Kitabı oku: «Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела»», sayfa 3
Елена
Так получилось, что отъезд родителей из Сербии пришёлся на моё детство, причём на ту его часть, которую можно назвать ещё не вполне сознательной. Всю свою сознательную жизнь я прожила в Германии статично и решила начать путешествовать только сейчас. Этот вихрь странствий сразу захватил меня. Люди, лица, пейзажи, интерьеры, истории – всё менялось со скоростью света, но все эти перемены так или иначе касались истории Сербии, которая открывалась для меня в неведомых доселе красках. Этот же вихрь пробудил во мне с новой силой чувство эмпатии. Рассказы Кеттеля о своём далёком предке, который, по слухам, ухаживал за невестой самого Карагеоргия, а также восточные интерьеры его дома, сама Турция с её, с одной стороны, европейским лицом, и, с другой, с восточной душой – всё это всколыхнуло во мне ощущение Сербии начала XIX века. Ведь, если вдуматься, в те годы Сербия жила именно в такой дуалистической обстановке. Снаружи это была часть Османской империи, где паши властвовали наряду с богатыми сербскими купцами, а с другой – всё же европейское государство, населённое европейцами и христианами.
Границы пересекались так часто, что я на время утратила ощущение привязанности к определённой территории, к какой-то конкретной земле. Открывая глаза в доме Кеттеля и сталкиваясь взором с колоннами, арыками, шелками, слыша запах отменного турецкого кофе и ощущая вкус инжира на губах и языке, я, оставаясь всё же сербкой и имея связи с этой землёй, словно бы помимо своей воли становилась частью Белградского пашалыка 1790-х годов. И не просто частью. Мне казалось даже, что дом Кеттеля – это мой дом, и где-то рядом мои родители, которые вот-вот должны вернуться с базара, а сама я – дочь богатого купца, который так любил всё восточное…
Да, страсть отца к Востоку имела место в нём. И дело даже не в его тяготении к мудрёным и малопонятным заимствованным словам – всё здесь, в этом доме, говорило мне о том, что всё же наша страна – часть Османской империи. Все это знают, но почему именно у него, Северина Йовановича, такая страсть к турецкому? Нет, нельзя сказать, чтобы он не был истинным правоверным христианином или не любил свою страну и свой народ. Просто его манит восточный колорит. Он часто говорит так:
– В исламе всё правильно, потому что правильно от начала до конца. Там жена по-настоящему боится и уважает мужа только за то, что тот отдаёт дому и семье практически всё, что имеет – кроме, пожалуй, души, которая принадлежит Аллаху. У нас же есть только слово. «Жена да убоится мужа своего». И всё. На деле это не уважение, а страх, причём не за то, что он – её муж, а за то, что он сильнее. Стоит ему дать слабину, как она уже принадлежит другому. Потом – третьему и так далее. А всё потому, что мы воспитываем дочерей не так, как надо. Они видят неуважение в семье родителей, непочтительное отношение друг к другу. Не за совесть, а за мгновенный страх, который пройдёт, стоит мужу состариться или потерять свою силу, хранят теперешние жёны тепло очага. Да и очаг этот – всего лишь тлеющие угольки. Да и хранят его так, что малейший ветерок вот-вот его погасит. Всё идёт от отсутствия веры. Никто толком ничего не понимает, а попы не удосуживаются объяснениями. Малопонятные длинные фразы твердят на своих службах денно и нощно, а, коль скоро понять их нельзя, то под конец устают…
Таких слов обычно не выдерживает мать.
– Прекрати, Северин. Вечно тебе надо возвести хулу на Бога.
– Вот тебе и пример! И ходить далеко не надо. Нет бы дослушать мужа до конца, ты обрываешь меня.
– Потому что ты говоришь ерунду.
– Как ты, женщина, существо малоумное от природы, способна понимать всю суть того, что я говорю?..
Я сижу в углу большой комнаты, обставленной в восточном стиле, и занимаюсь вышиванием – обычным своим делом. Такие разговоры между родителями – не редкость, и потому вызывают у меня улыбку.
– Ты хочешь сказать, что, если муж не уважает жену, жена всё равно должна уважать мужа? За что?
