Kitabı oku: «Дом Одиссея», sayfa 5
Глава 10
Орест просыпается в доме Лаэрта.
Пенелопа с Электрой стоят рядом, сложив руки, словно плакальщицы, готовые к похоронам.
Он с трудом открывает глаза, поскольку они гноятся, и теперь веки словно запечатаны старым воском. Белки глаз налиты кровью, и Электра, судорожно вздохнув, тянется к глиняной миске у изголовья, чтобы намочить льняную тряпочку и смыть подсохший гной с его ресниц, вытереть следы высохшего пота со лба. У нее есть вырезанный из раковины гребень, которым она причесывает ему волосы; это действие, похоже, дарит тому передышку, приносит небольшое облегчение. Возможно, так же расчесывала ему волосы мать, когда он был ребенком, еще до того, как его детство утопили в крови.
– Брат мой, – шепчет она, и он, похоже, узнает ее, цепляется белой костистой рукой за ее тонкое запястье, пока она смачивает теплой жидкостью его горячие щеки и напряженное, покрасневшее горло. Она с улыбкой пожимает его руку. – Я здесь.
Он видит ее, пытается улыбнуться, обнажив пожелтевшие зубы. Зрачки у него темные и широкие, радужки глубокого серого цвета такие узкие, что кажется, будто в них вот-вот взорвется тьма, затопляя глаза. Его взгляд перемещается на Пенелопу, цепляется за нее.
– Мама? – спрашивает он.
Это, наверное, единственная, пусть и очень странная, догадка, которую он может высказать. Пенелопа неловко переминается на месте, но ближе не подходит.
– Нет, брат, – шепчет Электра, капая воду в его рот. – Это Пенелопа.
Мгновение замешательства: какую роль в его жизни играет Пенелопа? А, вот он вспоминает, но ответ ничуть не облегчает его страданий.
– Пенелопа, – повторяет он, пережевывая это имя, как голодающий – подгнивший фрукт. – Тогда… Итака?
– Да, брат. Мы на Итаке. Ты был болен. Помнишь?
Слабый кивок. Легкий поворот головы: ему достаточно воды, с него хватит промокания лба и расчесывания волос. Теперь ему хочется лишь смотреть в стену, во тьму, закрыть воспаленные глаза.
Пенелопа все-таки подвигается поближе, потеснив недовольную Электру с ее места рядом с ним.
– Светлейший царь, – начала она, а когда это не дало результата, позвала: – Родич, ты в доме Лаэрта, отца Одиссея.
Короткий кивок – а может, ей только почудилось: в сумраке трудно разглядеть.
– Электра считает, что кто-то пытается тебе навредить: отравить тебя. Ты знаешь, кто это может быть? Можешь предположить, каким образом?
Орест качает головой, подтягивая колени ближе к груди.
– Прости меня, – шепчет он и снова: – Прости меня.
А в вышине, облизывая черными языками алые губы, смеются фурии, но слышит их только Орест. Он зажимает уши руками, до слез зажмуривает глаза, хнычет: «Прости, прости, прости», – пока его плач не тонет в подступающей тьме.
Анаит, жрица Артемиды, распахивает ставни.
– Свет! Воздух!
Электра вздрагивает. Орест съеживается, наполовину погруженный в беспамятство.
Лаэрт стоит в дверях, скрестив руки на груди. Он не одобряет появления всех этих женщин, шныряющих по его владениям, – мало того, что его невестка притащила к нему в дом полубезумного царя, испортив вполне неплохое утро, так еще из-за пришедших следом служанки Эос, жрицы Анаит и мрачной сестры Ореста Электры в доме теперь настоящее столпотворение.
И вот еще! Теперь Анаит в своей стихии, отдает распоряжения и требует, чтобы несли чистую воду, свежий хлеб, размачивали его и кашицей кормили Ореста, как младенца. Определенно есть что-то потрясающее в женщине, которая знает, что делает, решает Лаэрт, но будь он проклят, если когда-нибудь произнесет это вслух.
– Он не должен есть, – рявкает жрица, – ничего тяжелого для желудка.
