Kitabı oku: «Голые среди волков», sayfa 6

Пиппиг ощупал худенькое тельце.

– Н-да, в чем только душа держится!

– Малютка надо иметь хлеб, белый хлеб, и сахар, и молоко.

Пиппиг рассмеялся.

– Молоко? Ты что, Мариан! Не могу же я кормить его грудью.

Кропинский озабоченно покачал головой. Пиппиг потер стриженый затылок и вдруг выпалил:

– Ну ясно! Малышу нужно молоко.

– Откуда ты взять?

Но у Пиппига, по-видимому, уже возник план, а если он на что-либо решался, то без колебаний.

– Пиппиг-цыпик, не тужи и себя покажи! – задорно произнес он, подсел к ребенку и ласково потрепал его ручонки. – Вот увидишь, мой маленький, завтра дядя Пиппиг пойдет на большой луг, там много коров, и они делают «му-у»… –    Мальчик улыбнулся. Пиппиг, обрадовавшись, взял его личико в ладони. – Ты еще научишься у нас смеяться, малыш! – И, хитро подмигнув недоумевающему Кропинскому, ткнул его пальцем в плечо. – А ты завтра покормишь его грудью, понятно?

В канцелярии Гефель не стал распространяться об изменившейся ситуации. Ребенок останется на складе, все понемногу улаживается, объяснил он, многозначительно кивнув в сторону кабинета Цвайлинга.

– В лагере не болтайте о том, что у нас тут…

Конец фразы он заменил выразительным жестом. Этим все было сказано.

Один только Розе заворчал, ему это не понравилось. Пиппиг пришел как раз, когда заключенные ополчились на Розе и перешли к оскорблениям:

– Ах ты, слюнтяй! Паразит! Мусульманин! Только попробуй проболтаться кому-нибудь, и мы тебя так отделаем!

Пиппиг протиснулся сквозь толпу разъяренных заключенных.

– Что тебе сделал этот ребенок? – спросил он Розе, который, в отличие от остальных, сидел за столом и демонстративно работал.

Розе враждебно взглянул на Пиппига.

– Ничего он мне не сделал, – возразил он, – но когда это выйдет наружу…

Пиппиг непринужденно склонился над письменным столом Розе.

– Если это выйдет наружу, значит, один из нас проболтался…

– Ты что, на меня намекаешь? – возмутился Розе.

В ответ Пиппиг многозначительно ухмыльнулся.

Гефель не хотел, чтобы между этими двоими дошло до ссоры. Оттеснив Пиппига в сторону, он сказал примирительно:

– Да не бойся ты так, Аугуст, доверься нам.

Остальные не отступались:

– Если с нами слишком опасно, он может поискать себе другое место!

– Я не дам себя прогнать! – бурно запротестовал Розе.

На что некоторые из заключенных презрительно рассмеялись:

– Конечно, он рад, что нашел себе здесь тепленькое местечко.

– Я всего лишь выполняю свою работу! Ясно вам? – Розе привстал и ударил кулаком по столу.

Ссора становилась опасной.

– Никто тебя не прогоняет, – Гефель усадил Розе обратно на стул. – Спокойно, товарищи! Розе не доносчик.

– Зато слюнтяй, – продолжали издеваться они.

Жест Гефеля смягчил Розе. С мрачным видом он вернулся к работе. Только руки дрожали, когда он писал.

По окончании работы в блоке Гефель сидел в канцелярии за столом. Пиппига не было. Многие уже улеглись спать. Позади Гефеля, сгрудившись в кучку, несколько человек перешептывались.

У капо вещевого склада путались мысли, теснило грудь. Как все сложно! Он подпер голову руками и закрыл глаза. Бохову придется дать отчет, это ясно. Хватит ли у него мужества на это? Может, надо было спрятать ребенка и никому об этом не говорить? Ни Бохову, ни Кремеру? Унылые думы одолевали Гефеля. Но вот до его слуха долетел шепот.

У Оппенгейма американцы создали новое предмостное укрепление. Танки прорвались на восток! Их авангарды достигли Майна у Ганау и Ашаффенбурга. Восточнее Бонна маневренные бои. Гарнизон Кобленца отведен на восточный берег. В Бингене уличные бои.

Гефель прислушался. Вот они уже где! Как быстро!

«Ребенка просто надо спрятать…» – шептал ему внутренний голос. Он открыл глаза.