– Хотя бы за то, как она живёт! За то, что она не крестьянка и не просит подаяния! За то, что одета в шелка не хуже жён дахов!
– Ну, опять за старое…
В этот момент из гостиной слышен шум – пришли гости. Я уже знаю, кто это. Это старик Петро Йованович, дальний родственник отца, живущий на другом конце Белграда. Он приехал сюда недавно вместе с семьёй из Шумадии, из какой-то деревушки. Там турки совсем стали заедать местное население, вот он и переселился в пашалык. Он беден, ему вечно не хватает денег, и отец время от времени ссужает его. Отец богат, но не могу сказать, чтобы помощь родственнику была ему не в тягость – он несколько скуп, что не добавляет ему веса и уважения ни в глазах жены, ни в глазах дочери. Хоть и не оставляет родственника совсем без средств к существованию.
Последнее время Петро приходит к нам со своим сыном. Высокий и статно сложенный, с горящими глазами, похожими на угли в костре, этот юноша не мог не привлечь к себе моего внимания. Что я почувствовала к нему? Сложно сказать. Но то, что не осталась равнодушной – это уж точно. Пока отец с матерью беседуют со старым Петро (а беседы эти, посвящённые самым разным темам и сторонам человеческого существования, всё же Петро мудр в силу опыта и возраста, и потому всякий раз является для родителей интересным собеседником), мы часто ходим с юным Георгием по нашему саду, и тоже пытаемся в свойственной нам манере говорить о жизни. Слыша краем уха, о чём говорят старшие, после мы смеёмся над ними, такими устаревшими кажутся и их представления, и даже их язык. Нет, что ни говори, а молодость умнее старости, хоть и принято считать обратное.
– Как же вы видите себе будущее нашего государства?
Георгий категоричен в ответах:
– Вечно мы не будем под игом. Мы уже давали туркам отпор и не раз. Дадим его и снова – стоит только им посильнее сжать кулак, в котором, как они думают, нас держат. Сейчас они дают богатым сербам хорошо жить, но от этого плохо сербам бедным – а таковых большинство – и ещё кое-кому. И вот эти кто-то и будут движущей силой, которая вновь заставит сербов объединиться и взяться за оружие в борьбе против внешнего врага.
– И кто же это?
– Дахи.
– Богатые турки?
– Именно. Они хотят преимуществ, но паша и султан видят, что сербы не лыком шиты и чуть что схватятся за вилы. Спокойная жизнь им дороже, вот они и приравнивают в правах турок и сербов, хотя мы всего лишь часть империи турок. Но этим они злят последних. И те вот-вот начнут выказывать недовольство, закрыть глаза на которые султан тоже не сможет. Вот и окажется он меж двух огней, и выбор сделает явно не в пользу сербов – остальная империя ему ближе и дороже. Тут-то мы и поднимем голову. И вспомним битву на Косовом поле и века рабства. Не будет тогда народному гневу предела…
Когда он произносит эти фразы, лицо его словно бы загорается. Он розовеет, его сильные, не по годам крепкие кулаки сжимаются, желваки играют на лице. Мне становится не то чтобы страшно – я знаю, что меня он не обидит. Я испытываю то первозданное, животное чувство преклонения перед мужчиной, о котором всё время говорит мой отец и которое отказывается признавать моя мать. Я робею перед ним, но мне нравится эта робость, она меня манит, мне не хочется гасить этот огонь внутри себя, который от встречи к встрече разгорается всё сильнее.
И это замечает отец. Ему это не нравится.
– Скажи-ка, – говорит он мне, – что это между тобой и юным Георгием, сыном Петра?
– Ничего, – говорю я и непроизвольно прячу глаза. Зачем я это делаю, ведь между нами правда ничего не происходит. Так чего мне стесняться? Но это как-то само получается. Отец, понятное дело, начинает что-то подозревать.
– Так уж и ничего! Ты вот что – ты думать о нём забудь. Он тебе не пара. Во-первых, мы родня, хоть и дальняя, а всё же. Мало ли славных родов пресеклось подобным образом – когда отпрыски вступали в сношения между собой, не заботясь о потомстве, которое сплошь состояло из уродцев! Во-вторых, он беден. Я подыщу тебе достойную партию…
Тут как всегда вмешивается мама.
