Kitabı oku: «Глобализация: повторение пройденного. Неопределенное будущее глобального капитализма», sayfa 2
Что же касается мнимого господства «рыночного фундаментализма» в наши дни, то назовите мне страну, где правительство последовательно проводит политику laissez faire или где хотя бы существуют более или менее значительные оппозиционные партии, твердо стоящие на этих позициях? Можете обыскать всю планету, но едва ли вам удастся найти хоть одно сколько-нибудь многочисленное политическое движение, которое бы отстаивало что-нибудь отдаленно напоминающее либертарианство с его идеей «минимального государства».
В последние годы мир, несомненно, движется в сторону прорыночной политики, но посмотрите, кто возглавил это движение: в Китае – убежденный коммунист Дэн Сяопин; в Индии – П.В. Нарасимха Рао, порождение Индийского Национального Конгресса, которая установила в стране централизованное планирование по советскому образцу; в Аргентине – перонист Карлос Менем; в Перу – Альберто Фухимори, представляющий собой абсолютно пустое место в смысле идеологии. Да, были реформаторы, которые действовали из идейных соображений (Рональд Рейган, Маргарет Тэтчер, Вацлав Клаус), но они были исключением. В целом, в большинстве стран мира повторное открытие потенциала рынков направлялось прагматизмом, отказом от провалившейся догмы централизованного регулирования в пользу чего угодно, лишь бы оно работало. Это время крушения старых идолов, но не создания новых богов.
Необузданные и не встречающие сопротивления рыночные силы существуют только в пылком воображении антиглобалистски настроенных авторов. И здесь опять риторические крайности сторонников глобализации возвращаются бумерангом. Их беспочвенные фантазии о конце национального государства и тому подобных ужасах позволяют деятелям из антирыночного лагеря выступать в роли защитников мира от якобы оголтелого фанатизма глобалистов. Однако на самом деле именно антирыночные силы являются рабами идеологии: они никак не могут избавиться от отжившей свое веры в централизацию.
Сторонники школ «золотой смирительной рубашки» и «гонки по нисходящей», во-первых, преувеличивают ограничения, налагаемые давлением международной конкуренции, а во-вторых, не понимают, почему эти ограничения ужесточаются. Да, действительно, благодаря технологическим достижениям и растущей интернационализации экономической деятельности рыночные сигналы распространяются быстрее и с меньшими искажениями, чем когда-либо в прошлом. Но без ответа остается более фундаментальный вопрос: почему правительства обращают все большее внимание на сигналы рынков?
Обычно отвечают, что микропроцессоры и Интернет позволяют компаниям быть разборчивыми и перемещать свою деятельность туда, куда они сочтут нужным, и эта мобильность дает им в руки средство, заставляющее национальные правительства соперничать между собой за привлечение капитала. Однако посмотрите на ситуацию в развивающихся странах, которые в силу зависимости от капитала из богатых стран сегодня особенно чувствительны к давлению иностранных инвесторов. С каких это пор страны третьего мира стали прислушиваться к совету привлекать иностранные инвестиции? Всего поколение назад они презрительно отталкивали иностранные капиталовложения как проявление неоколониализма; мало того, они зачастую национализировали уже сделанные вложения и выпроваживали иностранцев восвояси. Если бы такое отношение сохранилось и по сей день, никакие технологические новшества ничего бы не изменили. По-настоящему важной переменой является то, что сегодня многие правительства развивающихся стран заботятся о привлекательности своей политики для инвесторов. А почему они стали об этом заботиться? Потому что осознали, что проведение политики, враждебной по отношению к иностранным инвесторам, для них губительно, что прежние модели развития – «импортозамещение» и «опора на собственные силы» – катастрофически ошибочны.