Она садится и нащупывает вену на шее Ореста, заглядывает ему в глаза, принюхивается к дыханию, тянет за волосы, которые, к ее легкому разочарованию, и не думают от этого выпадать.
– Что ты за лекарь такой? – требовательно спрашивает Электра, оскорбленная подобным неуважением.
– Я помогала ягнятам появиться на свет, когда мне было всего пять лет, – отбривает Анаит. – Люди не очень-то отличаются.
– Мой брат не собирается рожать.
Анаит меряет Электру раздраженным взглядом, в котором очень мало почтения к ее царскому статусу. Она лишь недавно освоила искусство выказывать уважение, когда к ней приезжает Пенелопа, но даже это требует определенных усилий. А эта микенская девчушка – совсем другое дело.
Пенелопа откашливается.
– Анаит, тебе известно, что за хворь поразила Ореста? Можешь ли сказать, что она – тут я просто рассуждаю – лечится вполне обычной и легкодоступной травкой, которая поднимет его на ноги в мгновение ока и он будет готов вернуться на трон Микен до того, как ситуация станет еще сложнее, к примеру?
Анаит переводит взгляд с Электры на царицу Итаки.
– Он похож на лошадь, объевшуюся некоей травы, растущей у ручья. И кое-что в его бреду…
– Он не бредит! – цедит Электра.
– Вообще-то бредит, чего это она утверждает, что нет?
– Семейные узы, – поясняет Пенелопа, спокойная, как водная гладь. – Пожалуйста, продолжай.
– Ладно. Его бред похож на тот, что бывает у жрецов, вдыхающих излишне много священного дыма, – они не выпадают полностью из окружающего мира, но и слова их не связаны с ним. Еще у кого-нибудь были подобные признаки?
Электра нервно вздрагивает, уставившись в никуда.
– В Микенах перед нашим отъездом. Как-то вечером, довольно рано, служанка допила его вино. К утру она металась в жару, задыхаясь и глядя широко распахнутыми глазами на что-то невидимое. И Пилад – тоже.
– Пилад?
– Капитан микенцев, который, я полагаю, прямо сейчас ведет корабль в порт нашего города, делая вид, что все в полном порядке и под абсолютным контролем, – объяснила Пенелопа Анаит, не проявившей особого интереса.
Они снова смотрят на царя, Анаит опять прижимает руку к его лбу, и ее скуластое выразительное лицо хмурится.
– Кто готовит еду и питье Оресту?
– Я.
– С самого начала? Воду берешь из колодца? Кашу мешаешь в котле?
– Я… нет. Но в Микенах, в тот момент, когда я заподозрила, что его травят, я велела, чтобы на кухнях готовили всем одно и то же, накрывали одинаково и ставили передо мной. Я выбирала по одному блюду со стола, остальные съедали наши гости, слуги и рабы. Я лично несла кубок Ореста и сама же проверяла, чтобы все во дворце пили те же вино и воду, что наливали ему. Не было ни единой возможности отравить моего брата, не рискуя отравить всех остальных.
Пенелопа пытается поднять одну бровь, но лицо недостаточно подвижно, поэтому приходится поднять обе.
– Это фантастически опасная затея; что, если бы отравителям было все равно, кого убивать?
Глаза Электры вспыхивают – о, прямо как у ее матери. Девчонка разозлилась бы, узнай об этом.
– И что? Если все должны умереть, чтобы мой брат жил, – разве не это следует сделать для своего царя?
Электра – еще и дочь Агамемнона, о чем мы всегда должны помнить. Отец убил ее сестру, чтобы отправиться на свою войну, и забыл об окровавленном теле Ифигении настолько же быстро, насколько привык к запаху погребальных костров под стенами Трои. Пенелопа видела множество будущих царей, когда еще малышкой жила при дворе Спарты. Захолустные западные острова стали в некотором роде спасением от необходимости выносить их общество.
– Полагаю, твоему брату лучше не стало?
– Сначала стало, а потом все вернулось. На него накатывало приступами. Ко времени отъезда я поняла, что моих действий недостаточно. Но что я могла сделать? Он царь. И должен был вести себя как царь: принимать просителей и устраивать суды. Его нельзя запереть в покоях: это было бы не лучше смерти, а может, и хуже.
