Kitabı oku: «Божинский Франкенштейн», sayfa 3
– О чем толковать? Да разве повернешь время вспять? Необратимость!
– Прощай, Ахазья. Ты достоин лучшей доли, – промолвил Шломо, обнял Ахазью и вышел с понуренной головой.
Глава 5 Беседа в саду
1
После разговора с Ахазьей, погруженный в размышления Шломо возвращался домой. Путь его был прост, ибо жилища недавних собеседников располагались на одной и той же улице Божина: имущий хасид жил в центре городка, а бедный инвалид обретался на окраине.
Шломо обнял Рут, с нарочитым интересом выслушал из ее уст меню праздничной трапезы, но, насытившийся в гостях, от ужина отказался. Жена надула губы, а муж виновато повторил умеренную супружескую ласку и отправился в сад. Лаской заслужишь прощения.
Шломо уселся на скамейку в беседке. Зима отступила, надвигалась весна. Близился закат. Деревья возвышались над землей бесстыдно голыми, без листьев. Птицы, которым повезло пережить холода, нестройно пели, следуя природному своему долгу оглашать вечерний воздух шумом и гвалтом.
В этот час, впрочем, Шломо не расположен был к лирическим чувствованиям. Встреча с Ахазьей крепко зацепила его сокровенные мысли. Ему необходимо было обсудить с достойным собеседником историю несчастного инвалида. Шломо подозвал пробегавшего мимо мальчишку, дал ему алтын и велел немедленно разыскать и привести Шмулика.
2
Шмулик весьма гордился уважением старшего товарища и поэтому с готовностью откликнулся на срочное приглашение Шломо, неизменно пользовавшегося той проверенной мудростью, что за доверие щедро платят верностью.
– Я кое-что знаю об Ахазье, – сказал Шмулик в ответ на коротко рассказанную ему старшим товарищем историю.
– В таком случае, не хотел ли бы ты что-нибудь добавить к моим словам? – заинтересованно спросил Шломо.
– Я осуждаю Ахазью за то, что не порвал он до конца с просвещенцами. Они наезжают иной раз в Божин, дают ему какую-то работу. Да и нас, хасидов, этот человек чурается, держится стороной, словно мы не достойны его общества. Обидно и подозрительно.
– Надо же ему добывать хлеб насущный! Разве худо зарабатывать на жизнь знанием языков? А к хасидам Ахазья не примкнул, потому как человек он европейский.
– Может, ты и прав, Шломо. Твой рассказ о нем настраивает на сострадание.
– Вот именно. Да только мало ему толку от сострадания. Он глубоко осознал свои грехи, а всемогущая случайность не принесла ему никакого воздаяния за истинное раскаяние. А ведь таковое не слишком часто встречается среди людей.
– Говоря твоим языком, Шломо, он терзается муками необратимости и не имеет надежды пройти жизненный путь заново – чисто и богоугодно.
– Разве этой гранью не сходно горе Ахазьи с горем Давида? Того самого Давида, о котором мы говорили прежде?
– Сходство налицо. Одинаковая беда делает похожими разных людей. Знаешь, Шломо, я размышлял о предмете, столь занимающем тебя. Мне кажется, все же существует обратимость, а воздаяние не обязательно случайно!
– Ах, Шмулик, ведь видимая нами обратимость – мнимая! Скажем, умер человек, сгорел дом, поругана любовь, утрачено доверие друга – и далее без конца. Казалось бы, время и желание вернут утраты: родится человек, выстроишь новый дом, полюбишь другую женщину, снова подружишься и обретешь доверие. Однако это мнимая, а не истинная обратимость, в сущности – замена!
– А ведь ты прав, Шломо. Сердце истинно раскаявшегося вожделеет преодолеть необратимость, а получает оно в лучшем случае замену! Только желающий обмануться упорно внушает себе, что усыпил горе.
– Прекрасная мысль, Шмулик! Самообманом усыпишь горе, но не сотрешь его в сердце. Замена и есть воздаяние, и, разумеется, оно мнимо, как мнима обратимость, – заметил Шломо.
– Я начинаю видеть мир твоими глазами, мой старший друг. Воздаяние на земле не только мнимо, но и случайно – пристальный и непредубежденный взгляд на жизнь приводит к сему простому заключению, – воодушевленно подхватил Шмулик.
– Душа моя жаждет помочь несчастным, коих не так уж и мало среди нас. Никто не может быть уверен в завтрашнем дне. Да и я сам могу оказаться в беде! Справиться с необратимостью – вот мысль, что денно и нощно буравит мой неугомонный мозг, – поделился своей мечтой Шломо.
– Корни великих намерений, если им судьба осуществиться, обязаны глубоко и прочно сидеть в почве законов природы, не так ли, Шломо? Как же победить необратимость, коли время направлено только вперед и не знает возврата назад? А касательно случайности воздаяния, спрошу тебя, друг, кому удастся навязать подчинение событий причинам в нашем человечьем царстве, издревле устроенном как верный подданный случая?
– На твой вопрос отвечу вопросом, Шмулик. Как думаешь ты, может ли мужчина создать или слепить из разных человеческих органов нового человека и вдохнуть в него жизнь и разум, минуя совокупление с женщиной – лишь силою своей мысли и умением собственных рук?