– Кого ты имеешь в виду? Неужто молодого Кеттеля? Турка? Совсем с ума сошёл? Родную дочь отдать за инородца и иноверца! Да ещё чёрного, как смоль!
Я непроизвольно улыбаюсь, предвкушая праведный гнев отца.
– И что? С лица воду не пить! Смотри-ка на неё! А отдать дочь за проходимца, за нищего – лучше, что ли?
– Куда тебе столько денег? В могилу с собой всего не заберёшь!
– Не учи мужа! Если надоела такая жизнь – вон отсюда, я не держу.
Но уходит сам. Тут, пользуясь нашим уединением, мать не преминет вставить своё слово:
– Отец хоть и жесток не в меру, но прав. Не смотрела бы ты на Георгия…
– Да я и не смотрю на него!
– Сама себя обманываешь. Глаза-то не спрячешь! Вон как светятся. Понимаю, и красив, и умён, издалека видно, только отец снова прав – с лица воду не пить. Не с лицом жить, а с человеком…
– А что, если он человек хороший?
– Это ты как поняла?
– Мы разговариваем, и очень долго, всякий раз, как он приходит. Мне кажется, плохой человек не смог бы так рассуждать.
– Эх, дочка… Слова – такой брен, что по ним понять нельзя, мужчина ли говорит или женщина, не то, что уж определить характер человека…
Я не согласна с матерью – как это? Как же тогда по-другому можно его определить, как не словами?
А он, Георгий, хоть и не слышит слов родителей, а словно бы чувствует что-то, словно рядом находится, когда мы спорим. И в ту же ночь прокрадывается к нам в сад. И мне как на грех не спится в эту ночь. Я выхожу попить воды из арыка, что в саду, и тут натыкаюсь на Георгия. Два чувства борются во мне – страх быть застигнутыми врасплох, и радость, какая-то необъяснимая, но очень сильная и упорная радость оттого, что встретила, наконец, того, о ком думаю не один день.
– Как вы… ты здесь оказался?
– Через забор, – шепчет мне Георгий.
Мы пьём из арыка, словно загнанные лошади, но жажда не проходит ни у одного, ни у другого.
– Но зачем ты пришёл?
– Отец сказал мне, чтобы я не смотрел в твою сторону, – говорит Георгий, и слова эти словно ранят в самое сердце. Я решила не говорить ему первой о словах своих родителей. – Сказал, что ты богатая, и нам не по пути. Но я уже так привык к нашим встречам и разговорам, что, кажется, уже не мыслю себя без тебя. Как воздух нужны мне твои немногочисленные слова, твой блестящий взгляд, твой запах…
Он протягивает ко мне руку. Господи, до чего же жарко было весь день, и сейчас, кажется, ни на йоту не холоднее. Я словно таю от его слов, а уж от его прикосновения к своему лицу и вовсе уже почти ничего не помню.
– И мне… Ты тоже словно бы запал мне в душу. Не могу с тобой расставаться…
– Да только отец сказал ещё, что у тебя есть жених!
– Это неправда! Мой отец… он хочет сосватать меня к сыну турецкого даха, молодому Хабибу Кеттелю.
– Не бывать этому!
– Как ты горяч! Что же делать?
– Я убью его…
Нет, таких слов я не могу слышать от того, кто за считанные дни и несколько бесед под сенью нашего сада стал мне словно бы родным. Я отвечаю на его прикосновение и спешу закрыть его рот, но он уворачивается от моей ладони. Что ж, не увернётся он от моих губ, которые заставят эти страшные слова исчезнуть раз и навсегда здесь, под этими липами, где мы с ним когда-то познакомились. Ах, до чего же может довести эта жара, что так опалила пашалык этим знойным проклятым летом!..
Уж не знаю, читал ли отец по моим глазам что, да только на следующий же день молодой Хабиб Кеттель появился у нас дома. Не скажу, чтоб он был некрасив – всяких турок я видала, и этот был не из худших. Статен и богат был сын даха. Да разве могла ли я смотреть на него как на мужа?