Действовал ли он хладнокровно и разумно? Он последовал велению сердца. Не устоял под напором чувств. Значит, сердце оказалось сильнее рассудка? И одновременно он задумался: а у Бохова, получается, рассудок сильнее сердца?

Чувство – рассудок, рассудок – чувство…

Думы Гефеля скользили, как корабль без руля. Измученный, он придумывал себе тысячу оправданий. Что бы он сделал, если бы увидел в реке тонувшего ребенка? Конечно, не задумываясь, бросился бы в быстрину, и ничто не могло бы быть более естественным. Разве не чувствовал бы он то же гнетущее чувство вины, пройди он как трус мимо тонущего ребенка, заботясь лишь о собственной безопасности? То же чувство вины, которое испытывал перед ребенком, спрятанным в том углу, когда еще был готов выполнить приказ Бохова? Разве не появился бы из глубины и безмолвия перст, указующий на него?

Вот и всё! По сути, всё оказалось просто.

Гефель глубоко вздохнул и поднялся, готовый пойти к Кремеру, чтобы рассказать хотя бы ему.

В третьем бараке помещались «прикомандированные», то есть заключенные, работавшие в офицерской столовой кельнерами или на кухне, а также обслуживавшие эсэсовцев в качестве портных, сапожников, посыльных и уборщиков.

– Здорово, Карл!

Пиппиг подсел к работавшему в эсэсовской кухне Вундерлиху и хитро ему подмигнул. Вундерлих, зная, с кем имеет дело, поинтересовался:

– Чего тебе?

– Молока!

– Молока? – Вундерлих рассмеялся удивленно. – Зачем?

– Чтобы пить, балда!

– Тебе лично?

Пиппиг сделал вид, что обиделся.

– Я бы выпил пива, если бы оно было. – Он притянул Вундерлиха к себе и шепнул ему на ухо: – У нас ребенок.

– Что-о?

– Тс-с!

Пиппиг осторожно огляделся и, обняв за плечи Вундерлиха, шепотом посвятил его в тайну.

– Да, Карл, малышу нужно молоко. Вот такие у него ручки, вот такие ножки. Как бы кроха не скапутился… Так что, Карл, договорились – два стакана!

Вундерлих задумался.

– А как ты пронесешь молоко через ворота?

Значит, он согласен! Пиппиг просиял.

– Это уж моя забота.

– А если тебя накроют?

Пиппиг рассердился.

– Я – Пиппиг-цыпик, я не тужу и себя покажу!

Вундерлих засмеялся. Но задача была не из простых: как Пиппигу добраться до молока? Наконец решили: Пиппиг придумает какое-нибудь дельце с выходом за ворота, ну хотя бы понесет старую одежду в эсэсовскую швальню. Итак, молоко требовалось доставить в швальню.

Вундерлих оглянулся и кивком подозвал одного из посыльных.

– В чем дело? – спросил тот, подходя к столу.

– Послушай, завтра с утра зайдешь ко мне и отнесешь в швальню бутылку молока. Руди за ней придет.

Посыльный протянул Пиппигу руку.

– Здорово, Руди!

– Здорово, Альфред!

Для посыльного такое поручение было пустяком. Он мог свободно ходить по всей территории.

– Будет сделано! – сказал он без лишних вопросов, так как даже необычное дело всегда выполнялось как само собой разумеющееся.

– Нужно еще предупредить Отто, – сказал Вундерлих и направился с Пиппигом в другой конец барака.

Отто Ланге, капо эсэсовской швальни, в прошлом портной, попавший в лагерь «за распространение слухов», стоял у громкоговорителя и слушал передачу последних известий.

Вундерлих отвел его в сторону.

– Завтра утром я пришлю тебе бутылку молока. Пиппиг зайдет к тебе за ней.

Портной кивнул и провел пальцем по верхней губе – привычка, оставшаяся еще с «воли», когда он носил усы.

– Имей в виду, – наставлял Пиппиг портного, – я притащу тебе старые пальто. Ты затребовал их у нас, понятно?

Ланге кивнул:

– Давай тащи!

Какой сложный путь, чтобы раздобыть пол-литра молока. И несмотря на готовность всех участников, – путь опасный. Если Пиппига накроют у ворот, все лопнет. Он отправится прямиком в карцер. Повезет – получит двадцать пять ударов по заднице. Примите с благодарностью. Весьма обязан. Все ради мальчугана. Не повезет – отправят в крематорий, и дело с концом. Но Пиппиг не трусил. При всевозможных отчаянных проделках, на какие он пускался, его не покидал оптимизм: бог не оставит в беде вольнодумца. Прощаясь возле барака, Вундерлих напомнил:

– Смотри, не попадись, цыпик!