При всей привлекательности идеи о том, что две влиятельные тенденции последнего времени – информационная революция и глобализация – на практике сводятся к одному и тому же, распространение рыночно ориентированной политики нельзя свести к технологическому детерминизму. Насколько компьютеризованным был Китай, когда Дэн Сяопин провел деколлективизацию сельского хозяйства и создал на побережье особые экономические зоны? Каким образом микропроцессоры повлияли на решение Маргарет Тэтчер не поддаваться шантажу профсоюза шахтеров? Интернет еще был смутной пентагоновской затеей, когда «чикагские мальчики» преобразили экономику Чили, а лейбористское правительство Новой Зеландии отказалось от протекционизма и заставило центральный банк заботиться о стабильности цен.
Противникам рыночных реформ очень выгодно распространенное мнение, что глобализация – это, в сущности, вопрос технологии. Такая интерпретация позволяет им избежать ответственности за провалы, которые и вызвали необходимость этих реформ. Критики – антирыночники делают вид, что события последних лет – это атака извне на систему государственного регулирования, а не реакция на внутренний крах самой этой системы. Они говорят, что до того, как микропроцессор выпустил джинна глобализации из бутылки, все шло хорошо. Но это объяснение не выдерживает критики, если знать, чту предшествовало глобализации.
Глобализация – это не технологический императив. По сути, это даже не совсем экономическое явление. В исторической перспективе ее следует понимать как событие главным образом политическое. С более широкой точки зрения глобализация – это одно из последствий краха старого идеала централизованного планирования и контроля и массового отречения от него. В частности, недавние крупнейшие успехи в международной экономической интеграции (сделавшие осмысленным разговор о подлинно глобальной экономике) пришли после крушения коммунизма и ряда этатистских режимов в развивающихся странах. Эти важнейшие политические преобразования устранили системы государственного контроля как внутри стран, так и на международном уровне, в результате чего несколько миллиардов человек включились в систему разделения труда теперь уже в планетарном масштабе.
В популярном представлении о глобализации все поставлено с ног на голову. Глобализация, утверждает расхожая мудрость, подрывает суверенитет. На деле, однако, цепь исторических причинно – следственных связей ведет в обратном направлении. Это государство отступило и освободило пространство для международных рыночных отношений. Причиной его отступления было не столкновение слепых экономических сил и не порыв либертарианского энтузиазма, а разочарование. Мечта умерла потому, что не оправдалась. Она обанкротилась как морально – в кошмаре своих тоталитарных воплощений, – так и экономически, утянув в трясину тяжкой нищеты и подвергнув бессмысленным лишениям миллиарды людей. Глобализация – это судорожное и мучительное пробуждение от грез.
* * *
Задача этой книги – выявить исторические корни глобализации. Я анализирую рост и падение старого порядка, крах которого расчистил путь для современной эры мировой торговли. Какие убеждения воодушевляли людей в минувшую эпоху доминирования государства? Что собой представляли господствовавшие в то время институты? Что питало рост этой эпохи и что спровоцировало ее распад? Почему старый порядок оказался несовместим с глобальным разделением труда?
Затем я исследую затянувшееся присутствие прошлого в современной мировой экономике. В какой степени антирыночная политика до сих пор тормозит и искажает экономический рост? Каким образом неуживчивое сосуществование старого и нового порождает нестабильность? Каковы перспективы продолжения рыночных реформ, сталкивающихся с арьергардным сопротивлением?
У нынешнего эпизода глобализации был предшественник, развитие которого оборвалось почти сто лет назад. В десятилетия перед Первой мировой войной промышленная революция сделала уровень международной экономической интеграции не только сопоставимым, но и в некоторых отношениях превосходящим наши достижения. В отличие от нынешней, в той первой глобальной экономике движущей силой действительно была технология. Политические условия становились все более враждебными, но снижение транспортных расходов и совершенствование средств связи раскрепостило общемировое движение товаров, услуг, капитала и людей в исторически беспрецедентном масштабе.
Но в конце концов победила политика. Впечатляющий рост богатства в период промышленной революции, ставший возможным благодаря децентрализованному процессу проб и ошибок, функционирующему в рамках рыночной конкуренции, был ошибочно истолкован как триумф централизованного контроля и планирования. Люди поверили, что новые гигантские промышленные предприятия демонстрируют превосходство консолидации и технократического контроля над хаотичной расточительностью рыночной конкуренции. Был сделан вывод, что логика индустриализации требует распространить рациональный характер организации и управления производством на все общество, – иными словами, что необходима социальная инженерия.
