Kitabı oku: ««Титаник» и другие корабли»

Yazı tipi:

Переводчик Виталий Сергеевич Савинкин

ISBN 978-5-0060-1034-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1. «В МОРЕ»

Не думаю, что мои родственники догадывались, как я был изумлен, когда получил их согласие выйти в море. Я хихикал над своей удачей, как они, без сомнения, хихикали, думая: «Скатертью дорога».

В своей голове, еще в тринадцать лет, я давно решил, что пойду в море. И я отправился в море, почти ничего не зная и еще меньше заботясь о тех первых годах адского рабства, в течение которых мне предстояло приобрести опыт. Опыт, который, подобно кукурузе, должен был вырасти, закалиться, и быть чертовски болезненным.

Мой отец не вникал в это, так как он обосновался в Новой Зеландии и провел свои лучшие дни на хлопчатобумажной фабрике. На самом деле мы занимались хлопком уже несколько поколений, и я вполне ожидал, что мне придется пойти по стопам отца.

С моей стороны выход в море был просто блефом, но он сработал. Как некоторые говорят, к моему сожалению. Но это не так. Океан – суровый, неумолимый хозяин, всегда готовый расшевелить дураков (что мне вскоре предстояло узнать). Он несколько раз пытался утопить меня, но я побеждал его; не раз он чуть не ломал мне шею, но мы все еще остаемся лучшими друзьями, и я никогда не жалел, что мой блеф сработал.

У меня был дальний родственник, стопроцентный моряк до кончиков своих обрубковатых пальцев, так что вполне естественно, что мои близкие родственники направили меня по его стопам. Факт остается фактом: я стал учеником на борту известного «Примроуз Хилла», четырехмачтового баркаса, имеющего три трюм-рея с крепящимися на них парусами-трюмселями.

Вскоре я научился, как именно нужно выпячивать грудь, описывая свой корабль, как «имеющий три трюм-рея». Таких было не так уж много, поскольку большинство судовладельцев считали трюмсели скорее декоративными, чем полезными.

Если бы вы были рядом с дверью на полупалубу, когда один из матросов кричит: «А ну-ка, кто-нибудь из вас, юнцы, поднимитесь и закрепите трюмсели на бык-гордень», тогда вы бы точно знали, что мы, мальчишки, думали о них! Единственная причина их существования, по нашему мнению, заключалась в том, что они создавали готовое наказание для новичков. Но эти паруса, несомненно, придавали завершающий штрих кораблю с его возвышающимися грудами парусов, поднимающимися ярус за ярусом на целых двести футов над палубой. Штормовые паруса, так назывались три больших нижних паруса, нижние и верхние марсели, нижние и верхние брамсели, бом-брамсели и, наконец, любимцы мальчиков-матросов – топсели. Они были ровно сорок пять футов от нок-рея до нок-рея, всего лишь половина длины грота-рея – последний штрих, создающий идеальную симметрию и избавляющий от того обрубленного вида, который придают мачты брамселей, или даже способны придать бом-брамсели в одиночку. Наш главный протест против этих парусов состоял в том, что не было никакого способа подняться на последние пятнадцать футов до этого рея, кроме как по бакштагу (мачта смазана маслом). Добраться до бом-брам-рея было не так тяжело – у поднимающегося были оснащение и лестница Иакова. Но раскачивание на канате на бакштаге на полпути к небесам может и имеет некоторую привлекательность, однако также имеет свои недостатки, особенно когда корабль сильно качается.

Достигнув вершины своих нынешних амбиций и стоя там, на канате трюм-рея, глядя вниз на двести с лишним футов, всегда испытываешь трепет. Новичкам казалось немыслимым, чтобы такое огромное полотнище парусины, лежавшее тогда под ними, не перевернуло корабль.

Вдобавок к прямым парусам «Примроуз Хилл» нес пятнадцать косых парусов, состоящих из кливеров, стакселей, бизаней и гафельных топселей, каждый с определенным предназначением – приводить в движение длинный, узкий корпус корабля. Это был большой корабль, и даже в те дни, когда лес мачт был обычным зрелищем в корабельных доках, сужающиеся лонжероны старого «Примроуз Хилла» всегда выделялись, он был как один из старых чайных клиперов.