– Если бы его хотели убить, он уже был бы мертв, – вставляет Анаит с привычным спокойствием того, кто знает свое дело и не видит в нем ничего такого.
Все взгляды обращаются к ней, и ей на мгновение кажется, что не все так же легко, как она, принимают сказанное. Она пожимает плечами: будучи юной жрицей, за этот жест она получала по ним шлепок, но теперь, когда она сама возглавляет храм, ее не беспокоит вся эта чепуха насчет приличий и достойного поведения – лишь искреннее поклонение Артемиде.
– Есть множество цветов, грибов и трав, которые, если подмешать их в еду, выдавить в питье или смешать с маслом, попадая на язык, убивают меньше чем за день. Если бы я хотела свести с ума этого человека, – кивок на Ореста, пока не особо интересующего Анаит с точки зрения его статуса царя царей, – то нашла бы три-четыре травки, растущие даже на этой ферме, которые приводят к гораздо лучшему результату, чем это невнятное бормотание.
– Безумный царь, – размышляет Пенелопа, – может быть не менее полезен, чем мертвый. – Пенелопа – эксперт в области неоднозначной царской власти; несравненный ввиду отсутствия царей. – Что могло бы случиться, если бы Орест умер?
– Совет царей. Собрались бы все старейшие правители земель, величайшие воины: Менелай, само собой, и любой, кто решил бы, что может претендовать на трон.
– И кому бы досталась корона?
Электра прикрывает глаза, качая головой. Невозможно даже подумать об этом, но она должна.
– Менелаю? – подсказывает Пенелопа мягко.
– Нет. Конечно, у него больше всех прав на трон. Он – брат Агамемнона. Но остальные ни за что этого не допустят. Они объединятся вокруг кого-то другого – достаточно слабого претендента, чтобы древние рода Микен смогли им управлять, но достаточно сильного, чтобы дать отпор Менелаю, если тот откажется признать результат. Один человек не может стать царем и в Микенах, и в Спарте, ведь тогда он способен будет подчинить все земли.
– Претендент достаточно слабый и сильный, а ты?
– Я? Мной скрепят этот договор. Я стану женой того, кого они выберут, чтобы не пустить Менелая на трон.
– Станешь?
Электра не знает. Ее долг понятен, а она верит, что долг превыше всего. Но она достаточно мудра, чтобы прислушиваться к своему сердцу, а потому опасается, что оно, как и сердце ее матери, и тетки Елены, может предать. Она боится того, что способна полюбить, и это самая большая опасность из всех, одна из причин, по которым она обратилась к Пенелопе. Царица Итаки, полагает она, отринула даже возможность любви во имя долга.
Такой должна стать и Электра – женщиной изо льда и камня. Я глажу ее по щеке и запечатлеваю нежный поцелуй на лбу. Электра всего раз видела любовь: когда ее мать полюбила Эгисфа, а тот – ее, – и это чувство ядом разъело ее сердце. Она не верит, что его удастся когда-либо исцелить. Еще одна из ее ошибок.
– Что, если Орест действительно сошел с ума? – спрашивает Пенелопа, и Электра тут же приходит в себя, вспыхнув от гнева, и поднимает тяжелый взгляд. Пенелопа встречает его без малейшего колебания. – Это весьма разумный с политической точки зрения вопрос, сестра, – продолжает она. – Действительно, если отравитель не убил твоего брата, тому были причины. Безумие… вызывает вопросы, не так ли?
– Если… если было бы решено, что мой брат ни в коей мере… не способен править, – гневно цедит Электра, едва проталкивая слова меж стиснутых зубов, – воцарился бы хаос. Кто-то попытался бы созвать совет старейшин, но те, кто поддерживал бы моего брата, не стали бы с этим мириться. Пилад поднял бы людей на защиту Ореста, как и Менелай, хотя цели у них при этом были бы совершенно различные. Как и с твоим мужем, проблема в следующем: что случится, если ты соберешь союзников, чтобы занять трон, а затем Орест – или Одиссей – внезапно вернется? Это… невероятно опасно.
