет возражение, поспешил ответить:
– Ну что же, это правильно, живите пока там. Телефон в медсанбате есть, будете держать связь со мной по телефону.
– Слушаюсь, – радостно сказал Борис, заметив в глазах комиссара весёлые, насмешливые огоньки.
А тот, желая, видимо, подлить масла в огонь, вдруг, как бы в раздумье, сказал:
– Но всё-таки нахождение начсандива в медсанбате для нас может быть не совсем удобно.
– Чепуха, – перебил его комдив, – в случае нужды свяжемся по телефону. Нечего вам болтаться здесь, там будете поближе к своей медицине. Тем более, что всё равно штаб дивизии будет передислоцироваться, вот тогда и решим, нужно ли вам переезжать к нам. У вас всё? – обратился он к Борису.
– Так точно, всё.
– Ну, тогда можете идти. Да, – повернулся он к комиссару, – у вас к начсандиву ничего нет?
Тот отрицательно мотнул головой, делая вид, что он на Алёшкина немного сердит. Это, видимо, обрадовало комдива, потому что он ещё доброжелательнее сказал:
– Идите, товарищ Алёшкин, поторопите там комбатов и приступайте к выполнению заданий санотдела. Передайте командирам полков, что я буду сам контролировать выполнение ими этих распоряжений, а о ходе их каждые три дня докладывать лично мне.
– Есть, – ответил Алёшкин, и, повернувшись, вышел из землянки.
Часа через два он сидел в штабе медсанбата, где в это время происходила отчаянная перепалка между Перовым и Фёдоровским. Первый настаивал, чтобы сдать все дела сегодня же, а второй заявлял, что на оформление приёмки им придётся потратить по крайней мере неделю.
Когда Борис появился в штабе батальона, Виктор Иванович, поздоровавшись, немедленно обратился к нему:
– Товарищ начсандив, это же безобразие! Начсанарм настаивает, чтобы я немедленно ехал принимать госпиталь, а товарищ Фёдоровский собирается растянуть приёмку дел чуть ли не на целый месяц! Ведь сейчас не мирные годы!
Алёшкин взглянул на Фёдоровского. Это был толстенький, коротконогий, седоватый мужчина лет пятидесяти, с какими-то узкими, неопределённого цвета глазами, с большими мешками под ними и подозрительно красным припухшим носом. В петлицах он имел две шпалы, то есть был военврачом второго ранга.
Тот, в свою очередь, услышав обращение Перова и поняв, что в комнату вошёл старший по положению, встал и, повернувшись лицом к Борису, собрался что-то возражать. Но увидев, что его непосредственное начальство по званию ниже его – всего только врач третьего ранга, да и по летам моложе лет на двадцать, растерянно заморгал своими белёсыми ресницами. Он был, видимо, удивлён, обескуражен и рассержен тем, что ему придётся подчиняться этому юнцу. Однако сказать ничего не успел, потому что Алёшкин, видя его растерянность, решил ею воспользоваться.
– Здравствуйте, товарищ Фёдоровский, – сказал он, шагнув к нему и протягивая руку, тому ничего не оставалось, как пожать её. – Я сейчас только что от командира дивизии, он предложил закончить сдачу-приёмку дел по медсанбату в кратчайший срок, и не позднее чем послезавтра утром явиться к нему с докладом. Спорить бесполезно! – подчеркнул он, заметив, что оба комбата собираются что-то возразить. – Это приказ комдива, он обсуждению не подлежит… Давайте-ка лучше подумаем, как его выполнить. Я со своей стороны предлагаю следующее. Так как все начальники служб остаются на своих местах, и все материально ответственные лица тоже, то пусть штабная хозчасть перепишет наличие материальных ценностей, числящихся по книгам за каждым лицом: кладовщиками, начальниками медснабжения, старшими медсёстрами, командиром автовзвода и другими, и предложит им расписаться. Это и будет служить отчётным документом для одного и отправным для другого комбата. Разумеется, надо составить списки оружия и боеприпасов, имеющихся в медсанбате, указать, за кем оно числится. Нужен, конечно, и список личного состава. Товарищи Скуратов и Прохоров, – эти двое тоже присутствовали здесь, – сколько времени вашим людям потребуется на составление этих документов? В течение суток управитесь?
– Думаю, что да, – ответил Скуратов, в глубине души удивлённый такой хваткой в хозяйственных делах, которую он не предполагал найти в молодом враче, правда, уже заслужившем славу умелого хирурга.
Он привык к тому, что в хозяйственных вопросах, врачи, как, например, все его бывшие комбаты, в том числе и Перов, разбирались довольно слабо. Скуратов, конечно, не знал, как, впрочем, и остальные, что Борис до своей врачебной карьеры прошёл довольно большой путь и занимал крупные хозяйственные посты, поэтому как раз эти-то вопросы ему было решать легче, чем другие.
– Ну, а раз думаете, то и сделаете, – улыбнулся Алёшкин. – Значит, завтра к 20:00 все описи и списки должны быть на столе у комбата. А вам, товарищ Фёдоровский, я рекомендую сейчас с Виктором Ивановичем и комиссаром отправиться по подразделениям батальона, ознакомиться с его расположением, постановкой работы и людьми. Я сейчас должен выехать в 51-й полк, – Борис решил начать свою работу с него. – Завтра к вечеру вернусь, и тогда в моём присутствии вы и подпишете акт. Вопросов нет?
Воспользовавшись тем, что оба комбата, получив такие конкретные и категорические распоряжения, ещё не успели их переварить, чтобы высказать какие-либо возражения, Борис продолжал:
– Ну, вот и хорошо, что мы так быстро договорились. Приступайте. Виктор Иванович, вы пока ещё хозяин медсанбата, прикажите заправить машину, на которой я ездил, поеду на ней в полк. Между прочим, согласно распоряжению комдива, я пока буду дислоцироваться в медсанбате. Очевидно, мне придётся занять комнату, в которой жил комиссар дивизии. Там со мной поселится и писарь, которого я привёз с собой, военфельдшер Венза. Товарищ Перов, распорядитесь, пожалуйста, чтобы ему там койку или топчан поставили. Ну, вот, кажется, всё. Эх, хорошо бы сейчас пообедать, ведь совсем стемнело уже, а мне ещё ехать в полк надо. Да, эту машину, на которой я сейчас ездил, и шофёра временно надо закрепить за мной: для выполнения заданий начсанарма ездить много придётся.
В это время, точно подслушав слова Алёшкина, Игнатьич отворил дверь и сказал:
– Товарищи командиры, обед на столе.
После обеда Борис, оставив Вензу в медсанбате и приказав ему устраиваться в комнате комиссара, которую Фёдоровский с большой неохотой освободил, выехал в 51-й стрелковый полк. Наверно, с этого времени Фёдоровский и возненавидел своего начсандива, и всё последующее время их совместной работы общего и, уж конечно, дружеского языка они так и не нашли.