– Разумеется, нет!
– Ошибаешься, дорогой! Юный ученый-швейцарец по имени Виктор Франкенштейн совершил сей научный подвиг! – торжественно воскликнул Шломо.
– А не враки ли это? Уж слишком велико посягательство на установленный Небом вечный ход вещей! – усомнился Шмулик.
– Это истинный факт. Ты ведь знаешь, Шмулик: все мы любим книгу – источник правды. Так вот, дружище, деяние Франкенштейна описано в книге!
– Ну, если так…
– Многоумный Виктор сотворил явление материальное. Отчего же я, хасид Шломо, не смогу воплотить силу моего разума в предмет идеальный, способный вселяться в душу человека и возвращать ему счастье и покой? Затея моя благородна и полна любви к людям – я хочу спасать тех, кто заслуживает спасения.
– О, Шломо, я стану помогать тебе, сколько могу. Не ради славы – ради добра в мире!
– Затея моя крайне дерзкая, Шмулик. Опыт Франкенштейна окончился весьма печально. А вдруг и мое открытие, если мне суждено его сделать, принесет больше вреда, чем пользы? К тому же я рискую быть сурово и по праву наказанным Господом за посягательство на Его прерогативу, а ты невинно пострадаешь со мною заодно. Поэтому совесть подсказывает мне действовать в одиночестве, ибо не имею я права подвергать тебя опасности!
Глава 6 Злосчастье любви
1
Неподалеку от места, где проживали Шломо и Рут, стоял скромный, но вполне благополучный дом бывшего божинского кузнеца. Неравнодушный читатель озабоченно спросит, что значит “бывшего”? Не случилось ли чего с человеком, жив ли он, наконец? Ответ прост – кузнец жив, здоров пока, но стар. Иссякли силы ворочать раскаленное железо, стучать молотом, торговаться с заказчиками о цене. Мастер заслуженно отдыхает от многолетних трудов.
За долгие годы тяжелой работы бережливый ремесленник скопил достаточно денег, которых ему и его жене хватит до самой смерти. Сбережение – не меньшее искусство, чем приобретение. Дом, хозяйство и остатки родительских запасов унаследует Яэль, их неудачливая дочь, старая дева, живущая с отцом и с матерью. Отсюда приходим к заключению, что класть в кубышку – вещь полезная, особенно если это делают родители.
Никому в Божине не ведомо, почему сия средних лет женщина, которая в молодости хоть и не слыла первой красавицей, но была недурна собой и умом не обижена, не вышла замуж и не утешила родителей единственной доступной старикам радостью – счастьем взрослых детей. Правда, знавшие ее ближе, говорили, мол, очень уж горячим нравом отличалась девица. Да разве пылкость может быть причиной или оправданием безбрачия?
Вечная печаль была написана на лице Яэль. Люди не удивлялись: еще бы ей не тужить, коли жизнь прошла мимо, и упущенного не вернуть – ничего не поделаешь с необратимостью! Однако ужасную тайну прятала она в сердце своем.
Яэль тянулась к Рут. Конечно, жена Шломо была моложе, но зародилось меж двумя женщинам некое взаимное притяжение, и оно сближало их дух. Иной раз они встречались – то в лавке, то на улице, то в синагоге – и охотно болтали о том о сем. Рут чувствовала, что дремлет в сердце Яэль секрет невысказанный, и слова прячутся в устах, да не отверзаются они. Подталкивать же к откровенности – не в правилах Рут.
Однажды постучалась Яэль в дом Рут – одолжить соли, забыла вовремя купить, а лавка, как на грех, закрыта уже. А, может, нестерпимо захотелось Яэль поговорить по душам, вот и выдумала предлог? Вполне правдоподобно. Рут отсыпала соль в подставленную посудину, а тут как раз самовар заявил в полный голос, мол, кипяток готов. Уселись пить чай.
Рут полагала, что Шломо в этот час пребывает в синагоге, а он вернулся раньше обычного, и, не желая беспокоить жену и отрывать ее от беседы, тихонько прошел к себе в комнату и стал нечаянным свидетелем разговора за стенкой.
2
– Бери малиновое варенье к чаю, вроде славно удалось, хоть и грех свое хвалить, – сказала Рут.
– Какое душистое! – воскликнула Яэль, – дашь рецепт?
– Разумеется! Мы к вам вместе со Шломо придем, принесем ведерко малины из нашего сада, в этом году ягода отлично уродилась, нам самим не одолеть. Сваришь варенье, порадуешь своих стариков.
– Ой, спасибо, Рут!
– Как здоровье отца с матерью? Чем-то ты озабочена, не этим ли?
– Спасибо, Рут, родители, слава Богу, здоровы. А что грусть меня ест, так это верно.
– Расскажи, если хочешь, если время пришло, если на душе тяжело. Печаль на двоих – полпечали. Нас никто не слышит, а я умею молчать, – ободрила гостью Рут.
– Печаль на двоих – полпечали, а горе на двоих – два горя, – заметила Яэль.
