Kitabı oku: «Маяки. Антология гуманистической фантастики», sayfa 2
– Вы что это тут, а? – неожиданно осипшим и слабым голосом спросил он. Музыка за его спиной смолкла.
– Мы тута… – басом неторопливо начал Герасим, в присутствии барина обычно робевший и немевший. – Революция у нас. Свержение зарвавшейся власти.
– Революция! – с энтузиазмом подтвердили его товарищи с вилами. И один из них добавил, ехидно скалясь: – А не пошел бы ты, барин, отседа, пока не огреб. А то всякое бывает, когда революция.
– И электрификация всей страны, – добавила баба Нюра, взмахнув свечкой.
Вадим услышал вздох за спиной. Обернулся, предполагая увидеть сползающее на пол обморочное тело. Но девушка в старинном платье, усмехнувшись ему и заложив локон за ухо, вдохновенно заиграла «Вставай, проклятьем заклейменный…».
* * *
– А если… когда все закончится, – тихо сказал Серега в самое ухо Ане – маленькое и нежно-розовое, как морская раковина, – то есть когда начнется…
Он увидел, что Аня улыбается. Странно, какими путаными и неуклюжими становятся слова в ее присутствии. Особенно, когда смотришь в ее чудесные и такие живые глаза. «Надо успеть, – подумал он. – Надо успеть ей сказать».
– Ань.
– А?
– Я бы, наверное, умер без тебя. То есть… Знаешь, я даже не замечал, как это уже происходит. Почти невозможно оставаться живым среди мертвых. Потому что постепенно сам становишься таким. И Нбаги не надо, и никаких программ. Как будто это правда вирус. Знаешь, Леха сказал, что изменить уже ничего нельзя. Только бежать. А я подумал: «Чего это мы должны бежать, когда тут наш дом и наша страна?»
– Не должны, – согласилась Аня. – А какой Леха?
– Ты не знаешь. Мой друг. Коняев. Классный программер. Лучше меня. Он бы тут мог, но…
– Коняев? Так он же и сбежал. Его Вадим звал сюда работать. Я его успела предупредить до того, как он бумаги подписал. Да он и сам догадался. Испугался и сбежал. А говоришь, лучше тебя. – Аня презрительно фыркнула.
Серега улыбнулся.
– Спасибо. А теперь смотри, – он повернул к Ане монитор ноутбука. – Охранникам я заложил на это обработку исключения. Ничего такого, они просто минут на десять зависнут. В лог, то есть в память, ничего не запишется, следов не останется.
– А ты когда это все придумал?
– Это не я.
– Как?
– Это ты. Когда ты сказала про вирус. Ну, я и подумал, чего мне эти все вирусы. Тьфу. Что я, сам не умею их писать, вирусы?
– Подожди. – Аня тронула его за руку и чуть повернула экран к себе. – Разве так должно быть?
– Я не знаю, Ань.
– Что?!
– Я не знаю, как должно быть дальше.
– Но ведь ты сам это написал?
– Знаешь, я подумал – а чем это лучше? Ну, стереть старую программу, а потом записать новую. Перезомбировать, понимаешь? Чем это лучше того, что с ними сделали?
– Они ведь… – Аня растерянно посмотрела на него и снова перевела взгляд на экран. – Они ведь теперь не смогут сами…
Девушка, игравшая на фортепьяно, замерла, задержав руки над клавишами. Ее напряженное лицо расслабилось, перетекло в безмятежную кукольную маску. За ее спиной баба Нюра изумленно разглядывала косу, которой только что пыталась срезать с люстры хрустальные подвески.
– Они не смогут, – повторила Аня.
– Я, в общем… – Серега запнулся. Ему было страшно, но он старался, чтобы Аня не заметила. И еще старался не смотреть в монитор, на замершие в нелепых позах фигуры – как в фильмах ужасов про настоящих зомби. – Я, в общем, не уверен, но вдруг у них получится, а?