Я знаю, что капитан был могучим гордым человеком, и мы, мальчишки, почти благоговели перед ним, расхаживающим в своем одиноком такте взад и вперед по юту, будучи владыкой всего, что он обозревал. Малейшее его слово было законом абсолютным и непреложным. Мы думали, что даже такие, как мы, могут, если повезет, когда-нибудь также ходить по юту в глубоком волнующемся море. Но это было слишком далеко, в туманном отдаленном будущем, чтобы мальчишки нашего возраста могли всерьез задуматься об этом.

В четырнадцать лет, в зубах сильного западного шторма, меня кидало по каналу из стороны в сторону. Мое первое плавание, с ужасной морской болезнью – и усталостью от моря. В, казалось, бесцельной и вечной качке от одной стороны канала к другой, с трудом двигаясь дальше, на запад. Оказавшись в тумане, мы чуть не столкнулись с Королевским Суверенным маяком, а затем на другой стороне мы застряли в печально известном проливе у острова Олдерни.

В конце концов, миновав вход в Ла-Манш из Атлантического океана, мы развернулись навстречу прекрасному северо-северо-западному бризу и понеслись сквозь бурные сороковые широты к старой доброй погоде «летучих рыб». Мокрые рубашка и брюки были в порядке вещей, корабль кренился с костью в зубах, а канаты на носу и корме трещали, как пулемет, когда натягивались на страхующих креплениях – кофелях-нагелях. День за днем, неделя за неделей, мы похрапывали, не касаясь страховочных канатов и шкотов; в хорошую погоду мы закрепляли паруса, мыли палубы, чистили каждую деталь и красили корабль. На борту любого парусного судна в хорошую погоду никогда не бывает и минуты отдыха, и человеку, с утра до ночи стоящему за штурвалом, можно лишь позавидовать. Ночью все происходит наоборот, так как вахтенный на палубе всегда может найти мягкую сторону палубной доски, чтобы ее «законопатить».

Это был новый мир для меня, и впервые в своей жизни я столкнулся с настоящей жарой. Ртуть в термометре неуклонно поднималась, так как становилось все жарче и жарче, а смола выкипела из швов палубы, чтобы прилипнуть к нашим все еще нежным ногам и покрыть их волдырями. Жара принесла и другие вещи, но не совсем с палубы, а из-под палубы, в виде крыс и тараканов. Откуда они все взялись, одному Богу известно. Раньше мы убивали крыс кофелями-нагелями, а позже даже стали мастерами топтать их босыми ногами! По ночам к нам в койки приходили маленькие зверьки и съедали наши ногти на ногах, а также твердую плоть с подошв наших ног, и это не будило нас. Мы ничего об этом не знали, пока не поднимались на палубу и не окунали ноги в соленую воду. Тогда мы все понимали!

Тараканы длиной около двух дюймов. Они, должно быть, попали на борт, когда корабль грузился где-то на востоке. У них была такая же любимая привычка ползать по нашим ногам, хотя и не совсем в той же степени. Для них мы держали жестянку с очень крепким едким натром и маленькую щетку с ручкой длиной в два фута, а когда они начинали раздражать нас, касание щеткой быстро умеряло их пыл.

Вскоре мы вышли из сороковых широт и занялись торговлей, и именно здесь мы впервые увидели летучих рыб, поднимающихся косяками из воды и летящих на расстояние до четверти мили. Некоторые из них достигали 14—16 дюймов, так что видя, как они собираются на отмелях и скользят над поверхностью воды, трудно было поверить, что они вообще рыбы. В самом деле, можно посочувствовать старой леди, чей сын, вернувшись из своего первого путешествия, рассказывал ей байки, правдивые и натянутые, и в конце концов говорил ей о летучих рыбах. Наверняка она отвечала: «Джон, там могут быть горы сахара и реки рома, но ты же не можешь сказать мне, что рыба летает!»