– И, как с моим мужем, – рассуждает Пенелопа, – некоторое преимущество получит тот, за кого ты выйдешь замуж.
– Я не выйду за того, кто собирается захватить трон брата!
– Даже если твой брат безумен?
– Он не безумен!
Электра закусывает кулак. Она не делала этого с тех пор, как была ребенком. Кусает чуть ли не до крови, затем внезапно отдергивает руку, как будто кто-то мог не заметить этого движения. Пенелопа садится, переплетя пальцы на колене, и благородно делает вид, что так и есть. Анаит озадаченно моргает, затем переводит взгляд с одной на другую. «Неужели царские особы способны так себя вести? – гадает она. – Как обычные люди? Неудивительно, что ничего не делается как следует».
– Что ж, – вздыхает наконец Пенелопа и еще раз: – Что ж.
Она поднимается, шагает к двери, останавливается и оборачивается:
– Кто бы ни травил твоего брата и каким бы образом это ни происходило, его определенно не собираются убивать. А значит, у них есть хозяин, который многое получит, начнись смута. Очень мало людей процветают в хаосе, сестра. Но одному это удается лучше всех. Помни об этом, когда появится Менелай.
Электра молчит, отвернувшись к стене.
Глава 11
Есть дела, которыми может заниматься только царица.
Точнее, есть дела, которыми царица старается заниматься на виду у всех, чтобы никто и подумать не мог, что она не выполняет как следует своих царских обязанностей.
Вскоре после того как солнце целует небо в самую макушку, оставив Электру стеречь исстрадавшегося брата, Пенелопа возвращается в жалкий «город» на холмах, который жители Итаки именуют столицей. Его пересекает всего одна хорошая дорога, по которой процессии жрецов обычно тянутся с мучительной неторопливостью, чтобы успеть достаточно торжественно произнести все свои молитвы на таком коротком отрезке пути. От этой единственной дороги ответвляются тропинки и ступени, вьющиеся вокруг потрескавшихся зданий и крохотных хижин, словно кривые зубы вырастающих из земли и опирающихся друг на друга. Вокруг поселения нет защитных стен, но вот дворец Одиссея был обнесен ими еще при отце Лаэрта, по большей части чтобы впечатлить путешественников и насмешливых поэтов, которые, рассказывая об Итаке, утверждали, что все жители там воняют рыбой и говорят разве что о козах.
– Идите и поведайте всем, что хоть мы и впрямь ценим коз, как и мидию-другую к обеду, но это и придает нам бесстрашной удали и живости ума! – провозгласил отец Лаэрта, и вот поглядите, пришлось ли его потомкам платить свою цену за распространение этой идеи.
Фрески, украшающие дворец внутри – по крайней мере, в тех местах, куда могут сунуть нос любопытствующие, – когда-то изображали Лаэрта на «Арго», доблестного царя-воителя, отправившегося в путь с величайшими героями Греции. Но соленые ветра с моря разрушают даже самую лучшую роспись, поэтому Пенелопа воспользовалась услугами известных в узких кругах художников из умеренно цивилизованных уголков земли, чтобы освежить белые, красные и черные мазки штукатурки так, что теперь они изображают деяния ее мужа. Здесь Одиссей пронзает злобного дикого кабана, там Одиссей бьется под стенами Трои или сражается, защищая тело павшего Патрокла. В пиршественном зале, где собираются на свои пирушки женихи, в основном изображен деревянный конь, и Пенелопа велела дворцовым плотникам даже вырезать конские головы или обозначить линиями тела коней на любой декоративной поверхности, которую они найдут, одновременно и как дань уважения Посейдону (которому на это плевать), и как ненавязчивое напоминание всем гостям о хитрости ее отсутствующего мужа.
А где же сейчас сам Одиссей?
Вот же он, нежится в объятиях Калипсо на ее крохотном островке, окруженном бушующими морями; а она потрясающая любовница. Он, безусловно, распален доставляемым ей удовольствием, но он ненавидит ту власть, которую она имеет над ним. И в те моменты, когда Одиссей не с ней, он сидит на скале, обращенной (по его мнению) в сторону Итаки, и рыдает. Это что касается Одиссея. От меня ему светит разве что сочувственное похлопывание по плечу, в случае если я дам себе труд вспомнить о нем.