Он не знал, что делать, если не получится. И не знал, как рассказать Ане про то, что взломал заодно и почтовый сервер, когда добирался до исходников. И понял, что уже слишком поздно. Потому что первая цепочка кодов уже несколько дней назад пошла по Первому каналу. Как раз во время вечерних новостей, чтобы захватить аудиторию побольше. А на следующий день анализ телеопросов и мониторинг интернет-площадок подтвердили успешное завершение первого этапа. И теперь пути назад нет. Наверное, Леха все-таки прав, можно только бежать, желательно подальше. Или надеяться на почти невозможное – что они как-нибудь смогут. Сами.
– Давайте, – сказал Серега. Подвигав камерой, он приблизил сперва одно застывшее лицо с пустыми глазами, потом следующее. – Вы ведь живые. Живые! Ну! Хоть что-нибудь сделайте сами!
Ирина Лазаренко
Если я не дойду
14 января
– Вся семья Кругловых решила использовать право забвения, чтобы смириться с нищетой, в которой ей отныне предстоит жить, – жизнерадостно тараторит диктор.
Я делаю медленный глоток кофе.
– Потеря единственного жилья из-за просрочки по кредиту и автоматическое снижение социального статуса – крайне травматичная ситуация, – продолжает диктор.
Хм, кто-то сомневается? Среднестатистический телезритель настолько туп?
– Это подтверждает целый ряд исследований и независимых опросов, – строго добавляет диктор, и я понимаю, что со средним телезрителем все действительно очень плохо. – Поэтому предполагается, что право забвения для семьи Кругловых будет реализовано по полису обязательного медицинского страхования.
Смотрю в чашку. Гущи там – едва не на полпальца, пора вызывать кухонного техника.
– Давайте послушаем комментарии от кредитного отдела банка, а потом возьмем небольшое интервью у представителей коллекторской компании…
– Потухни! – сердито велю я, и экран послушно темнеет. Без него в столовой становится оглушительно тихо, пусто и светло.
Итак, еще три человека выбрали забвение. Может быть, правильно сделали. В конце концов миллионы людей с пониженным социальным статусом живут себе «Подмостом» – в подземном поселении нищих, где получают свою гарантированную долю соцобеспечения и защиты. Но вдруг именно эти Кругловы смогли бы в будущем выбраться из нищеты, найти другое жилье или даже постоянную работу – если бы только захотели помнить, как жили прежде?
Нет. Наверное, нет. Будь Кругловы из тех счастливчиков, у кого еще остались родственники и друзья, – они бы не выбрали забвение.
Мне на плечи ложатся теплые ладони, и я вздрагиваю.
– Ты не виноват, – говорит Анфиса.
Конечно, я не виноват. Если бы я изобрел вилку, а другие люди решили, что будет здоровски непрерывно тыкать себя ею в глаз, разве это была бы моя вина?
Но вообще-то предполагалось, что забвение будет использоваться для очистки людских голов от информационного мусора.
Черная простыня телевизионного экрана укоризненно смотрит на меня со стены. Мне кажется, я вижу на ней силуэты тех банковско-коллекторских представителей, которых обещал мне диктор, – это какие-нибудь не очень дорогие роботы, заученными фразами поясняющие, как им, конечно, жаль, но согласно буквам договоров…
Отставляю чашку. Анфиса ерошит мне волосы, я ловлю ее теплую ладошку, целую пальцы.
– Пора бежать.
– Что сегодня? – спрашивает она с иронией. – Лабораторная работа или сеанс спасения утопающих котят?
– Сегодня котята.
Поднимаюсь из-за стола, оборачиваюсь. Анфиса смотрит на меня, склонив голову и улыбаясь уголком рта. На ней моя рубашка, волосы взъерошены. Лицо совсем не выглядит заспанным или опухшим, как бывает с утра, – удивительная особенность Анфисы.
– Можешь снова стать моим лаборантом – будем спасать котят вместе, – говорю я.
Это не совсем шутка. Знаю, что Анфиса не согласится, но мне очень не хватает в работе ее необычного мышления.
– Нет, спасибо, – ее обычный ответ. – Я лучше поцелую за тебя Викторию.
– Викторию я сам за себя поцелую.