Спросила я у матери, куда же девался сам отец, едва представив мне дорогого гостя. Она отвечала, что отправился к его отцу, чтобы обсудить сватовство. Вот ведь дело какое! Меня и не спросит никто?
В тот же сад повела я молодого Хабиба. Зачем? Может быть потому, что стены дома, обставленного под сказки «1001 ночи», давили на меня и не давали сосредоточиться, а, может, потому что ждала, что вот-вот перепрыгнет молодой Георгий через забор, и, если уж не сдержит своего ночного обещания – дай-то Бог, чтоб так и было! – то украдёт меня, и забуду я это нелепое сватовство как страшный сон. Но он, как на грех, не появлялся.
– А что, – дерзила я гостю после ни к чему не обязывающей трёхминутной беседы, – если я вам скажу, что у меня есть жених?
– Сын Петра Йовановича?
– Вы так хорошо осведомлены…
– Да, ваш отец сказывал, но ведь он беден…
– Разве то, что человек беден, означает, что он должен быть несчастен?
– Нет, это означает лишь то, что своё счастье он должен искать среди себе подобных. Сам по себе брак с неравной тебе уже означает несчастье. Несчастье взаимного непонимания, взаимной ограниченности…
– Не могу с вами согласиться. Настанет день, – я заговорила уже словами Георгия, – когда сословные противоречия, в том числе в нашей империи, будут стёрты. Так уже было раньше, в Англии, например…
– И чем всё кончилось? Всё равно всё вернулось на круги своя. Против воли Аллаха средства нет.
– Неужто Его воля в том состоит, чтобы указывать человеку, что для него лучше, отводя от него то, что он избрал для себя сам?
– В Коране сказано: “Не равны скверное и благое, даже если изобилие скверного понравилось тебе… Аллах ведает, что для человека благо, ибо душа человека повелевает зло всегда…”
«Бог мой, – подумала я, – и вот эту галиматью мой отец считает священным писанием? Да кто вообще мог до такого додуматься?.. С этим человеком мы точно ни до чего не договоримся…»
Хабиб ушёл, вернулся отец, стал что-то говорить о грядущей свадьбе, но я его не слышала – казалось, всё это происходило не со мной. Бессонная ночь дала о себе знать. Я валилась с ног.
Спала я в те дни скверно, кошмары мне снились, и вообще граница между сном и явью словно бы стёрлась. Не понять было, где кончается одно и начинается другое. Потому все остальные события, пришедшиеся на то время, для меня проплыли словно в бреду. Я узнала от каких-то людей, что в самый канун сватовства Хабиба ко мне Георгий всё же убил его и скрылся где-то в горах. Помню, что мне стало больно и обидно не от того даже, что неприятный мне человек погиб, а от того, что Георгий сделал это непонятно зачем – ему теперь вечно скрываться или отправляться на каторгу, а я как же? Ради чего было делать это, если нам всё равно не суждено будет быть подле друг друга и делать друг друга счастливыми?
Скоро, правда, всё изменилось. Не сговариваясь, мы снова встретились в том же саду. Я снова вышла попить воды и встретила его, своего Чёрного Георгия. Я уже тогда стала звать его этим именем, ведь он был и с волос, и с глаз чёрный как смоль, что делало его каким-то особенно красивым для меня, в отличие от остальных, кто имел смуглые черты лица. Иссиня-чёрные усы и волосы, жгучий взгляд – ну куда от этого всего было деться бедной неискушённой девице?
В ту ночь он был особенно зол. Он, не спрашивая, схватил меня и усадил на коня, который ожидал за забором. Спросил, могу ли я ездить – благо, этому я была обучена с детства. Мы скакали, не разбирая дороги, а мне и вовсе казалось, что я спала или была в каком-то бреду. И только когда к утру мы почти доскакали до границы с Австрией, он решился сказать мне правду…
Чуть позже, уже после смерти Георгия, русский поэт Пушкин напишет об этом:
Не два волка в овраге грызутся,
Отец с сыном в пещере бранятся.
Старый Петро сына укоряет:
"Бунтовщик ты, злодей проклятый!
Не боишься ты господа бога,
Где тебе с султаном тягаться,
Воевать с белградским пашою!
Аль о двух головах ты родился?