Пиппиг собрался было возмутиться, но Вундерлих со смехом махнул рукой:

– Знаю-знаю, ты себя покажешь!..

Пиппиг, довольный собой, удалился. Вернувшись в барак, Вундерлих встретил санитара из эсэсовского лазарета.

– Слушай, Франц, можешь прислать мне завтра утром немного глюкозы?

Санитар с сомнением покачал головой.

– Глюкозы? У нас у самих ее почти нет.

– Мне для товарища.

– Одну коробочку, не больше, – вздохнул санитар. – Пришлю с посыльным.

Вундерлих похлопал Франца по плечу.

Кремер сидел над сводкой для утренней поверки, когда вошел Гефель. Опустившись на табурет, он закурил. Кремер быстро взглянул на него.

Гефель молча курил.

– Сошло благополучно?

– Один там, в колонне, нес мешок за спиной, наверно, и был тот самый поляк? – спросил Кремер, продолжая писать.

Гефелю достаточно было кивнуть, и Кремер был бы удовлетворен. Но Гефель не откликнулся и упорно глядел в пол. Кремер удивился.

– В чем дело?

Гефель раздавил каблуком окурок.

– Должен тебе кое-что сказать…

Кремер отложил карандаш.

– Ты что, не отдал ребенка?

Гефель посмотрел ему в лицо.

– Нет.

Наступило молчание.

– Послушай!..

Кремер вскочил, подбежал к двери и открыл ее. Он по привычке хотел проверить, нет ли посторонних. В канцелярии было пусто. Кремер закрыл дверь и прислонился к ней спиной словно в поисках опоры. Засунув руки в карманы и сжав губы, он смотрел перед собой. Гефель ожидал бурной вспышки и намеревался изо всех сил защищаться.

Но Кремер сохранял странное спокойствие, и прошло немало времени, прежде чем он заговорил.

– Ты не выполнил указания!

– И да и нет! – Под пристальным взглядом Кремера Гефель растерялся. – Да, увы, Вальтер.

Кремер ждал, что Гефель продолжит, но тот молчал.

– Ну? – спросил наконец Кремер.

Гефель перевел дух.

– Случилось кое-что…

Запинаясь, он поведал Кремеру, что произошло между ним и Цвайлингом. Гефель полагал, что это будет и объяснением, и оправданием.

Кремер дал ему договорить. На скулах старосты заходили желваки, он долго молчал даже после того, как Гефель окончил свой рассказ. Его лицо посуровело, зрачки сузились. Наконец хриплым голосом он проговорил:

– Сам-то ты веришь этому?

К Гефелю уже вернулась прежняя уверенность, и он сердито ответил:

– Я тебе не вру.

Кремер оттолкнулся от двери, прошелся несколько раз по комнате и сказал, обращаясь скорее к самому себе:

– Конечно, мне ты не врешь, но… –    Он остановился перед Гефелем. – Но, может быть, ты врешь себе?

Гефель недовольно пожал плечами, тогда Кремера прорвало, и он почти перешел на крик:

– Ты связался с негодяем! Цвайлинг самый настоящий негодяй! Он только и ждет, чтобы мы прикрыли его с тыла!

Гефель, решив принять вызов, горячо возразил:

– Зато теперь он у нас в руках!

Кремер саркастически рассмеялся.

– У нас в руках? Андре, дружище, сколько времени ты в лагере? Всего полгода, не так ли? – Он повертел большим пальцем. – Тыл он сумеет прикрыть и своими дружками. Так или этак, смотря, куда ветер подует. Стоит им отбросить американцев километров на пять, как наш Цвайлинг опять петухом заходит. Вот тогда он прижмет тебя к ногтю, да и мальчонку тоже. Ах, Андре, что ты натворил!

Гефель поднял руки. Казалось, он хочет заткнуть уши.

– От того, что ты сказал, мне еще труднее.

– А от того, что ты сделал, еще труднее нам! – парировал Кремер холодно.

Гефель простонал:

– Не мог же я ребенка…

– Ты должен был вернуть ребенка тому, кто взял на себя заботу о нем. Вот что тебе было приказано. Но ты сделал по-своему. Ты нарушил дисциплину!

– Если мы выйдем отсюда живыми, я отвечу перед партией, на этот счет можешь быть спокоен, – возразил Гефель.