Дочь играет со щенком во дворе. Она сидит на термопокрывале – губки бантиком, носик пуговкой. Моя Виктория, «Никакая не Ви-ика и не Вику-уся, ясно?». Неловкой ручонкой бросает теннисный мяч, и он раз за разом летит прямо в заросли клубники. Робот-щенок с неизменным энтузиазмом приносит мяч обратно и даже почти не топчет клубнику.
Присаживаюсь рядом.
– Привет, папа, – старательно выговаривает Виктория и обнимает меня неловкими короткими ручонками. – Ты сейчас уйдешь работать надолго-долго?
Щенок крутится под ногами, требует внимания. Совсем как настоящий, только робот.
– Я почитаю тебе вечером сказку, – обещаю дочери.
– Хорошо. Про Айболита.
Виктория не любит выходить из дома. Анфиса говорит, это просто возраст такой. А я, признаться, даже рад: мир за пределами нашего дома взвинчен и перекошен, и это еще самое мягкое, что можно о нем сказать – уж поверьте человеку, который занимается забвением.
Я не знаю, как будет жить Виктория в этом мире, когда вырастет, но сейчас она точно способна без него обойтись.
Возможно, в будущем он станет лучше. Возможно, я сумею что-то сделать для этого.
* * *
– Добрый день, Вадим! – жизнерадостно приветствует меня медбрат.
– Добрый день, – бросаю взгляд на бейдж, – Ив-Три.
Медбратья – все на одно лицо, хотя старики из этого дома уверяют, что умеют их различать.
– Как сегодня?
– Отличный день! Ни одного происшествия! Все в штатном режиме, все довольны, умыты, накормлены! Осмотры проведены, процедуры назначены, досуг обеспечен!
Румяное лицо робота излучает энтузиазм и очень потешно смотрится в сочетании с широченными плечами, мощным торсом, колонноподобными ногами. На самом-то деле медбратья не столько большие, сколько рельефные, хотя им не обязательно быть такими. Но пациенты, видя внушительную стать, прекращают тревожиться: «А вы точно меня не уроните, а вы сумеете меня донести, а вам не тяжело?»
Под ногами бегают кошки, мяучат, задирают головы, чтобы посмотреть на меня желтыми глазами, обвивают хвостами ноги. Я знаю, что это роботы, как и мой домашний щенок, но если бы не знал – никогда бы не догадался.
Протягиваю медбрату флешку. Он кивает – знает, кому отдать, и знает зачем. Действия мои частично согласованы с руководством старческого дома, частично – являются частью эксперимента, одобренного гораздо, гораздо выше.
Киваю Ив-Три, шагаю по коридору. Кошки тут же теряют ко мне интерес, они запрограммированы оказывать внимание малоподвижным объектам. Коридор длиннющий, светлый, на стенах – репродукции картин, которых я не узнаю. Все, что касается искусства, прошло в свое время мимо меня.
Открываю дверь в двенадцатую палату.
– Здравствуйте, Анна Сергеевна.
У нее совершенно не старушечья гордая осанка, она высокая, вся какая-то угловатая, острая. Сидит в кресле-каталке с невообразимо прямой спиной, аккуратно причесанная, в строгом синем платье из шерсти. В руках у нее – вязальный крючок, под ногами – клубок, который лениво трогает лапой толстая рыжая кошка. Анна Сергеевна вяжет салфетку. В ее комнате повсюду вязаные салфетки.
– Здравствуйте, мой дорогой.
Я иду к окну, открываю створку. В комнату вплывает запах умирающих листьев – это лучше запаха тоски.
– Как ваша сиделка?
Анна Сергеевна откладывает вязание на тумбочку, и я вижу в ее движениях сдерживаемую нервозность.
– Знаете, Вадим, мне сложно сказать. Она очень живо описывала сплав по горной речке, понятно было, что это действительно воспоминание, а не выдержка из справочника, какие обычно выдают роботы, когда просишь их что-нибудь рассказать. Поначалу это было восхитительно! Но, мой дорогой, вы простите жадную до впечатлений старуху – я начала выпытывать подробности, понимаете? Мне решительно все было интересно: как брызжет в лицо холодная вода, как захватывает дух в водовороте, как сопротивляется стихия гребцам… И тут стало понятно, что сиделка, которой вы внедрили это воспоминание… понимаете, она помнит, но не может его прочувствовать.