Пропадай ты себе, окаянный,
Да зачем ты всю Сербию губишь?"
Отвечает Георгий угрюмо:
"Из ума, старик, видно, выжил,
Коли лаешь безумные речи".
Старый Петро пуще осердился,
Пуще он бранится, бушует.
Хочет он отправиться в Белград,
Туркам выдать ослушного сына,
Объявить убежище сербов.
Он из тёмной пещеры выходит;
Георгий старика догоняет:
"Воротися, отец, воротися!
Отпусти мне невольное слово".
Старый Петро не слушает, грозится:
"Вот ужо, разбойник, тебе будет!"
Сын ему вперёд забегает,
Старику кланяется в ноги.
Не взглянул на сына старый Петро.
Догоняет вновь его Георгий
И хватает за сивую косу.
"Воротись, ради господа бога:
Не введи ты меня в искушенье!"
Отпихнул старик его сердито
И пошёл по белградской дороге.
Горько, горько Георгий заплакал,
Пистолет из-за пояса вынул,
Взвёл курок, да и выстрелил тут же.
Закричал Петро, зашатавшись:
"Помоги мне, Георгий, я ранен!"
И упал на дорогу бездыханен.
Сын бегом в пещеру воротился;
Его мать вышла ему навстречу.
"Что, Георгий, куда делся Петро?"
Отвечает Георгий сурово:
"За обедом старик пьян напился
И заснул на белградской дороге".
Догадалась она, завопила:
"Будь же богом проклят ты, чёрный,
Коль убил ты отца родного!"
С той поры Георгий Петрович
У людей прозывается Чёрный.
Да, Георгий убил отца, который уговаривал его сдаться властям. А после решился украсть меня. Последнее решение его было правильным, мне бы в пашалыке жизни не было как с ним, так без него. Но ведь не додумался бы он до такого, не убив родного отца!..
Страшен и тяжек был его поступок – когда-нибудь он ещё обязательно ответит за него и перед Богом, и перед людьми. А пока он получил то, чего хотел – да чего там, этого хотели мы оба. Мы получили человеческое счастье, которого оба так жаждали. Мы уехали в Тополь, где жили несколько лет довольно счастливо. Георгий поступил на регулярную службу, а я ждала его из караулов и походов. Я была спокойна за него. Но что-то сильнее нас манило обоих назад, в пашалык. Как преступников тянуло нас на место преступления – но не чтобы совершить новое, а чтобы покаяться и понять, что сербы без Сербии не живут.
Елена (продолжение)
Теперь я мысленно возвращаюсь к деталям нашего бегства. После этого всепоглощающего дурмана, кромешной тьмы, в которую я оказалась вовлечена по причине своей горячечной влюблённости – я сама уже не знала, стоило ли оно того, так ли я люблю, как сама себе вообразила. Георгий, словно горный орёл, утащил меня от привычных мне мест в свою заоблачную пещеру. И хотя, конечно, он не был мне чужим человеком, но, пожалуй, был единственным связующим звеном между мной и всем тем, что я любила – родиной, отцом и матерью, чувством юности и свободы. Да, именно юности и свободы – после нашего бегства в Австрию я могла сказать о себе, что постарела. Нет, у меня не стали болеть члены, мои волосы не обелила седина, но внутри меня перестал полыхать тот затяжной пожар, что способен довести до глупости и равно – до высочайшей степени внутреннего ликования. Этот пожар свойственен всем молодым. Я же, оказавшись на чужбине, остыла и успокоилась, как это обычно бывает с очень взрослыми или даже пожилыми людьми.
Во многом этому способствовало состояние Георгия. Первые дни или даже недели, месяцы нашей жизни в Тополе он места себе не мог найти. У него не было работы, а мы едва сводили концы с концами, благодаря моим случайным заработкам. Он не ел и не пил, и своим опустошённым, несчастным видом меня саму словно сводил в могилу. Я не привыкла и не могла видеть его таким – ведь он обещал мне здесь счастливую жизнь, а сам опустил крылья и словно бы оставил, предал меня на чужбине. Помимо того, что я сама испытывала муки от того, что оказалась вдали от родного дома – и это при том, что я никогда в жизни не уезжала от него дальше нескольких миль, – так и он вдруг впал в отчаяние. Цвет его лица сделался бледно-белёсым, душа ещё при жизни словно бы оставляла его.