Кремер твердо посмотрел ему в глаза.

– Партия здесь!

Гефель хотел было резко возразить, но сдержался.

Под тяжелым взглядом Кремера он опустил глаза. Как ни мучительно это было, он не мог не признать, что Кремер прав. Тем не менее все в нем восставало, когда он думал о том, что должен был предоставить ребенка его судьбе. Он как бы сопротивлялся невидимой мощной руке, которая грозила воткнуть ему в сердце ключ и запереть его. Он чувствовал себя виноватым и перед ребенком, и перед партией. Голова его поникла.

– Я не мог иначе… не мог, – тихо проговорил он. В голосе его звучали мольба и горечь.

Кремер в эту минуту любил Гефеля и понимал его страдания, но он взял себя в руки.

– Не когда-нибудь, а здесь и сейчас надо это уладить, – твердо произнес он.

Оба помолчали. У Кремера между бровей легла глубокая складка. Он беспокойно заходил по комнате, словно в поисках выхода из ситуации.

– Теперь нам не избавиться от ребенка, – сказал он наконец, обращаясь больше к самому себе, а затем снова накинулся на Гефеля, – или ты воображаешь, что я могу подсунуть его кому-нибудь в качестве багажа? – Он опять яростно зашагал. – Если бы ты вернул ребенка поляку, его уже увезли бы из лагеря, и все было бы хорошо. А что теперь делать? Что?

Он присел на стол и бессильно опустил руки.

Гефель устало опустился на табурет. От прежнего порыва души не осталось и следа… Ожидаемой стычки не произошло, и все высокое и благородное в его поступке испарилось. Остался только голый, трезвый факт – нарушение дисциплины! Гефель тоскливо смотрел перед собой.

Кремер разнял сплетенные пальцы и, немного смягчившись, сказал:

– Нам с тобой незачем враждовать, Андре. Незачем! Мерзавец Цвайлинг этого не стоит. – Он тяжело спустился со стола и решительно добавил: – Ты должен поговорить с Боховом. Должен! – настойчиво повторил он в ответ на горячий протест Гефеля.

Но Гефель упорствовал:

– Оставим это между нами, Вальтер! Пусть Бохов думает, что ребенок уехал с поляком.

Кремер не смог сдержать раздражения.

– Теперь, когда ребенка приходится оставить в лагере – ты слышишь, приходится, – прорычал он, – это уже не только наше дело. Я не знаю о твоих обязанностях. Не надо рассказывать мне о них, но ты должен понять, какой опасности ты подверг себя из-за ребенка.

– А что мне было делать, раз я его нашел?

– Вздор! Речь не об этом. Тебе приказали отправить его из лагеря.

– В Берген-Бельзен!

Этот возглас отчаяния ударил Кремера, как ножом. Он тяжело дышал, взгляд его помрачнел. Два товарища в упор смотрели друг на друга и мучительно искали выхода. Не выдержав, Кремер опять зашагал. Он почти не слушал Гефеля, который вновь принялся убеждать его:

– Это не протянется долго, Вальтер, поверь мне. Не сегодня завтра американцы будут здесь. Несколько дней мы сумеем продержаться. Зачем тревожить Бохова? Ребенка теперь все равно не отправишь. Ты ведь сам сказал. Так в чем дело? Пусть это остается между нами. Никто ничего не знает. Только ты да я.

– А Цвайлинг?

– Он не пикнет, – с горячностью заверил Гефель.

Кремер горько рассмеялся. Создавшееся положение требовало немедленных действий, – все равно, будет Бохов уведомлен или нет. В конце концов, что тот мог сделать? Он мог чертыхаться и отчитывать Гефеля, но все это не поможет увезти ребенка из лагеря. Разве не ему, лагерному старосте, предстояло избавить Гефеля от опасности, которой он себя подверг, совершив ошибку? Кремер чувствовал, что лучше вообще не докладывать Бохову о новых обстоятельствах. Поручение, переданное Кремеру через Бохова, он не выполнил. Его долг был – проверить действия Гефеля, он же понадеялся на него, а теперь?..

– Черт знает что! – ворчал Кремер, метаясь по комнате и проклиная себя и все на свете. Ему не хотелось уступать Гефелю. – Допустим, мы ничего не скажем Бохову. Что тогда? Что?

Это было уже почти согласие! Гефель обрадованно протянул руки, словно желая обнять Кремера, но тот увернулся и крикнул:

– Ребенка убрать со склада и подальше!