Угу. Понимаю. В лаборатории мы использовали более совершенных роботов, из тех, что по-человечески реагируют на прикосновение, температуру, яркость света, однако разницы почти не было. Они же действительно не чувствуют, этого ограничения ни на какой козе не объехать.
Виноватый взгляд Анны Сергеевны не сочетается с ее королевской осанкой.
– О, дорогой, я ощущаю себя капризной старухой, ведь мне, если подумать, дано не так уж мало! Даже возможность, я так скажу, подпитаться настоящими, новыми для меня воспоминаниями другого человека, пусть и посредством робота… это ведь куда больше, чем есть у большинства других желчных стариков. О, дорогой мой, как же обидно заканчивать жизнь, сидя здесь и перебирая все, чего не случилось! Да, не случилось, не сбылось, не произошло, хотя кто виноват в этом, если не я сама? О, если бы знать, что пятьдесят лет назад я бездумно тратила время на такую ерунду, которая этого не стоила! Если бы только я могла прожить эти годы иначе! Накопить другие воспоминания! Каждое из них было бы бесценным утешением для меня, но, видите, мой дорогой, я прожила жизнь чопорно и скучно, а в итоге оказалась здесь, и все мое утешение – это вязание и кошки-роботы!
Сочувственно похлопываю пожилую женщину по спазматически сжатым рукам. Она, как и многие другие обитатели старческого дома, мечтает получить чужие воспоминания, которые оказались не нужны владельцам. И у нас есть некоторое количество относительно безопасных воспоминаний, не способных травмировать реципиента, – но мы не умеем внедрять их людям. Только год назад мы научились сохранять и оцифровывать обрывки памяти, пару месяцев назад на самых верхах согласовали единичные эксперименты по наделению роботов чужими воспоминаниями. Но распаковать их в обратном направлении и вложить в головы людям… Мы работаем и над этим тоже, но до решения задачи еще далеко. Да и как будет воспринято такое новшество – сказать трудно.
Мы с трудом добились разрешения внедрять воспоминания роботам, хотя общеизвестно, что на современной программной базе они не могут осознать себя личностью. Лабораторные образцы, наделенные человеческими воспоминаниями, не проявляли никаких отклонений, но я подозреваю, что здешние «осчастливленные» модели утилизируют и заменяют – во всяком случае, мы не смогли добиться возможности изучить их.
Нет, я понимаю, одно дело – давать роботу программные установки: ты такой-то, занимаешься тем-то, вот твоя биография, и совсем другое – вкладывать в бионическую голову обрывки памяти настоящего человека.
– Вы же знаете, дорогой, для нас, живущих здесь, это было бы отрадой. И каким-никаким развлечением. У нас осталось так мало собственных воспоминаний, друг о друге мы тоже знаем все, все эти истории столько раз вытаскивались на свет божий и пережевывались, что истончились и поблекли просто до безобразия… Ах, как жестоко раскаются в будущем люди, которые отказались от своих воспоминаний в молодости, – бездумно, безмятежно, как все, что мы делаем, пока старость не взглянет на нас из зеркала!
– Бывают действительно травмирующие истории, – говорю я. – Очень плохие. Больно даже думать о том, чтобы пережить такое…
Анна Сергеевна меня не слышит. Она думает о своих детях. Они ее, скорее всего, не помнят или не помнят, что отвезли ее в старческий дом. Люди, избавившиеся от родителей или детей, обычно проходят через забвение: чувство вины их травмирует, знаете ли, хотя общество уже почти перешагнуло рубеж, за которым подобные действия считаются порицаемыми. С каждым годом понятие семьи уходит в прошлое, мир становится иным. Чем шире шагает по планете роботизация, тем меньше смысла остается в самом существовании людей. Государства заботятся о них, идя по пути наименьшего сопротивления: благодаря роботам почти любой продукт производится быстро и стоит дешево, но объективно – столько людей планете не нужно.