В покрытых фресками залах этого дворца вам не найти множества деталей, составляющих истинное царское убранство. Здесь нет золотых ванн, в которых завоеватели плещутся, ублажаемые своими наложницами; явно недостает легких, развевающихся занавесей, из-за которых в неурочный час раздается кокетливое хихиканье очаровательной служанки; ничтожно мало пуховых перин в укромных уголках, пахнущих жасмином и медом, – зато полно комнатушек с жесткими настилами, стоящими вплотную, чтобы разместить наибеднейших женихов и низших служанок. Благовония должны гореть в жаровнях каждое утро и каждую ночь, даря легкий цветочный аромат летом и богатый древесный – зимой, а тихий звук флейты, доносящийся из тенистого уголка где-то в обширных виноградниках, будет приятным дополнением в любое время года, но особенно долгими жаркими вечерами, когда ветерок с моря подхватывает отдельные ноты, или глубокой зимой, когда его северный собрат хлещет землю. Длинные коридоры с высокими колоннами, за которыми мелькает тень скрытного любовника, просто необходимы. Тяжелые двери, закрывающиеся с глухим стуком и позволяющие насладиться ночным уединением, тоже очень нужны порядочному дворцу. А вот стены не должны быть настолько толстыми, чтобы нельзя было услышать стон восторга из соседней комнаты, но достаточно толстыми, чтобы невозможно было догадаться, откуда этот стон раздался.
Однако здешний дворец очень похож на город: путаница странных тупиков и лестниц, ведущих в непонятные углы, комнаты, достроенные и поделенные, а потом снова достроенные, так что все сооружение, разместившееся на краю утеса, не растет, а скорее медленно, самоубийственно сползает вниз. По утрам здесь пахнет свиньями, копающимися на заднем дворе, днем – рыбой, которую потрошат на кухне. Ночью его наполняет рев пьяных мужчин, которые уже даже не притворяются женихами, а просто набивают животы мясом и хлебом, словно надеясь подчинить царицу Итаки, истощив ее запасы еды; а когда ветер дует с востока, запах навоза и компостных куч, вплывающий сквозь незакрытые окна, настолько силен, что, клянусь, может лишить пыла самого настойчивого любовника.
Короче, это помойка. Только возможное присутствие заморских гостей, которых привлекает бурная торговля, идущая через порты западных островов, может соблазнить меня хотя бы взглянуть в эту сторону: вдруг увижу огненноволосого варвара с севера, в мехах и с грудью колесом или прекрасного представителя южных земель с кожей цвета полуночи и глубоким, завораживающим голосом, торгующегося на десяти языках, а слова любви шепчущего на сотне.
«Придите ко мне, – шепчу я этим чужеземцам. – Бросьте свои торговые суда и возлягте со мной на постель из цветов. Земля здесь ровная и мягкая, а худшее время года нежнее, чем ваше палящее солнце или обжигающий мороз. Вы далеко от земель ваших богов; будет разумно оказать почет сильнейшим из здешних. Восславьте меня».
Иногда они прислушиваются, порой – нет, не видя из-за привычных им обрядов и молитв предложенного мной приятного способа вознести хвалу. Вот и один из них – смотрите, вот он. Этот мужчина приехал из далекого-далекого Египта ухаживать за царицей Итаки. По его словам, его послал сюда брат, торговые дела которого зависят от потока янтаря из северных портов, и эти дела безопаснее вести, заручившись поддержкой западных островов. Это ложь, но во всех остальных вопросах он удивительно честен. Его темные кудри вьются вокруг лица цвета заката, а наряд все больше напоминает одеяния греков, с которыми он проводит время, но на запястьях и предплечьях его золото как напоминание о состоятельности хозяина. Когда он во дворце, при нем нет оружия – в знак уважения к хозяйке. Но нынче днем он прогуливается, как прогуливался прежде не раз, вдоль остроконечного хребта Итаки, глядя на юг, чувствуя свистящий в ушах ветер, мысленно пребывая сразу в двух местах: на родине, так давно покинутой, и здесь – по причинам весьма для него неожиданным.