– Куда? – спросил Гефель.

– Вот именно – куда? Видишь, что ты натворил? Куда же его приткнуть? Главное, подальше от тебя и от проклятого Цвайлинга, в такое место, куда не заглядывают эсэсовцы.

Таким местом – и единственным – был инфекционный барак в Малом лагере. Все эсэсовцы обходили его стороной, опасаясь подхватить брюшной или сыпной тиф.

Кремер остановился перед Гефелем и твердо посмотрел на него.

– Шестьдесят первый блок, – лаконично изрек он.

– В инфекционный барак? – ужаснулся Гефель. – Ни в коем случае!

– Не спорь! – Кремер решительно отверг возражения Гефеля. – Ребенок отправится в шестьдесят первый блок – и точка! – Говоря это, Кремер старался убедить самого себя в правильности решения. – Санитары-поляки живут там месяцами, и никто из них не заразился. Они молодцы. О ребенке они позаботятся, будь спокоен. Это же их дитя, польское… Или прикажешь спрятать его здесь, в корзинке для бумаг, а?

Гефель молчал, кусая губы. А Кремер бушевал:

– Другого выхода нет. Баста! Хватит и того, что ты втянул меня в эту историю. И в любом случае это лучше, чем Берген-Бельзен. Так что без фокусов! Ребенка поместить в шестьдесят первом. Я поговорю с польским старостой блока и прослежу, чтобы о детеныше позаботились.

Гефель задумался. Все-таки это лучше, чем Берген-Бельзен. Он взглянул на Кремера.

– А Бохов?

Кремер рассердился.

– Я думал, это наше дело? Разве ты не так сказал?

Гефель молча кивнул, у него уже не было сил радоваться.

Цвайлинг жил в стороне от лагеря, в красивом поселке, построенном заключенными для эсэсовцев. Два года назад он женился, и его двадцатипятилетняя супруга Гортензия – полногрудая, пышущая здоровьем женщина – стала предметом тайной зависти многих шарфюреров в поселке. Однако брак по разным причинам не принес Цвайлингу счастья. Шикарный мундир когда-то пленил воображение Гортензии, но в последние месяцы она убедилась, что за эффектной декорацией скрывается пустой и слабовольный субъект. Гортензия в мечтах уже не раз сравнивала своего муженька с подтянутым гауптштурмфюрером Клуттигом, который, правда, был некрасив, зато мужествен. В результате этих сравнений на долю Цвайлинга оставались только презрение и пренебрежение. Семейная жизнь становилась все более скучной и безрадостной, и супругам было почти не о чем говорить. Но не это в первую очередь печалило жену Цвайлинга. Гортензия оставалась бездетной. Врач ничем не мог помочь – внутренние спайки препятствовали зачатию. Женщина не желала с этим мириться и мысленно во всем винила узкогрудого мужа, который своим дряблым телом и бледной кожей так невыгодно отличался от нее. Неудовлетворенность семейной жизнью ожесточила Гортензию, и нередко в постели она бесцеремонно отталкивала мужа: «Ах, оставь!» Но иногда из жалости она безрадостно допускала его к себе, и он как обласканный песик уползал потом в свою постель. Хозяйство Гортензия вела самостоятельно и не позволяла Цвайлингу вмешиваться, да и вообще все делала по-своему, не спрашивая мнения мужа.

В этот вечер Гортензия сидела в столовой перед буфетом и укладывала в ящик фарфоровую посуду, заботливо обертывая каждую вещь газетой.

Цвайлинг был уже дома. Стащив с себя сапог, он поставил босую ногу на сиденье кресла, толстым серым носком вытер разопревшие пальцы и с огорчением стал рассматривать пятку – опять натер до крови!

Гортензия, занятая укладкой посуды, не обращала на него внимания. Цвайлинг надел носок, с усилием снял другой сапог и вынес сапоги. Затем в шлепанцах, расстегнув китель, вернулся в комнату и сел в кресло.

Некоторое время он наблюдал за Гортензией, поджав нижнюю губу. В памяти мелькнуло, как один шарфюрер, смачно ухмыльнувшись, сказал ему: «Ножки у твоей жены… ого!» Цвайлинг посмотрел на округлые, чуть полноватые икры Гортензии и на кусочек голой ляжки под задравшейся юбкой. Да, у того парня губа не дура!..

– Что ты делаешь?