Оставленным на произвол судьбы детям забвение не делают – недостаточно данных о его влиянии на детский организм. Старики отказываются от процедуры сами, даже если у них есть такая возможность – одним легче простить детей, чем перестать их помнить, а другие просто боятся. Говорят: «От моей памяти и так немного осталось, не хочу добровольно отрезать еще одну часть». Возможно, некоторым из них стоило бы кое-что забыть: устранение фрагментов памяти – для организма настоящая рана, и он поступает соответственно: наращивает на ее месте новую ткань, в данном случае – создает ложные воспоминания.
– А еще, знаете, – доверительно говорит Анна Сергеевна, – меня совершенно бестактно игнорирует Михаил Андреевич. Даже не здоровается. Всякий раз, когда медбрат провозит меня по коридору и мы встречаемся колясками с Михаилом Андреевичем, он делает вид, что не замечает меня.
Я, признаться, слегка растерян и не знаю, как должен реагировать. У Анны Сергеевны чуть краснеют щеки, она наклоняется вперед, роняя с колен недовязанную салфетку, и страшным шепотом говорит:
– Вадим, дорогой, вы же специалист по вопросам памяти, так скажите: ведь не мог же Михаил Андреевич попросту забыть меня?
* * *
Страшно подумать, до чего докатится мир, когда на рынке появятся портативные забвения и процедуру станет невозможно контролировать. Мы-то будем тормозить их распространение до последнего: даже наш жадный Арам, мегаменеджер и мозг проекта, цепенеет, представляя мир, где у каждого балбеса в кармане есть свое личное маленькое забвение, пользоваться которым можно в любое время.
У меня – есть. У Арама есть. И еще у пары человек. Когда-то они создавались для лабораторных испытаний, потом были заменены приборами помощнее. Теперь лежат у нас в запертых ящиках столов, как ядерные кнопки или пузырьки с черепушкой и костями. Напоминание о нашем вкладе в изменение общества. О том, сколько всего нужно сделать, чтобы компенсировать негативные стороны забвения, чем мы и занимаемся во всех этих старческих домах.
Мы должны найти способ передавать воспоминания от человека к человеку. А потом будем решать вопрос качества этих воспоминаний: никто ведь не захочет отдать хорошие. Где мы будем искать людей, которые в прежние времена назывались волонтерами? В «Подмосте»?
* * *
– О, если я не дойду,
Если в пути пропаду,
Что станется с ними, с больными,
С моими зверями лесными?
И сейчас же с высокой скалы
К Айболиту спустились орлы:
«Садись, Айболит, верхом,
Мы живо тебя довезем!»
Виктория слушает, разинув рот и забыв про печеньку. Вечернее чтение – наш важнейший ритуал, дочь ни за что не согласилась бы просто запрограммировать книгу на чтение моим голосом. Да и я бы тоже не согласился.
В свете настольной лампы видно, какие мягкие и гладкие у Виктории волосы, словно с картинки. В ногах кровати лежит щенок, помахивает хвостом, подергивает ухом – совсем как настоящий, только гипоаллергенный и тапки не грызет.
Дверь в детскую открыта, и слышно, как в кухне льется вода, постукивает нож по дощечке, бубнит в телевизоре диктор.
Каждый день, возвращаясь домой, я будто впрыгиваю в пятно теплого света из хаотично колышущейся тьмы.
* * *
19 февраля
Записи в толстой тетради. Да-да, это очень смешно и архаично, я знаю.
Разумеется, ключевые события я оцифровываю, но лучше всего мне думается, когда я вожу ручкой по бумаге. Набор на клавиатуре не дает того же эффекта: буквы появляются быстрее, чем я успеваю их осмыслить. С голосовым набором еще хуже. Поэтому у меня есть толстая тетрадь, очень неряшливо заполненная, строки в ней пляшут и наползают друг на друга, кое-где листы вклеены, кое-где – вырваны.
Сегодня – лабораторный день. Эксперименты на людях – тут я должен добавить «Бу-га-га» и разразиться дьявольским хохотом. На деле все довольно прозаично: это добровольцы, которые нуждаются в забвении, но ранее уже проходили процедуру. В таком случае полис ее не покрывает, а обходных путей «для всех» пока не существует. Поэтому у бедолаг один вариант: добро пожаловать в лабораторию, служите науке.