Его имя Кенамон. Когда-то он гулял по этим холмам с сыном царя и успел завоевать расположение Телемаха до того, как парень втайне уплыл на поиски отца. Теперь он гуляет в одиночестве, не считая тех редких и оттого еще более драгоценных моментов, когда натыкается на кое-кого посреди скудных пастбищ и кривых оливковых рощиц. Он и не думал, что его сердце когда-нибудь затрепещет от любви. Какими наивными бывают мужчины! О нем стоит как-нибудь поговорить подробнее.
Сейчас, однако, нам предстоит другое дело. Пенелопа возвращается во дворец, и Эос – вместе с ней: верная, как всегда, Эос. Если спросят, где она была все утро, у Пенелопы готов извечный благочестивый ответ: «Я бродила по утесам и плакала по моему пропавшему супругу». Или, возможно, если ее выведут из себя те, кто постоянно вынюхивает, куда она ходит на своей земле: «Меня так переполнила скорбь по пропавшему мужу и блуждающему на чужбине сыну, что я рухнула на землю, разорвала одежды, изодрала грудь в кровь. О горе, не говорите со мной, иначе снова начнется лихорадка!»
В первый раз озвучивая это объяснение, она немного ошиблась с тоном, и слушателям пришлось приложить немало усилий, чтобы объяснить сердитое нетерпение в ее голосе глубочайшими женскими страданиями. Теперь она выдает эти слова быстро, не прикладывая особых усилий, и люди с улыбкой кивают и говорят: о да, это наша Пенелопа, именно так. Хорошая порция воплей днем и дома, ближе к ужину.
Ее советники уже собрались к тому времени, как она миновала дворцовые ворота, сняла покрывало, убрала растрепанные морским ветром волосы с лица, съела горсточку сыра с чесноком, лежавшего тут же на тарелке. А может, стоило бы сказать, что собрались советники ее мужа, представители мужского пола, которых Одиссей счел возможным оставить дома, когда уплыл в Трою? Она посещает их собрания, но лишь смотрит, не вмешиваясь, чтобы, когда Одиссей вернется, отчитаться: «О да, твои доверенные люди встречались, беседовали, изрекали глубокие мысли», а затем снова замолчать. Сегодня, однако, пока мужчины обсуждают текущие дела: ссору в гавани из-за цен на олово; посольство с севера, прибывшее, чтобы выторговать свободный доступ к узким проливам, охраняемым Итакой; сообщения от земледельцев Гирии и спор двух старейшин Кефалонии из-за украденных коров, – она даже не пытается сделать вид, что слушает. Сидит, подперев ладонью подбородок, и ни на что не обращает внимания. Она ждет. Пенелопа всегда ждет.
Двое из ее советников – а их осталось всего трое с отбытием Телемаха, – похоже, ничего не замечают. Пейсенор и Эгиптий кичились бы тем, что они люди военные, если бы только побывали под Троей. Старый солдат Пейсенор, одна рука которого заканчивается культей, а подбородок покрыт вязью сглаженных шрамов и щетиной, был назначен Одиссеем следить за защитой этих земель в отсутствие царя. Недавнее открытие, что божественные стрелы Артемиды делают для защиты острова больше, нежели собранная им из сопливых мальчишек полиция, заметно пошатнуло самооценку бывшего вояки. Он не пытался узнать, как удалось без его участия победить пиратов у берегов Итаки, и никогда этого не сделает. Одиссей, при всей своей говорливости, был не из тех, кто поощряет вопросы.
Эгиптий, похожий на струну, которая, ущипни ее, зазвенит не в лад, пытался по возможности прояснить вопрос, как защищается Итака. Заключение, к которому он пришел, было весьма мудрым: знание ответа на этот вопрос могло бы подвергнуть его жизнь опасности, а потому не стоило слишком уж в него углубляться.
– …Доставка древесины снова задержалась, торговец из Патры стал ненадежным поставщиком.