– На всякий случай… –    небрежно процедила Гортензия.

Цвайлингу ответ показался непонятным. Он попытался осмыслить слова жены, но это ему не удалось.

– Что ты хочешь сказать? – снова спросил он.

Гортензия, взглянув на мужа, раздраженно ответила:

– Думаешь, я брошу мой чудесный фарфор?

Теперь Цвайлинг понял. Он неопределенно махнул рукой.

– До этого еще не дошло…

Гортензия, язвительно рассмеявшись, с яростью продолжала упаковывать посуду. Цвайлинг откинулся в кресле, с наслаждением вытянул ноги и сложил руки на животе. Помолчав, он сказал:

– Но я уже принял меры…

Гортензия откликнулась не сразу, сначала она не придала значения словам мужа, но затем, повернув к нему голову, с любопытством спросила:

– Да? А что именно?

Цвайлинг хихикнул.

– Ну, говори же! – сердито крикнула Гортензия.

– Видишь ли, один заключенный, мой капо, спрятал на складе маленького жиденка. – Цвайлинг опять хихикнул.

Теперь уже Гортензия всеми своими телесами повернулась к мужу:

– Ну… и что же дальше?

– Я его накрыл.

– Отобрал ребенка?

– Я не дурак.

– Так что же ты сделал?

Скривив рот и прищурив глаз, Цвайлинг доверительно наклонился к жене:

– Ты прячешь фарфор, а я – жиденка. – Он беззвучно захихикал.

Гортензия стремительно поднялась.

– Рассказывай!

Цвайлинг снова откинулся в кресле.

– Что тут, собственно, рассказывать? Я накрыл капо, а дальше все было очень просто… Если бы я отправил его в карцер, он теперь был бы уже трупом.

Гортензия слушала с возрастающим напряжением.

– Так почему ж ты не…

Цвайлинг постучал пальцем по лбу.

– Ты не трожь меня, я не трону тебя. Так будет вернее. – Заметив, что Гортензия испуганно вытаращила на него глаза, он удивился: – Что с тобой? Чего пялишься?

– А ребенок? – спросила Гортензия, затаив дыхание. Цвайлинг пожал плечами.

– Он еще на складе. Мои черти смотрят в оба, можешь не беспокоиться.

Гортензия бессильно опустилась на стул.

– И ты полагаешься на своих чертей?.. Хочешь торчать в лагере, пока не придут американцы? Ну, знаешь…

Цвайлинг устало махнул рукой.

– Не болтай чепухи! Торчать в лагере? А ты уверена, что удастся вовремя смотаться, когда начнется горячка? На этот случай жиденок – отличная штука! Ты не находишь? По крайней мере, они будут знать, что я добрый человек.

Гортензия в ужасе всплеснула руками.

– Готхольд! Что ты наделал!

– Чего тебе еще надо? – удивился Цвайлинг. – Все будет в порядке.

– Как ты себе это представляешь? – гневно возразила Гортензия. – Когда придет их час, эти разбойники не станут обсуждать, добрый ли ты человек. Они ухлопают тебя прежде, чем появится первый американец. – Она снова всплеснула руками. – Шесть лет прослужить в эсэс…

Цвайлинг едва сдержался. Смеяться над его службой в СС он Гортензии не позволит! Тут он не терпел никакой критики. Но жена не дала ему и рта раскрыть.

– А ты подумал о том, что будет дальше? Если времена переменятся, чем ты займешься?

Сбитый с толку, Цвайлинг вытаращил глаза. Гортензия встала перед ним, воинственно подбоченясь. Он растерянно заморгал.

– Я-то могу работать! – злобно выпалила жена. – Могу пойти в кухарки! А ты?.. Ты ничему не учился. Если твоей эсэсовской службе придет конец, что тогда?

Цвайлинг лишь лениво отмахнулся, но Гортензию это не удовлетворило.

– Может, еще я тебя кормить стану?

– Перестань трещать! – Цвайлинг чувствовал, что Гортензия его презирает. – Посмотрим еще, как все обернется. Ты же видишь, что я был предусмотрителен.

– С этим жиденком? – Гортензия визгливо расхохоталась. – Предусмотрителен! Надо же додуматься! Пойти на сговор с коммунистами!

– Ты ничего не понимаешь!

Цвайлинг вскочил и зашагал по комнате. Гортензия подбежала к нему и, дернув за рукав, повернула к себе. Он огрызнулся, но это не произвело на нее никакого впечатления.