Как часто можно использовать забвение? Насколько значительные воспоминания можно устранять без ущерба для личности? Где тот порог, за которым психика сломается и не сумеет создать ложных воспоминаний на месте тех, что вырваны с корнем?
Вот и мы пока не знаем.
Некоторые наши «подопытные» живут в лаборатории постоянно, потому что больше им жить негде и незачем. Благодаря им мы знаем, что даже несколько десятков небольших забвений можно последовательно зарастить ложными воспоминаниями. Одновременно – нельзя, те, кто пытался, теперь живут в безумных домах. Самый интересный вопрос: «Когда начинает размываться личность?» – и пока у нас нет на него ясного ответа; многое зависит от возраста, от жизненного опыта, числа воспоминаний, интеллекта и от того неизмеримого, что можно называть целью и смыслом жизни.
– Слушай, Вадим, – вокруг меня, как кошка из старческого дома, вьется один из постоянных подопытных, Семен. – Я вот чего подумал, только ты меня никуда не пошли сразу, ок? Смотри, короче, есть такие штуки, называются бизон-трек-шоу. Там, короче, на тракторах гоняют, сами люди, без роботов. Че думаешь, а? Можно мне на трактор в шоу? Я умею, слушай, ну почти умею… то есть я у деда в селе трактор видел когда-то. А? Вадим?
Семен тощий, белобрысый и совершенно неугомонный. Жаль было бы потерять такого парня, да и как объект для исследований он очень хорош: перенес двадцать мелких забвений и два основательных, а остался все такой же занозой. Только раньше он хотел прыгать с парашютом и дрессировать медведей, а теперь вот – гонки на тракторах.
– А я что, – пожимаю плечами, – учись, если Арам позволит. Но если тебя там переедут трактором – я тебе голову оторву.
Семен издает боевой клич и убегает, путаясь в широченных серых джинсах.
Постоянные подопытные закрывают дорогу многим разовым, поэтому мы берем только самых тяжелых, с убойно травмирующими воспоминаниями.
Денек выдался трудный, но меня спасают мысли о доме. Я знаю, что после оцифровки сегодняшних забвений буду сидеть на кухне до двух-трех часов ночи, цедить чай, а Анфиса – сидеть напротив меня в тишине и все понимать. Мы с ней коллеги. Но она долго в лаборатории не выдержала. Ушла после трех тяжелых ночей и теперь слышать не хочет о возвращении, предпочитает скучную жизнь домохозяйки.
Раньше, кажется, люди общались с соседями, дружили семьями и что-то еще делали вместе с другими. Сейчас они занимаются либо работой с непрерывным подсиживанием друг друга, либо безнадежными попытками найти эту самую работу, а в промежутках смотрят бесконечные сериалы с нестареющими роботами-актерами и ходят ссориться друг с другом в соцсети.
У меня очень хорошая работа. Мы друг друга не подсиживаем и даже иногда разговариваем, но такое возможно лишь в немногих сферах, где пока не грозит роботозамещение.
Воспоминания, от которых мы избавляем людей сегодня, – очень тяжелые, одни из худших на моей памяти. Оцифровываем, сортируем, маленькими архивными бомбами разбрасываем по папкам, одни лишь названия которых могут лишить сна впечатлительного человека. Что только люди не делают с собой и друг с другом, когда в их жизни есть лишь сериалы, бесплодные поиски работы и дешевый алкоголь.
Можно ли к этому привыкнуть? Я не знаю. Но я не хочу однажды после лабораторного дня среди «тяжелых» прийти домой и спокойно завалиться спать – нельзя привыкать к такому.
* * *
28 февраля
Листаю свою толстую тетрадь, этот гибрид дневника, лабораторного журнала и блокнота для заметок. Я привык временами просматривать старые записи: иногда они наталкивают меня на новые решения старых проблем. Некоторые заметки кажутся смешными теперь, спустя несколько лет. А что было на вырванных страницах? Кажется, ничего. Я смутно припоминаю: некоторые разрисовала Виктория, когда я забыл тетрадь в столовой, а однажды я пролил на страницу виноградный сок, и тот впитался в пару следующих листов фиолетовыми пятнами с прозеленью, вызывающей сомнения в своей натуральной природе. Была пара депрессивных записей – потом я вырвал листы, чтобы вымести из своего журнала упаднические настроения насчет «спасения утопающих котят».