Третий советник, верный Медон, который любил, и любил, и любил, пока смерть не забрала его жену, и по-прежнему любит ее призрак так, словно она еще жива и царит в его сердце, искоса поглядывает на Пенелопу и, в отличие от остальных присутствующих, видит ее. Не просто горюющую царицу, а саму Пенелопу, такую, какая она есть.
– …И сейчас, конечно, они требуют золота за янтарь – золота! Как будто рассчитывают, что на таких условиях можно будет заключить выгодную сделку…
Эти мужчины нужны. Важно показать всем, что они принимают решения, даже если это не так. Они – еще одно покрывало, за которым царица прячет свое лицо, еще одна стена, охраняющая ее кособокий дворец.
– Нынче утром прибыл микенец, юнец по имени Пилад.
Эту новость сообщает Эгиптий. Он лучится самодовольством, оттого что узнал ее первым: услышал от Эвпейта, отца Антиноя, чья семья владеет доками и ни чуточки не любит напоминать об этом всем и каждому. Эгиптий всегда старался поддерживать дружеские отношения с отцами женихов, утверждая, что именно ради Пенелопы он живота не жалеет, посещая их пиры и распивая с ними вино, а о своем будущем при этом почти и не думает.
– Микенец? – В голосе Пенелопы волнение радушной хозяйки, и ничего более. – Может быть, у него есть новости о моем сыне?
Эгиптий и Пейсенор обмениваются утомленными взглядами. Почти двадцать лет от Пенелопы слышали фразу «Может быть, у него есть новости о моем муже», которой она оправдывала беседы на грани приличия с каждым купцом, моряком или бродягой, которого судьба заносила в ее дом. За первые пятнадцать лет это оправдание поистрепалось, и вот вам – еще один пропавший родственник, и опять этот жалобный взгляд, который она робко поднимает на всякого гостя, который хоть что-то может знать о ее потерянной семье.
И только Медон, глядя на Пенелопу, произносящую эти слова, видит разницу. Она – жена, которая едва помнит мужа, но еще она – мать, которая всегда знала, что однажды сын покинет ее, но не ожидала, что он так жестоко скроется под покровом ночи, пустившись в полное опасностей плавание даже без благословения.
«Иногда даже Пенелопа показывает, что у нее есть собственные нужды», – заключает он.
– Пилад – приятель Ореста, так ведь? – ворчит Пейсенор, стараясь избежать даже духа сентиментальности в беседе. – Близкий к царю?
– С материка идут слухи. – Эгиптий любит слухи с материка. – Говорят, что Орест нездоров.
– В каком смысле нездоров? Болен?
– В том смысле, в каком можно этого ожидать от человека, убившего свою мать.
Зал погружается в напряженное молчание. Крайне неловко уже то, что Клитемнестра была убита на их острове; еще хуже, что ни один из присутствующих не знает, что сказать, чтобы все остальные с удовлетворением вспомнили о своей роли в этом событии. Эти мудрейшие мужи Итаки здесь не для того, чтобы разбираться в нюансах.
Наконец Эгиптий прочищает горло, собираясь продолжить.
– Ну и… к прочему… отличные новости от Полибия и Эвпейта, которые все-таки решили работать сообща и снарядить два хороших корабля с экипажем на защиту острова.
Пенелопа застывает, в то время как Пейсенор едва пополам не складывается от облегчения.
– Наконец-то! – вздыхает старый солдат.
– Что они решили? – вырывается у Медона.
Эгиптий переводит взгляд с одного на другого, не зная, кому отвечать. Ему на помощь приходит Пейсенор.
– Если два самых влиятельных отца двух самых влиятельных женихов на островах все-таки решили объединиться ради защиты земли, которой, по их расчетам, когда-то будут править их дети, – это, несомненно, отличная новость! Берут ответственность! Проявляют желание! Не говоря уже о помощи с пиратами в местных водах – сплошная польза!
– Те двое не выносят друг друга почти так же, как их сыновья, – возмущается Медон. – Только один из сыновей сможет стать царем…
– Если тело моего мужа найдут… – вставляет Пенелопа, больше по привычке, как натренированная певчая птица.
Медон продолжает без малейшей запинки: почти все уже привыкли пропускать подобное мимо ушей.