Мужчина питается жизненной силой женщины, а женщина – силой мужчины. Такое установление самой природы. Разница лишь в определении этой силы. У женщины она сосредоточена в ласке и в тепле, за счёт коих поддерживается огонь в доме – тепло рождает тепло, а мужчина от природы устроен по-иному. Он человек войны, охотник, добытчик. Сама жизнь делает его суровее, но это не означает, что ему нравится быть таким. Он нуждается в тепле сродни ребёнку, для которого холод этого мира становится почти первобытным ужасом. Женщина же, напротив, нуждается в опоре. Потому и задуманы мы Богом как единое целое, как части друг друга. И потому, если одна часть начинает умирать или ослабевать, следом за ней ослабевает и вторая.
Причиной всего были муки совести, которые испытывал Георгий после убийства отца. Я старалась убедить его, да и сам он понимал, что иного выхода у него не было – если бы отец отдал его властям, то его ждала бы смертная казнь. Знай я о том, что любимый умер из-за меня, смогла бы ли я жить на этом свете? Ясно, нет. Так что же? Закон природы в том, что нужно отдать меньше, чтобы сохранить больше. Наши солдаты гибнут на войнах ради того, чтобы спасти жизни своих земляков – куда более многочисленных, чем ратное войско. Убив одного человека, пускай даже и самого родного, Георгий тем самым спас две жизни – свою и мою. Я не переставала ему это говорить…
– …Я это прекрасно понимаю…
– А что тогда? Что заставляет тебя так гореть? Тоска по родителю? Так ведь и мне не легче – мои мать с отцом хоть и живы, а ведь не встретимся уж до гроба, и оттого не менее, а даже более тоскливо.
– И не в этом дело тоже. Пойми – я убил отца. Отца, который воспитывал во мне исконно сербские черты, выпестовал уважение к родине, любовь к природе, почёт к старшим. И всё то, что я назвал, умерло вместе с ним во мне. Конечно, не сразу я забуду те уроки и правила, которые он мне внушил, но своим выстрелом я разжёг тот пожар, который уничтожит во мне всё человеческое. Убить человека и убить отца – вещи разные…
– Но ведь никогда дети не живут ради своих родителей. Потому и умирают предки раньше потомков, и это правильно, и так будет всегда.
– Ты права. Но дело в том, что родители живут ради детей. Ради их блага и уж никак не ради того, чтобы пасть от их же пули по их же блажи. И потом… есть ещё одно обстоятельство, которое тяготит меня куда сильнее смерти отца. Народ. Мой народ. Как я взгляну ему в глаза? Что скажу? Какие слова найду в оправдание? Не сказать ли мне, что моё желание и похоть отправили старика Петра на тот свет? Какие найти слова, чтобы оправдаться хоть как-то, хоть перед живущими, не говоря уж о Высшем Суде, чтобы не провалиться от стыда и презрения сквозь грешную землю?..
Последнее его выражение я осознала не сразу.
– Ты… ты собираешься глядеть в глаза своему народу? – спросила я с робостью и смущением, но втайне – с радостью. Неужели он подумывает о возвращении? Меня, как видно, глупую женщину, тешила мысль о том, что мы можем вернуться – даром что ему придётся отправиться на каторгу, сейчас и она мне казалась не такой страшной, как разлука с отчим домом.
– Человек связан с родиной, где бы он ни находился. Он пупом прирастает к той земле, что его родила – и потому не знает история, чтобы беглец или блудный сын не возвратился в кои-то веки в родные пенаты. Возвращению быть, это факт. И я молю Бога, чтобы случиться ему при нашей с тобой жизни, ведь хоть мёртвые сраму не имут, а говорить о прощении и вине им всё же тяжелее, чем живым…
Слова его повергли меня если не в уныние, то в непостижимые размышления – где было так далеко ходить в мысленных дебрях простой дочери торговца? Меня угнетали вечные мрачные думы Георгия, от которых его и без того тёмное лицо становилось иссиня-чёрным.