Сегодня одна из пометок напоминает мне о давно запланированном визите, который я бессовестно и малодушно откладывал. Все-таки со стариками проще…
Чужие воспоминания, наложенные на собственную шкуру, могли бы научить людей ответственности, состраданию, сопереживанию. У нас в базе – тысячи историй людей, которые своей беспечностью и равнодушием причинили другим зло: финансовый крах, увечья, глубокие душевные травмы, смерть. Эти истории могли бы стать предупреждением, назиданием, бесценным опытом, если пережить их по-настоящему. Если бы нашлись те, кто еще захочет учиться ответственности и состраданию.
А еще есть люди, для которых даже воспоминания-причиняющие-боль станут почти счастьем.
* * *
12 марта
– Эта женщина говорит: «Мне подойдет любое воспоминание, понимаете, любое, лишь бы там человек двигался самостоятельно. Я просто хочу знать, то есть нет… Я хочу помнить, как это – ходить!»
– Она не знает, о чем просит. – Анфиса складывает руки на груди. – Она представить себе не может, что с ней может происходить в этих самых любых воспоминаниях.
– Конечно. А ее собственные – однообразны и депрессивны.
Анфиса подходит к окну, долгое время молчит, глядя, как возятся Виктория и щенок во дворе.
– Скажи, ради чего ты помогаешь всем этим людям? – наконец спрашивает Анфиса, и этот простой вопрос ставит меня в тупик.
Ради науки, конечно. Да, свой след в ней я уже оставил, но кто откажется от возможности наследить еще больше? Однако есть и другое, менее измеримое и не менее важное. Я только не понимаю, как это сформулировать.
Я хочу сделать жизнь других людей лучше? Но объективно она не станет лучше. Обитателей старческого дома в скором времени ждет самое настоящее забвение. Инвалиды останутся инвалидами, государству не интересно тратиться на экзопротезы: работы им все равно не найти, так не все ли равно, где лежит иждивенец – на больничной койке или «Подмостом»?
Подарить радость? Показать им, что не все в этом мире погрязли в тоске, алкоголе и безработице – или в трудоголии, если посчастливилось что-то уметь в тех областях, где пока бесполезны роботы. Но проявить внимание можно другими способами, менее трудоемкими. Я же задался целью прыгнуть выше головы. И прыгну.
– Может, ты спасаешь утопающих котят ради себя самого? – спрашивает Анфиса.
Я смотрю на ее прямую спину, обтянутую белой майкой. Анфиса смотрит на Викторию.
– Ты думаешь, я что-то делаю неправильно? Что оно того не стоит?
Анфиса пожимает плечами. Меня это сердит, и я уже открываю рот, чтобы бросить ей в спину сердитое обвинение: «Ты слишком много выдумываешь от безделья» или что-то в этом роде, но слова не идут с языка.
В конце концов это я оставляю свою семью одну на целые дни. Девчонкам должно быть ужасно скучно.
Но они никогда не жаловались на скуку. Ни разу не встретили меня в плохом настроении. Не предложили куда-нибудь выбраться или взять отпуск – хотя не могли никогда не скучать, не хотеть в отпуск, вообще ничего не хотеть!
Во дворе Виктория бросает мяч, и щенок со счастливым визгом бежит за ним.
Едва ли у меня есть моральное право в чем-либо обвинять свою семью и бросаться обвинениями в адрес Анфисы. А вот в отпуск выбраться все-таки нужно. Хотя бы на неделю. Когда-нибудь потом.
И все-таки…
– Я делаю это не ради себя, а ради других, – упрямо говорю я прямой спине, обтянутой белой майкой.
* * *
27 марта
Уже перед выходом из дома я вспоминаю, что Анна Сергеевна снова жаловалась на старичка, который не обращает на нее внимания. То, что пришло мне в голову, – это, конечно, шутка, очень глупая, детская, но удержаться я не в силах.