– И наверняка у Антиноя, сына Эвпейтова, и у Эвримаха, сына Полибиева, всего одна задача, а именно: перерезать всех других женихов. Вы, значит, утверждаете, что их отцы внезапно обнаружили, что снова хотят стать друзьями? Для… чего? Чтобы служить Итаке, как будто они не злостные соперники, каждый из которых готов скорее разорвать наши земли на куски, чем увидеть своего врага на троне? Я этому не верю.
– Веришь или нет, – возражает Эгиптий, распрямляя сутулую спину, чтобы возвышаться над старым толстячком, – но это происходит.
Рот Медона приоткрывается, как у выброшенной на берег рыбы, но из него не вылетает ни звука. А Пейсенор, который решает подвести итог обсуждению, распаляется настолько, что рычит:
– Вреда не будет, если в море прибавится кораблей, а на них – людей. Мы, мореходы, рождены для этого!
Это утверждение настолько банально, что сам Пейсенор, кажется, поражен вырвавшимися из него словами, но уже поздно. Старый солдат как-то решил, что влюбился в женщину, которая хотела слушать – на самом деле слушать – все, что он говорил. Но однажды она заговорила, высказав робко, как птичка, свой взгляд на какую-то великую и захватывающую историю, что он рассказывал, и он понял, что все-таки не любит ее. Пейсенор, как и многие воинствующие особи, никогда не осмеливался полюбить, чтобы не обзавестись тем, ради чего непреодолимо хочется жить, и именно поэтому недавно обнаружил, что боится смерти.
На этом советники расходятся, остаются лишь Пенелопа с Медоном. Это допустимо: он слишком стар и хорошо знаком с ней, чтобы считаться настоящим мужчиной, а потому может составить компанию этой женщине, которую знает с тех пор, когда она была еще девчонкой. Несомненно, скажут люди, он утешает царицу, снова оплакивающую тяжкую долю пропавшего мужа и отсутствующего сына. Тога Медона, должно быть, просолена насквозь женскими слезами.
Однако вместо этого, стоит двери закрыться, она выпаливает:
– У Полибия и Эвпейта теперь есть корабли?
– Я потрясен не меньше тебя.
– Мне нужно узнать об этом все и как можно быстрее. Как была достигнута договоренность? Какие у них намерения? Почему прочие женихи не взбунтовались против этого? Отчего мы не знали?
– Спроси это у своей Эос – она, похоже, знает о женихах больше, чем любой из моих соглядатаев, – огрызается Медон.
Пенелопе едва удается не хмуриться: царице не пристало выказывать недовольство, если только она не может устранить его причину немедленно как можно более демонстративным и предпочтительно жестоким образом.
– Я велю служанкам разузнать, но, если этот внезапный союз несет угрозу, с ним придется разобраться как можно скорее.
– Непохоже, чтобы тебя особо взволновало прибытие Пилада, – замечает Медон, сложив руки на круглом животе. – Я думал, ты кинешься в пиршественный зал встречать его приветственными речами и вином.
– Как видишь, меня отвлекли домашние дела.
– Если ты так говоришь.
Медон в этом не уверен. Он давно уже не понимает, что именно беспокоит его царицу. Он любит ее, конечно, – наверное, даже больше, чем ее собственный довольно равнодушный отец, – и его любовь, как ни странно, каждый день подтверждается осознанием, что ему не понять ее до конца, не добиться ее полного доверия. Но все же он готов отдать за нее жизнь, если это потребуется, хоть и надеется, что нет.
– Предполагаю, что у тебя найдется время оказать гостеприимство этому Пиладу. Если женихи что-то задумали, тебе не помешает поддержка Микен. Если, конечно, не пришло время… – Хмурый взгляд Пенелопы словно осадный таран. Он почтительно поднимает руки. – Я всего лишь предполагаю, что если и есть подходящее время выбрать жениха, то это сейчас, когда Антиной и Эвримах почти подружились, а новый царь Микен может поддержать твой выбор. – Она не отвечает, и страшная мысль мелькает в голове Медона. – Новый царь Микен ведь поддержит твой выбор, правда? Или ты знаешь что-то, чего не знаю я?