Моя жизнь, как и жизнь других новичков, была полна страданий, пока я не выучил не только каждый парус, но и каждый канат, используемый для сворачивания, установки или выравнивания паруса, а их в среднем около дюжины на парус, всего более пятисот. Даже в непроглядную тьму ночи и под слепящим дождем вы должны быть в состоянии закрепить любой отдельный канат, а последствия того, что вы развяжете не тот канат, могут быть катастрофическими как для корабля, так и для виновника.

Третий помощник обычно является наставником мальчиков-матросов и во время второй полувахты не дает им расслабляться и заставляет изучать канаты – откуда, несомненно, и возникла поговорка. Более опытные матросы знают эти канаты почти на ощупь. На этих людей можно положиться, когда речь заходит о спуске парусов в плохую погоду.

При хорошей погоде паруса были натянуты, и мы спустились вниз по судоходной линии и вошли в район пеламид, дельфинов и тунцов. Будучи заядлым рыбаком, я был уверен, что меня позовут, если под носом окажется рыба. Вахтенные матросы не должны думать ни о чем столь легкомысленном, но кто-то всегда ухитрялся прокрасться на полупалубу и крикнуть мне в надежде поймать рыбу к чаю; желанное дополнение к сухарям и солонине, если она еще оставалась от обеда.

Для нас, мальчишек, украсть еду – не преступление, а религия, и да поможет Бог тому парню, который упустил свой шанс. Иногда это приводило некоторых из нас к неприятностям, так как повара и особенно стюарды иногда ловили голодного «негодяя» и тащили его к капитану. Однажды мы нашли немного печенья в свободной каюте, и меня отчитали за поиски пищи. Я забрался в каюту и достал печенье, но когда подошел к двери, которую закрыл так, чтобы она не захлопнулась при качке корабля, то обнаружил, что угодил в ловушку. Ручка повернулась, но не защелка; вот тут капкан и защелкнулся, так сказать! Я открыл иллюминатор в надежде вскарабкаться на бегин-брасы (по канатам, которые использовались для закрепления бизани), но, когда я в конце концов вытащил голову и одну руку, я обнаружил, что не только не могу выбраться дальше, но и не могу вернуться. У меня были ужасные мысли о том, что придется отрезать или часть моего тела, или часть корабля. Во всяком случае, мне ничего не оставалось, кроме как с позором позвать на помощь. Я смог просунуть голову обратно, потеряв в конце концов кусочек кожи головы, и несмотря на то, что мне удалось убедить спасшего меня второго помощника в том, что я ходил во сне, этого не получилось сделать с капитаном. Меня ждали шесть добротных недель ночной вахты на посту часового, вымбовка и шестифутовая вязовая перекладина на плече!

В другой раз мы обнаружили незакрепленную доску в переборке лазарета и после нескольких ночей напряженной работы пролезли внутрь. Парень, которого отчитали за работу, Остин, прозванный Клювастым из-за своего носа, был немного глуховат. Все, что ему нужно было сделать, – это достать еду (в данном случае лук, чтобы положить его в наш крекер) и перелезть через груз к люку №4, двери которого открывались прямо на полупалубу, где ждали мы. Зашел он вполне удачно, но как раз в тот момент, когда он нерешительно пошел с луком по промежуточному четырехфутовому пространству между люком и нашей палубой, пришел помощник капитана, а этот лук, как известно, был не наш. Мы крикнули Клювастому, когда услышали приближение помощника капитана, но Клювастый не услышал ни нас, ни помощника капитана и продолжал нерешительно идти, держа в руках лук. Помощник капитана прошел через этот четырехфутовый проход и, завернув за угол люка, остановил Клювастого! Отступив назад, он осмотрел происходящее, без сомнения внутренне забавляясь нашими отчаянными попытками оправдать Клювастого. А Клювастый безмятежно улыбнулся и продолжил нерешительно идти с луком, который нужно было должным образом вернуть. И на месте, где они стояли, мы снова получили то, что нам причиталось.