Эта трагическая ошибка породила социальное явление, которое можно назвать промышленной контрреволюцией, – атаку на принципы, которые создали технологическое общество и исполнили все, что обещали. Вера в технократический контроль, а особенно в необходимость передачи этого контроля государству, начала набирать силу около 1880 г. и с каждым годом постепенно укреплялась. В дополнение к тем бедам, которые эта вера наделала внутри национальных границ, ее фундаментальная несовместимость с либеральным международным порядком, сложившимся в XIX в., означала, что кто-то из них должен был уступить. Уступил либерализм.
В конце XIX в. все коллективистские движения пережили подъем, а либеральный космополитический идеал мира и свободной торговли уступил место мрачной и опасной идее «борьбы народов за существование». Хотя многие социалисты изображали из себя интернационалистов, между ориентацией на централизованное планирование и неприятием международных рынков существует естественная связь, и со временем эта связь восторжествовала. На более глубоком уровне как коллективизм, так и национализм предлагали комфорт групповой солидарности в период сильных социальных волнений и напряжений. Поэтому нет ничего удивительного в том, что эта пара образовала тандем.
Таким образом, в то время как технология расширяла границы международного разделения труда, политика толкала народы к протекционизму, империализму и милитаризму. Силы разрушения одержали верх, и трагическим результатом стала Первая мировая война. После войны предпринимались попытки восстановить прежнюю систему. Но послевоенная инфляция и государственный долг, а также новая политическая реальность социал-демократической и тоталитарной политики сделали невозможным возврат к довоенной стабильности. Наконец, Великая депрессия и порожденные ею конвульсии протекционизма обозначили конец старого либерального порядка. В то мрачное время действительно казалось, что будущий международный порядок может быть только тоталитарным.
После Второй мировой войны США, Западная Европа, а позднее и Япония начали движение вспять – к либеральному международному порядку. Но значительная часть мира осталась вне возрожденной международной экономики: коммунистические страны и большинство стран так называемого третьего мира проводили экономическую политику автаркии и изоляции. С победой промышленной контрреволюции изрядная часть населения мира оказалась исключена из международного разделения труда.
И лишь в последние пару десятилетий разочарования и неудачи истощили силу контрреволюционного импульса. И когда с открытием Китая, распадом советского блока и отказом многих развивающихся стран от политики «импортозамещения» чрезмерный государственный контроль отступил, рыночные связи начали восстанавливаться. Крах мечты о централизованном регулировании ознаменовал второе рождение глобализации.
Хотя вера в централизованное планирование утратила свой утопический накал, ее последствия до сих пор с нами. В напряженной битве между возрождением рынков и мертвой хваткой промышленной контрреволюции победитель еще не выявлен. Назовем это борьбой между «невидимой рукой» и «мертвой рукой». Сковывая и деформируя рынки и социальное развитие, эта борьба временами провоцирует экономические потрясения. Вот почему глобализация представляет собой нестабильный и неровный процесс, характеризующийся внезапными и болезненными попятными движениями и неурядицами. Критики глобализации возлагают вину за нестабильность и искажения на вышедшие из-под контроля свободные рынки. Однако на самом деле причина возникающих проблем исключительно в сохранении антирыночной политики и институтов.
Как сторонники, так и противники глобализации сильно преувеличивают доминирование рыночных сил в современной мировой экономике. Централизованное регулирование производства и торговли – все еще широко распространенное и глубоко укоренившееся явление. В одних странах бывшего коммунистического блока в экономике по-прежнему доминируют предприятия государственного сектора, в других – влияние номинальной приватизации подрывается сохранением системы субсидий, известной как система «мягких бюджетных ограничений». В остальной части мира, а именно в Африке, на Среднем Востоке и в Юго-Восточной Азии, поразительно распространены регулирование цен и государственная собственность на средства производства – наиболее вопиющие формы государственного вмешательства в рыночную конкуренцию. Во всем мире подавление конкуренции продолжает уродовать энергетику, транспорт, сельское хозяйство, телекоммуникации (назовем лишь наиболее яркие примеры). На международном уровне протекционизм и противоречащие друг другу национальные системы регулирования создают труднопреодолимые препятствия для международной конкуренции.