– А если выплывет? Что тогда?

Цвайлинг испуганно посмотрел на нее:

– Что может выплыть?

Она теребила его рукав, назойливо повторяя:

– А что, если выплывет?

Цвайлинг угрюмо оттолкнул ее руку, но Гортензия не сдавалась. Он хотел было обойти ее, но она загородила ему дорогу.

– Есть у тебя голова на плечах? Или бог обидел? Натворить такое под самый конец! Неужели ты не понимаешь, что наделал? Если эта история выплывет, твои же дружки прищелкнут тебя в последнюю минуту.

Растерянный Цвайлинг пролаял:

– Так что же прикажешь делать?

– Не ори! – зашептала Гортензия. – Ты должен отделаться от жиденка, и чем скорее, тем лучше!

Неподдельный страх Гортензии передался Цвайлингу. Он вдруг осознал опасность.

– Но как это сделать?

– Мне-то откуда знать? – крикнула она. – Ведь ты гауптшарфюрер, а не я! – Испугавшись собственного крика, она смолкла. Разговор прервался.

Гортензия встала на колени у ящика и вновь занялась укладкой, с яростью разрывая газетные листы. Откровенный страх поселился в них, и за весь вечер супруги не обменялись больше ни единым словом.

Цвайлинг искал выхода из положения. Улегшись в постель, он мучительно раздумывал. Вдруг он приподнялся и толкнул жену в спину:

– Гортензия!

Она испуганно села и долго не могла прийти в себя.

– Придумал! – торжествующе воскликнул Цвайлинг.

– Что такое?

Цвайлинг включил свет.

– Скорей! Вылезай!

– Ну чего тебе? – дрожа от холода, проворчала Гортензия.

Цвайлинг был уже у двери и повелительно рычал:

– Скорей же! Иди!

Сейчас это был гауптшарфюрер, и Гортензия боялась его. Она вылезла из теплой постели, надела поверх тонкой ночной сорочки халат и пошла за мужем в столовую, где тот принялся ворошить содержимое одного из ящиков буфета.

– Нужна бумага, для письма…

Гортензия оттолкнула мужа и стала рыться в ящике.

– На, держи! – Она подала ему старый пригласительный билет от Объединения женщин-нацисток, но Цвайлинг яростно швырнул его обратно в ящик.

– Ты спятила? – Он оглядел комнату. На стуле лежал сверток. Цвайлинг оторвал кусок обертки. – Это подойдет. – И, положив клочок бумаги на стол, он грубо скомандовал: – Карандаш, живо! Садись, будешь писать. – Войдя в раж, он нетерпеливо скреб щеку. – Ну, как же это…

– Я же не знаю, что ты хочешь, – буркнула Гортензия, усевшись с карандашом за стол.

– Пиши! – прикрикнул Цвайлинг, но, едва жена коснулась карандашом бумаги, удержал ее руку: – Погоди! Печатными буквами! Должно выглядеть так, будто писал заключенный.

Гортензия с возмущением бросила карандаш.

– Ну, знаешь ли…

– Чепуха! Пиши! – Он опять почесал щеку и начал диктовать: – Капо Гефель и поляк Кропинский прячут на вещевом складе еврейского ребенка, а гауптшарфюрер Цвайлинг ничего об этом не знает.

Гортензия большими печатными буквами написала это на бумаге. Цвайлинг задумался. Нет, не то! Он оторвал от обертки еще клочок и сунул его жене.

– Гефель с вещевого склада и поляк Кропинский хотят насолить гауптшарфюреру Цвайлингу. Они спрятали на складе, в правом дальнем углу, еврейского ребенка. – Цвайлинг подошел к жене и заглянул через ее плечо: – Вот так, правильно. А теперь подпишись: заключенный с вещевого склада.

Выводя буквы, Гортензия спросила:

– Что ты сделаешь с запиской?

Цвайлинг с довольным видом потер руки:

– Подсуну Райнеботу.

– Ну и мошенник же ты! – презрительно сказала Гортензия.

Цвайлинг счел это за одобрение. Тугие груди Гортензии под ночной сорочкой дразнили его взгляд. Ухмыляясь, он заключил жену в крепкие объятия.

На другое утро Пиппиг сразу же после поверки примчался в лазарет. В перевязочной он застал Кёна.

– Послушай, мне нужна резиновая грелка!

– Зачем? – Кён удивленно посмотрел на запыхавшегося Пиппига и отрицательно покачал головой. – У нас их очень мало.