Однако это все было в дневной работе, и мы часто рисковали своими шеями, ползая по бегин-брасам, чтобы стащить немного пирога или чего-то еще из кладовой управляющего. Лишь немногие парни, выходящие в море, рождены для того, чтобы утонуть.

ГЛАВА 2. «65 ГРАДУСОВ К ЮГУ»

Мы пересекли судоходную линию с обычными формальностями, вышли на торговые пути и спустились к мысу Горн. Как вдруг западный штормовой ветер стал гнать нас все дальше и дальше на юг; становилось все холоднее и холоднее, пока мы не очутились среди антарктических льдов. С тех пор я насмотрелся на лед вдоволь, как там, в море, так и на берегу, но первое впечатление всегда самое выразительное. Тот длинный призрачный контур белого, местами синего цвета и всех мыслимых форм и размеров.

Несмотря на все наши усилия, нас неуклонно гнало на юг, пока мы наконец не достигли шестьдесят пятой параллели. Это был июнь, то есть в тех краях середина зимы. Условия, которые людям приходилось терпеть, сложно описать. Канаты и корпус замерзли и отвердели, покрывшись льдом. Паруса стали жесткими, словно железо, с замерзшими дождем и брызгами на них. Часто лед толщиной в дюйм сломать можно было только с помощью кофель-нагеля. Я видел руки всего экипажа на рее марселя в течение нескольких часов вплоть до конца этой горькой ночи, был настоящий шторм, сражавшимися с парусом, затвердевшим, как чугун. Ногти на пальцах были вывернуты назад, а костяшки ободраны в результате попыток свернуть парус. Трудно представить, как человек мог пережить эти дни и недели без какого-либо сухого белья. Не думайте, что это относится только к одежде, которую мы носили; мокрыми были как одеяла, так и постельные принадлежности.

Задолго до того, как мы достигли широты мыса Горн, все двери на верхней палубе были герметично закрыты настолько, насколько это возможно. Обычно с применением ножа в ножнах и большого количества тряпок и бумаги. Человек получал доступ к различным жилым помещениям, к камбузу и так далее с помощью светового люка; пользуясь шансом, он открывал люк в крыше, спускался вниз и снова закрывал его. Воздух в этих тесных помещениях становился почти таким же приятным, как и еда. Огромные волны, десятки тонн в весе, с грохотом обрушивались на палубу через фальшборт, сметая перед собой все, что было не закреплено. В таких случаях несколько дней без горячей еды – не редкость.

Вдобавок ко всему этому всегда существует сильное беспокойство по поводу того, не столкнется ли корабль ночью с айсбергом. Единственный способ обнаружить айсберг, когда нет луны – это по белой пене у основания айсберга. Если есть луна, то иногда можно увидеть отблеск того, что называют «миганием льда». Лед внизу в этих широтах становится все больше похожим на ледовые поля, которые могут простираться на многие мили, превращаясь в настоящий остров. Есть один хорошо известный случай, когда парусное судно вошло в огромную бухту с попутным ветром и обнаружило, что не может выбраться из него. Оно металось взад и вперед, пытаясь освободиться, пока наконец не врезалось в лед, разбившись вдребезги и утонув вместе с экипажем. Шлюпки в этих условиях почти бесполезны, потому что люди едва ли могут выжить на борту корабля, не говоря уже об открытой шлюпке.