«Мертвая рука» крепко вцепилась в самую сердцевину капиталистического рыночного порядка – в институты, аккумулирующие потоки сбережений и направляющие их инвесторам. Во всем мире эти институты характеризуются той или иной степенью сверхцентрализации и неадекватности стимулов. В большинстве стран децентрализованный доступ к капиталу через рынки акций и облигаций крайне ограничен, причем не только из-за прямых барьеров, создаваемых регулированием, но и в силу недостаточной правовой защищенности инвесторов. В результате главную роль в размещении капитала играют банки, поведение которых чрезвычайно политизировано, что неизменно ведет к самым плачевным последствиям. В бывших коммунистических странах банки зачастую не более чем «черная касса» умирающих государственных предприятий. В развивающихся странах регулирование процентных ставок и высокие резервные требования ограничивают приток средств в банковскую систему, а политическое вмешательство в решения о предоставлении кредитов гарантирует неэффективное использование и без того скудных ресурсов. Даже в развитых странах банковский сектор страдает из-за того, что правительство помогает банкротам, примером чему служат скандальная история с американскими ссудо-сберегательными организациями и катастрофически лопнувший «мыльный пузырь» в японской экономике.
Борьбу между «мертвой рукой» и «невидимой рукой» нельзя сводить к конфликту между правительством как таковым и рынками. Беда не в том, что государство не в меру активно, – оно одновременно делает и слишком много, и слишком мало. Корень многих проблем экономики развивающихся и посткоммунистических стран в том, что государство не в состоянии надежно защитить права собственности и обеспечить выполнение договоров, что следует расценивать как одно из наиболее тяжких наследий промышленной контрреволюции. Коллективистская экономическая политика породила раздутый сектор государственной экономики, ставший настоящим рассадником коррупции. Поддержка государством грандиозных проектов вызвала недостаток внимания к приземленным, но критически важным задачам развития дееспособных институтов рынка. Последствия такого пренебрежения ужасают: отсутствие стабильности и согласованности ожиданий относительно текущего и будущего распределения собственности основательно подорвало возможности долгосрочных инвестиций и развитие системы разделения труда.
Ложное противопоставление государства и рынка обнаруживается и в связи с вопросами «страховочной сетки» и социальной сплоченности. Критики глобализации доказывают, что давление конкуренции подрывает социальную защищенность людей, попавших в трудное положение. Но между открытыми рынками и здоровыми программами социальной защиты нет никакого внутреннего конфликта. На самом деле, чем богаче страна, тем больше она может вкладывать в разумные программы социальной защиты.
Современным программам социального обеспечения угрожают не внешние силы, а внутренние противоречия. Пронизанные патерналистским духом промышленной контрреволюции, они окончательно утратили дееспособность. В частности, старение населения богатых стран превратило их государственные пенсионные системы в фискальную бомбу с часовым механизмом. Бюджеты многих развивающихся стран также трещат под бременем чрезмерно высоких трансфертных платежей, которые к тому же слишком часто приносят выгоду довольно состоятельным членам общества за счет тех, кто больше всего нуждается в помощи.
А между тем значительная часть того, что проходит под вывеской социальной политики, есть не что иное, как неприкрытое вмешательство в рыночный процесс. Субсидии для нежизнеспособных государственных предприятий, упертый протекционизм, ограничение мобильности трудовых ресурсов привычно оправдывают необходимостью заботы о «социальной сплоченности». Однако это обман, причем довольно грубый. Политика, препятствующая конкурентному накоплению богатства во имя помощи малоимущим, лишь усугубляет проблему, которую намеревается решить. В условиях экономического застоя или грязной дележки общественного пирога, которого на всех не хватит, общество не может быть сплоченным. Просвещенная социальная политика должна исходить из принципа, что нужно научить людей приспосабливаться к изменениям, а не препятствовать последним.