Страшно себе представить, но тогда я впервые поняла – а после многократно слышала от других, – что именно это убийство, а вернее, та решительность, которую Георгий проявил по отношению к отцу, и переломили выбор сербов, сделав позже Георгия вождём этого свободолюбивого народа. Лихие, взрывные сербы, хоть внешне и не могли не осудить его за проявленную жестокость, в душе боготворили его. Вот только знали бы они, какую цену после он за всё это заплатил…
Наконец произошло событие, внёсшее суету в нашу привычную грустно-размеренную жизнь. Чтобы помочь русскому царю, австрийский король объявил войну туркам. А поскольку турецкий сателлит – Сербия – лежал ближе всего к месту их бойни, к владениям русского государя, то решил напасть на неё. Так войска султана вынуждены будут отбиваться не от одного, а сразу от двух противников, что, конечно, тяжелее. Георгий не стал дожидаться рекрутского набора и сам записался в гайдуки. Решение его, как и многие, которые он принимал до и после, вызвало во мне противоречивые чувства. С одной стороны, он будет воевать с сербами, со своими же братьями, что не может меня радовать. А с другой – надо было видеть его лицо, чтобы понять, что значит для него эта война. Человеком войны он был словно по праву рождения. Лицо его изменилось, засияло яростью и азартом. В глазах появился всё тот же огонь, как и два года назад – при наших встречах в моём саду. Он словно бы ожил – а вместе с ним ожила и я.
Я не могла уже видеть, как на моих глазах умирает самый живой из людей, мучимый тоской по родине и по оставленному там убитому отцу. Видит Бог, если б не эта война, я бы сама оставила Георгия. Да, мне было тяжело и тоскливо. Но ведь когда ноша одной вьючной кобылы и так едва посильна для неё, то вторая просто может её убить…
К счастью, мне не пришлось высказывать Георгию свои сомнения и опасения – несколько дней спустя после того, как известие о начале войны пришло в Тополь, он уехал. Через месяц я получила от него письмо.
“Дорогая Елена! У меня для тебя много приятных новостей. Главная из них состоит в том, что меня как потомственного серба сразу отправили в атаку на Белград. Понимаю, звучит чудовищно, но, пребывая здесь, я словно бы вернулся назад. Вдохнул родного воздуха – и напитался им ещё на много лет вперёд. А воздух здешний ты помнишь – в нём витает дух свободы, дух войны, дух счастья и радости. Он не оставляет равнодушным никого, кто хоть раз наберёт его полной грудью. И пробуждает сразу самые лучшие чувства. Одно из них – любовь к родине и сострадание к ней, коль скоро гнетёт её враг, обременяет игом, мучает и пытает самых родных нам людей. Нет, не с сербами я воевал – те, кто против султана, ушли в горы и прячутся там, а те, кто с ним – уже не сербы. Я воевал с жестоким завоевателем, подлым гегемоном, сосущим кровь из маленькой и гордой, но вечно унижаемой нации. И не ослабить руку, не сложить оружие помогал мне именно родной воздух. Должен тебе сказать, что земля и небо, реки и степи, люди и их оружие – всё словно бы выталкивает турок оттуда, где не принадлежит им и никогда не будет принадлежать ни пяди. Не в гайдуках дело и не в сербских патриотах – просто всему на свете приходит конец. И если не могут его положить люди, положит его Бог. Уверяю тебя, он настал. Скоро мы вернёмся домой. Не могу сказать большего, но знаю – ты мне веришь. Потому что верю тебе…
Ещё об одном хочу тебе сказать. Русские. Это удивительный народ, коего я раньше не встречал, но много о них слышал. Слышал от моего отца. Он рассказывал мне, что к сербам никто и никогда не относился добрее, терпеливее, справедливее. Русский прост настолько, что даже в ущерб себе, от жалости к угнетённому сербу, отдаст тому последнюю рубаху. Сейчас, когда мы встретились с войсками русского царя под Белградом, могу тебе сказать – так и есть. Меня поразило, насколько мы похожи. При всём величии обеих наших наций, каждый из нас прост и неприхотлив. У нас нет австрийской заносчивости и турецкой подлости, хотя души и силы побольше, чем в тех двоих. Каждый из нас владеет ружьём в совершенстве, но не применяет его где попало – а только в крайнем случае. Одним словом, я повстречал давно потерянных братьев и много дней ходил счастливый.