После шести недель сражений с огромными волнами у мыса Горн, мы наконец получили возможность выбраться оттуда. Когда ветер отступил к юго-западу, мы бы вцепились в любую возможность, которая помогла бы нам подняться до северо-запада и наконец выйти из погоды, которая мучила нас на мысе Горн. Все указывало на то, что мы должны справиться, и что сможем направиться к хорошей погоде. Нижние брамсели и брам-стаксели подняты. Руль работал на полную катушку, все паруса были сильно натянуты, а нос корабля был направлен по ветру. Настроение у всех поднималось с каждой пройденной милей. Каждый мужчина и мальчик считал часы до того момента, когда он сможет развесить свои вещи и высушить одежду, хотя было еще слишком рано ждать настоящего тепла, это придет позже. Все, к чему мы стремились в глубине души, – это чтобы ветер продолжал дуть в нужном направлении и больше не мешал нам тащиться на запад. Самый первый вопрос, который задавали каждый раз, когда сменялась вахта, был: «Как там ветер?» – и радостная толпа отвечала ругательствами с очередным облегчением. Теперь еще сорок восемь или максимум шестьдесят часов, и мы окажемся в полной безопасности, оставив мыс Горн за кормой.

В ту темную, как смола, ночь мы все спали. Да, был риск столкнуться с айсбергом, но мы все были готовы на это пойти. К тому же, учитывая неспокойное море, были все шансы увидеть айсберг до того, как мы столкнемся, так что у нас было бы достаточно времени, чтобы обогнуть его. Однако этому не суждено было сбыться. Удача отвернулась от нас, и очень сильно. Вскоре после того, как в полночь вахту сменили, ветер, к нашему великому разочарованию, начал ослабевать. Это не было очень плохо, так как он не управлял нами. Гораздо лучше, чем находиться в одном из тех, казалось, бесконечных штормов, которыми мы уже были сыты по горло.

Ветер становился все слабее и слабее, и в высшей степени непостижимым образом, – это было весьма необычно для этих широт. Постоянно меняющиеся ветры обычное дело в тропиках, но не в шестидесятых широтах. Холод стал очень сильным, даже пронизывающим. Не так уж много отличий от того, что было с нами раньше, но все же это был характерный холод, и, казалось, он нес с собой сухую пронзительную энергетику. Мы, конечно, связывали холод со льдом, но не всерьез. Это были причуды ветра, которые мы не могли понять, и это не удивительно.

После четырех ударов в колокол рулевой и впередсмотрящие должны были сменить вахту. Два впередсмотрящих стояли несколько минут, обсуждая неудачу в потере ветра. Сменивший их человек был настоящим старожилом, и вскоре он вышел на бак и подставил нос к ветру. Внезапно он резко обернулся и закричал: «Лед прямо по курсу, сэр». Инстинктивно второй помощник, стоявший на корме, отдал приказ: «Опустите руль и остановите корабль», желая подрейфовать, пока он не прояснит ситуацию.

Жизненно важным вопросом было то, в каком направлении простирался лед. Были ли мы с наветренной или с подветренной стороны от основной части ледового поля? Когда корабль шел навстречу ветру, оба впередсмотрящих увидели, что лед виднеется только впереди. Старик Херон, обладавший огромным опытом и знавший, что все, что находилось впереди и на некотором расстоянии от носа корабля, было полностью скрыто парусами от второго помощника, стоявшего на корме, теперь прокричал: «Лед идет с наветренной стороны».

На парусном корабле ты узнаешь человека до самых глубин его души, как второй помощник знал Херона, так что он приказал рулевому полностью остановиться. Если бы мы пошли дальше, был бы большой риск того, что лед тогда оказался бы не только с наветренной, но и с подветренной стороны, так что мы, несомненно, столкнулись бы с ним и пошли бы ко дну. Однако ветер был слабый, так что корабль все равно не смог бы разогнаться.

Капитан уже был на палубе и стал быстро отдавать приказы: «Свистать всех наверх. Встать рядом с подпорками». Конечно, старик Херон был прав, и теперь мы все могли видеть призрачные и угрожающие очертания огромного айсберга, простирающегося так далеко, как только мог видеть глаз. Более того, именно этот чудовищный айсберг лишал нас ветра в наших парусах. Это мы осознали вместе с тем, что он, должно быть, отец всех айсбергов, если он был виновен в отсутствии ветра, которое мы испытывали уже более четырех часов и в течение которого мы, должно быть, в темноте плыли параллельно этому блоку Антарктики.