Таким образом, глобализация – вещь куда более сложная, чем просто карикатура с подписью «Рынки йber ailes2». Глобализация скорее представляет собой некомфортное сосуществование рынков и остатков коллективистской мечты, причем последние при каждом удобном случае всячески тормозят и мешают первым. Гремучая смесь растущей конкуренции и сопротивляющейся централизации чрезвычайно взрывоопасна, и время от времени катаклизмы неизбежны. Примером могут служить имевшие международный резонанс финансовые катастрофы 1990-х гг. в Мексике, России и странах Юго-Восточной Азии. Противники глобализации взваливают ответственность за эти события на бесконтрольное поведение рынков, но обратное намного ближе к истине.
Разумеется, если бы не либерализация международных финансовых потоков, ни одного из этих кризисов не случилось бы. Но источником проблем была не либерализация сама по себе. Посткоммунистические и развивающиеся страны, страдающие от нехватки финансовых ресурсов, отчаянно нуждаются в упрощении доступа к иностранному капиталу, без которого их рост может питаться только скудными внутренними ресурсами. Причина финансовых катастроф в том, что либерализация капитала не была дополнена другими рыночными реформами. В частности, огромную роль сыграло соединение искусственно завышенных валютных курсов и отсталого, крайне политизированного финансового сектора. Урок очевиден: глобализация – это не салонная игра. Это трудная борьба против упорно сопротивляющегося противника с неопределенным исходом.
* * *
Каковы перспективы борьбы между «невидимой рукой» и «мертвой рукой»? Можно ли рассчитывать на дальнейший прогресс либерализации? Или охватившие весь мир реформы последних двух десятилетий были своего рода Пражской весной, которую рано или поздно сметет восстановление антирыночной политики в виде регулирования движения капиталов, протекционизма, повторной национализации и т. п.?
Назвав антирыночные силы «мертвой рукой», я предвосхитил свой ответ: я считаю, что в долгосрочной перспективе будущее принадлежит либерализму. Поскольку коллективистский идеал централизованного общества мертв, осталась только одна жизнеспособная модель экономического развития – либеральная модель рынков и конкуренции. Поэтому лучше сказать, что борьба идет не между соперничающими идеологиями, а между тем, что есть, и тем, что работает. В этом случае защитники «мертвой руки» обречены на нескончаемые бои в арьергарде.
Влиятельные социальные группы, действующие в узкоэгоистических интересах, и простая инерция усложняют демонтаж дирижистекой политики. Поэтому легких побед не будет. Но, поскольку дисфункциональная политика регулирования и ограничений ведет либо к острым кризисам и крахам, либо к хроническому отставанию от более открытых стран, от государственных лидеров будут постоянно требовать действий. В кризисные моменты им придется выбирать между либерализацией и усилением интервенционизма. Нынешний интеллектуальный климат благоприятствует первой альтернативе.
Об этом можно судить по истории экономических кризисов последних двух десятилетий. Экономический крах чаще всего приводил к ускорению процесса рыночных реформ. Были исключения, например Россия (по крайней мере на короткое время), но, в целом, пострадавшие от кризисных явлений страны искали выхода на пути либерализма. А что им оставалось делать?
Однако у либералов мало оснований для торжества. Так называемые реформы слишком часто представляли собой нерешительные, нейтрализованные компромиссом полумеры. В то же время нищета и неразвитость значительной части мира создают огромные возможности для более быстрых, чем на Западе, «догоняющих» темпов роста, даже в условиях не самой лучшей государственной политики. Возможность ускоренного «догоняющего» роста в известной степени легитимизирует даже глубоко порочную политику и ослабляет стимулы для всестороннего реформирования.
Получается, что либерализация будет идти рывками. Кризис, реформа, эйфория, разочарование, и снова – кризис, реформа… Такова диалектика борьбы «невидимой руки» против «мертвой руки».