Ещё русский рассказал мне историю о том, как больше ста лет назад русский патриарх решил изменить церковные обряды, посмотрев на наши молебны и богослужения. Не все поддержали его – пришлось сразиться с ордами тёмных и невежественных людей, прежде чем идея славянского воссоединения восторжествовала. Я подумал – надо же, что значит истинная вера и любовь к братьям! Всё и всех можно принести в жертву ради нашей дружбы. И, если представится мне такой случай, будь уверена – так я и сделаю.”
Хороша та война, что заканчивается миром – так случилось и сейчас. Весь в наградах, Георгий вернулся в Тополь и велел мне собираться – османы заключили с австрияками мир, уступили им много плодородных земель, а всех австрийских солдат приняли на службу в армию. Георгий стал полковником и командиром войска гайдуков, рос по службе, а я с удивлением взирала на город, который покинула, казалось, ещё вчера, но уже сегодня почему-то не могла узнать.
Обычно после долгой разлуки с местом, в котором родился, человек спешит туда, где живут его воспоминания – улочки, дома, сады, фонтаны, неказистые и не бросающиеся в глаза случайному прохожему, могут значить для приезжего больше, чем могилы предков. Я навестила места, где упокоились мои родители. Было ли мне грустно? Да… Конечно… Вот только слёзы почему-то навернулись на глаза не сразу и как-то нехотя – только потому что надо, что ли. Что-то было в этом городе такое, что делало моих родителей уже словно бы и не моими.
Конечно, долгая разлука и гнев отца на меня и Георгия, запрещавший писать нам любому из обитателей дома, сделали своё дело – между нами пролегла мертвенно-холодная стена. Хоть и не разорвёшь кровные нити, сколько ни тужься, а всё же даже дёргать за них лишний раз не надо – память о склоке останется в сердце навсегда. Я тогда подумала, что именно наше расставание так охладило меня, что я не убиваюсь на отчей могиле. Но потом я сама сделала то, что обычно делают гости, приехав на родину, бывшую их домом, но давно уже ставшую чужим.
Я стала гулять по городу. Но не узнала его. Было в моём городе что-то, что отличало его от прежнего, времён моей юности. Не говорите только, что это я повзрослела, знаю. Дело не в этом. Есть вещи и места, остающиеся незыблемыми, сколько бы лет ни прошло с вашего расставания. Здесь не было ничего, что напоминало бы мне о прежнем Белграде. Ну, кроме стен, конечно. Хоть всё так же в небе сияло солнце, по улицам ходили другие люди. Нет, в тех же костюмах и с теми же лицами – но другие. Опасливые. Чванливые. Злые. Не было прежних, улыбающихся и пусть глуповатых, но родных мне до боли сербов. Были хитрые, жестокие, с больным светом в глазах.
Да, мы веками жили с турками бок о бок. Каждый из нас равно считал эту землю своей. Мы часто говорили – ещё тогда, когда я была маленькой, – что все мы вместе есть один народ, а власть наша – другой народ. Но историю и Бога не обманешь. Правда всегда останется правдой и, хоть поздно, а восторжествует. Тайное всегда станет явным, пускай даже потребуются для этого десятилетия и века. Добро победит зло, если даже ценой пирровой победы. Но так будет. Это закон, повлиять на который не в силах даже самый сильный захватчик. Для себя он знает – чужое никогда не станет твоим. Ты можешь забрать его силой, но пройдут годы – и тот, кто стоит у нас за спинами и летает над нами, заберёт его и отдаст тому, кому это принадлежит. Ведь не в руках человека порушить Божий промысел и внести сутолоку в Его планы. И потому гегемон, понимая внутренне, что конца не избежать – примеры всех древних империй говорят нам о том, – убеждает народ в обратном. Он питает его идеями войны и возможностью проживать на никогда не принадлежавших ему территориях. И, каким бы благородным ни был этот народ, пусть не сразу, но он соглашается – слишком уж заманчиво взять чужое, не заплатив.