Мы быстро вышли на палубу в надежде узнать о произошедшем. Мы должны были рискнуть и выяснить, не наткнулись ли мы в темноте на ледовое поле, так как не могли видеть дальше, чем на четверть мили, а лед был менее чем в половине этого расстояния от нас. Как раз перед тем, как мы собрались двигаться дальше, мы оказались не более чем в нескольких сотнях ярдов от этого возвышающегося ледяного утеса, который выглядел так, словно мы вот-вот соприкоснемся с ним. Находясь прямо под подветренной стороной, на ветер полагаться было нельзя, и он застал нас врасплох, постоянно толкая корабль все ближе и ближе к этим угрожающим белым стенам льда.

К этому добавлялось беспокойство о том, нет ли у айсберга каких-нибудь выступов под водой, которые могли бы нанести повреждения ниже ватерлинии и потопить корабль. Одному Богу известно, какая температура была в это время. К счастью, наша тревога затмила все ощущение холода, за исключением тех случаев, когда мы пытались использовать наши руки. Все, что было хоть немного влажным, оледенело, включая одежду.

Постепенно, дюйм за дюймом наш корабль оторвался, и, наконец, мы достигли места, где мы могли нормально маневрировать; затем мы плыли до тех пор, пока не рассвело и мы не смогли бы увидеть, до куда простирался лед и какова была лучшая возможность спасти корабль. С первыми лучами рассвета было легко разглядеть, какая это была узкая ложбина, а с увеличением дневного света ледяные утесы все увеличивались и увеличивались. Свет становился все ярче и ярче, пока с наступлением полудня не обнаружилась непроницаемая стена льда почти на пятнадцать миль позади и более чем вдвое дальше впереди. Как оказалось, мы проплыли почти два дня, прежде чем смогли благополучно обогнуть край этого ледяного острова. Но хуже всего было то, что мы все время медленно, но верно отклонялись от нашего курса и уходили на восток, что уменьшало наши шансы обогнуть мыс Горн.

Великолепное зрелище открылось перед нами, когда мы медленно проплывали вдоль этих иссиня-черных скал. Остроконечные вершины, заливы, пропасти и похожие на соборы сооружения, огромные овраги и мосты, мосты изо льда, глядящие на весь мир, словно их построили какие-то умные инженеры, которым они так отдавали честь. К сожалению, в тот момент мы были не в том настроении, чтобы оценить эти красоты. Проклятия, глубокие, искренние и всеобъемлющие, сыпались на эту непреодолимую преграду, которая мешала нам добраться с попутным ветром до хорошей погоды.

Наконец, когда мы обогнули лед и было уже достаточно светло, чтобы обойти старый мыс, мы снова услышали хорошо известный приказ: «Свистать всех наверх», и двинулись дальше на юг.

Возможно, в те дни среди моряков на парусных судах ходила поговорка, что человек не имеет права называться моряком, пока не обогнет мыс Горн по меньшей мере три или четыре раза. Я знаю, что почувствовал себя настоящим моряком после того, как однажды обогнул его. Прошло шесть недель с того дня, как мы впервые миновали мыс Горн, идя на юг, и до тех пор, пока мы снова не прошли его, идя уже на север.

Предстоящее плавание по торговым путям и тропикам вскоре уничтожило все следы наших испытаний на юге, в то время как мы радостно прощались с предвестниками высоких широт, альбатросами, капскими голубками, пустынными канюками и прямохвостыми качурками.

Паруса были подняты, бегучий такелаж выровнен, запасные лонжероны, ставящиеся в плохую погоду, были сняты, а все белье (одежда и постельные принадлежности) сохло и проветривалось на палубе. Все упивались солнцем и даже были рады бурлящей смоле, хоть она и должна была прилипать к нашим ногам.

Сам корабль, казалось, ожил еще больше, когда снова были подняты и установлены спинакеры; каждый из них добавлял нам стремительности и скорости, которые через несколько недель пронесли нас через Золотые Ворота Сан-Франциско в широкие, гладкие воды Сакраменто.