– Виктория, а где тот мяч, что бабушка тебе подарила?
– Какой мяч? – Дочь сосредоточенно возюкает стилусом по графическому планшету. Пальцами рисовать проще, но Виктория не ищет легких путей.
– Сине-красный. Который мигает и воет, как баньши.
– Баньши? Я не знаю про такой мяч.
– Летом. – Я понимаю, что хмурюсь, и сильно тру лоб. – Бабушка подарила его тебе летом.
Досадовать, что четырехлетний ребенок чего-то не помнит, – очень глупо. Но моя мама приезжала в гости всего два месяца назад!
Я оглядываюсь на Анфису, но жена вдохновенно нарезает овощи. Ее прямая спина кажется мне напряженной.
Ухожу в детскую, роюсь в коробках с игрушками в поисках сине-красного мяча. Он очень, очень ярко светился и противно пищал. Всегда мечтал его выкинуть.
Мяча я не нахожу. Наверное, валяется где-то на лужайке, ну или он нигде больше не валяется, если Анфиса тоже мечтала его выкинуть.
Возвращаюсь в кухню.
– Анфиса, где тот воющий мяч?
– Не знаю, – тут же отвечает она и отточенным движением сметает в салатник идеально нарезанные помидоры.
Чувствую неприятный, царапающий холодок в груди и отказываюсь от поисков мяча.
– Ладно, все равно это была бы глупая шутка.
* * *
Детские дома. Инвалидные дома. Хосписы. «Подмост», в конце концов. Мало ли вокруг «утопающих котят», которым принесли бы счастье чужие воспоминания? Прибавить уверенности в себе, дать надежду, расширить горизонты, показать, что наш мир не столь уж плох, хотя это, разумеется, неправда. Куда меня несет?
Нет ответов. Я путаюсь даже в вопросах, но не могу остановиться, не могу перестать делать то, что делаю, потому что у всех этих людей нет больше никого – нет действительно никого! Только такие же бедолаги, как они сами, и еще медицинские роботы – похожие на людей, бесконечно профессиональные, доброжелательные, терпеливые, бездушные.
Мне все-таки нравится думать, что вместе с воспоминаниями я даю этим роботам и кусочек чужой души, и пусть она не прирастет к роботам, не должна прирастать, не имеет права – но она и не теряется безвозвратно.
Я знаю, что этого мало, и не перестану работать над передачей воспоминаний от человека к человеку. Пока ни одна из рабочих гипотез не похожа на правду, но я неустанно прорабатываю варианты и убеждаю коллег делать то же самое.
* * *
9 апреля
В вечерних звонках всегда есть что-то тревожное, каким бы разудалым ни был рингтон.
– Здравствуйте, Вадим, это Вик-Два из старческого дома, – вежливо представляется робот.
Я что-то бормочу в ответ, и дальше Вик-Два начинает тараторить, словно боясь, что я его перебью:
– Мне крайне неловко беспокоить вас по столь странному поводу, но Анна Сергеевна настояла…
Затем слышится возня, и в трубке возникает голос самой Анны Сергеевны:
– Вадим, дорогой, я понимаю, что это прозвучит странно, но у меня есть вопрос, который решительно не позволит мне заснуть до разъяснения. Поскольку вы – специалист по забвению, я решилась… словом, скажите: возможно забыть то, чего не было?
– Возможно, – рассеянно отвечаю я, помешивая сахар в чашке. – Но обычно бессмысленно. Вас беспокоит что-то определенное?
– Да, дорогой, видите ли, я вдруг подумала: а что если я выдумала своих детей? Вы понимаете меня? Ведь не все же старятся «Подмостом», и не всех привозят в старческий дом дети. Что если я в свое время выбрала забвение, а моя память создала ложные воспоминания о моих дорогих малышах…
Ее голос срывается. «Малышам» сейчас должно быть лет по пятьдесят, между прочим.
– Анна Сергеевна, я видел вашу историю здоровья. Вы никогда не проходили через забвение, вам нечего опа…
– Вадим, дорогой, – голос ее крепнет, – я страшно благодарна вам за слова утешения, но все же скажите: есть ли верный способ понять, что воспоминания истинны?