– Сегодня же верну.

Пиппиг не отставал, и потребовалось все его красноречие, чтобы выманить у недоверчивого Кёна одну из драгоценных грелок. После этого Пиппиг помчался на склад и попросил Кропинского привязать ему грелку к животу. Захватив связку приготовленных Кропинским пальто, он через аппельплац направился к воротам. У вахты он объяснил, куда идет. Эсэсовец за окошком выписал пропуск. Дежурный блокфюрер оглядел Пиппига.

– Куда ты тащишь этот хлам?

Готовый к любым вопросам и неожиданным препятствиям, Пиппиг четко повернулся налево, зная, что военная выправка, которой эсэсовцы придают особое значение, может послужить лучшим пропуском.

– Несу отобранные шерстяные вещи для ремонта в швальню эсэс! – отчеканил он, делая ударение на слове «шерстяные», особенно благозвучном для уха блокфюрера. Как-никак война шла уже пятый год…

Пиппиг охотно дал блокфюреру осмотреть пальто. Правдоподобное объяснение и отличное качество вещей не давали повода придраться к заключенному. Кивком блокфюрер отпустил Пиппига.

– Ну, проваливай!

Уже без надобности Пиппиг проделал образцовый поворот «налево кругом». Когда он выбрался за ворота, у него было такое чувство, словно он только что проскользнул сквозь игольное ушко.

В швальне его встретил роттенфюрер.

– Что это вы принесли?

Не успел Пиппиг ответить, как Ланге издали крикнул эсэсовцу:

– Это вещи для починки, роттенфюрер. Я затребовал их со склада. Все в порядке.

Роттенфюрер пропустил Пиппига.

Тот протащил связку между рядами заключенных, работавших на швейных машинах, и плюхнул ее на закройный стол перед Ланге. Капо обстоятельно осмотрел каждое пальто. Он поднимал его, вертел во все стороны, выворачивал наизнанку, расстилал на столе, проверял подкладку, сукно и вообще делал вид, что очень занят. Но глаза его во время этой кипучей деятельности частенько посматривали в определенном направлении, и Пиппиг смекнул: ага, под столом, в ящике для обрезков!

Пиппиг присел на корточки. Ланге прикрыл его, широко распялив в руках пальто, внизу же Пиппиг был скрыт обшивкой стола. Пиппиг проворно расстегнул куртку, вытащил подол рубашки, отвинтил пробку грелки, порылся в ящике, нашел бутылку и, перелив молоко, сунул пустую бутылку под лоскутья. В этот миг сверху упала коробочка. Глюкоза! Пиппиг взглянул на Ланге. Тот подмигнул. Они поняли друг друга.

Пиппиг спрятал коробочку, привел в порядок одежду и выпрямился. Перекинувшись несколькими словами с Ланге, коротышка затопал прочь. У входа роттенфюрер сделал отметку на пропуске.

Ледяное молоко студило Пиппигу живот. По дороге он переложил коробочку с глюкозой в шапку. Таким образом коробочка всегда оказывалась зажатой в руке, когда приходилось срывать с головы шапку, приветствуя кого-либо из эсэсовцев.

Подходя к воротам, Пиппиг еще издали увидел у вахты группу заключенных и заметил, что блокфюрер обыскивает каждого.

Вот дьявол, вздумал шмонать!..

Повернуть назад или остановиться Пиппиг уже не мог – он был слишком близко к воротам. Что делать?.. Смелость города берет! Пиппиг-цыпик, не тужи и себя покажи! Пиппиг бесстрашно полез в игольное ушко. Протиснувшись между заключенными, он сорвал с головы шапку, щелкнул каблуками и выкрикнул:

– Заключенный две тысячи триста девяносто восемь следует из швальни эсэс в лагерь!

Когда занятый обыском блокфюрер повернулся к Пиппигу, тот протянул ему пропуск, сделал четкий поворот и… вот он уже проскользнул сквозь игольное ушко. В эти секунды напряжение, казалось, достигло предела. А что, если бы за его спиной раздался окрик: «Эй ты, со склада! Назад!»

С каждым шагом, удалявшим Пиппига от ворот, напряжение в нем ослабевало. Холода на животе он больше не ощущал. Окрика не раздалось! За Пиппигом ширилась спасительная пустота. Оставив позади половину аппельплаца, Пиппиг побежал трусцой. Напряжение совсем исчезло, и вместо него в груди Пиппига разлилось чувство ликования.