– Открыться или при себе держать – твоя воля!
– Живу я с огромной бедой и с нею умру. Лишь один человек знает о ней, но труслив он и будет молчать, ибо страх сковал ему язык. А тебе я верю, Рут.
– Я слушаю, – сказала Рут и сжала своею рукой руку Яэль, – и кто он, этот трус?
– Горька и жестока повесть сия, хоть это и история любви. А пугливый очевидец беды – Барак, возлюбленный молодости моей.
– Неужели любовь может принести горе? – изумилась Рут.
– А вот послушай. Двадцать лет тому назад, когда ты еще маленькой девочкой была, влюбилась я без памяти в человека по имени Барак. Парень видный из себя – высокий, стройный, сильный, веселый, чернокудрый – да что и говорить! Нанялся на год к отцу в кузницу помощником, собирался свое дело открыть. Отец говорил, мол, отличный мастер выйдет из Барака.
– Начало не предвещает худого. Похоже, все хорошо, – заметила Рут.
– Не совсем хорошо. Бараку я нравилась, но, казалось мне, что не зажглась любовь в его сердце, а, скорее всего, как поняла позднее, не умел он любить горячо. И вот, появился в Божине соперник у Барака – молодой торговец в разнос по имени Сисра. Он пришел к нам в дом предлагать разные товары. Мать купила у него соусник – добавку к пасхальной посуде, а отец раскошелился на новый кузнечный инструмент, – вспомнила Яэль и замолчала, задумавшись.
– Продолжай, душа моя, – произнесла Рут, захваченная предвкушением романтической истории.
– Сисра стал наведываться в наш дом, изобретая разные поводы – то один товар предложит, то другой. Однако ясно было, что он полюбил меня – этого не скрыть. А я оставалась к нему равнодушна. Сисра вскоре понял, кто владеет моим сердцем, и затаил зло против соперника. Я же, зачумленная бабьим неразумием, задумала подогреть Барака ревностью и стала при нем изъявлять притворное благоволение к Сисре. На беду, оба мужчины поверили.
– Как незаслуженно нелестно ты говоришь о себе, Яэль!
– Ах, Рут, еще как заслуженно! Глупый расчет мой произвел действие неожиданное. Я-то думала, что Барак поторопится признаться мне в любви и попросит у отца моей руки. А он не спешил с этим, зато разгорелась в его сердце ненависть к Сисре. Дошел до меня слух, что случился меж Бараком и Сисрой решительный разговор, и пообещали враги убить один другого, а я достанусь живому победителю.
– Боже мой, какой ужас! – воскликнула испуганная Рут.
– Худшее – впереди! Я решила, что Сисра есть подлинный враг моей любви. “Боже, убереги Барака от несчастья, не дай погибнуть возлюбленному моему!” – твердила я себе и взывала к Небу. И вот, в один ужасный вечер я узнала, что недруги, словно помраченные разумом, вышли на охоту друг за другом, готовые оба на отчаянное деяние.
– Какое несчастье! – вскричала Рут, и слезы страха затуманили ее глаза.
– Спустилась ночь. Отец с матерью спали. Я вышла во двор. Луна едва проглядывала через облака. Вдруг я услыхала скрип калитки и порывистое дыхание. Это ворвался во двор Сисра. “Враг мой скрылся, – задыхаясь от быстрого бега, прохрипел он, – в другой раз порешу его! Дай мне до утра приют, Яэль!”
– Я чувствую приближение непоправимого! – вновь вскричала Рут.
– Ты права. Я отвела Сисру в амбар. Обессиленный, он рухнул наземь, попросил воды. Я поднесла ему кружку молока. Он мигом опустошил ее и уснул. И тут диббук овладел моим сердцем, и без того ослепленным страстью и безумием. Я бросилась в отцовскую кузницу, схватила молот и железный кол, вернулась в амбар, приставила кол острием к виску спящего и ударила молотом по блестящему торцу. Сисра умер мгновенно.
– О, горе, о, ужас! – только и смогла прошептать побледневшая Рут.
– Тут снова скрипнула калитка, вбежал Барак. Я схватила его за руку: “Иди, взгляни на своего врага! – сказала я, – теперь нет преград нашей любви!” Увидев мертвого, Барак, который, казалось, минуту назад сам намеревался убить Сисру, теперь смертельно испугался. Он оттолкнул меня, затем схватил лопату, вырыл глубокую яму и закопал тело. “Никто никогда ничего не узнает!” – прошипел он мне в лицо и ушел в темноту ночи. Он покинул Божин, и пропал для меня навсегда.
Рут залилась слезами, Яэль тоже разрыдалась. Женщины обнялись.
– Твои отец и мать знают? – спросила Рут, отирая красные глаза.
– Нет, я от всех хранила тайну. Теперь вот ты посвящена в нее, – ответила Яэль.
– Я никогда не выдам тебя!
– Я верю, иначе бы не рассказала.
– Как жаль мне тебя, как жаль молодости твоей!
– Не заслужила я жалости, Рут! За безумный порыв свой, за безрассудную страсть и великую глупость я покарала себя безбрачием. Нет в мире покаяния, глубже моего, и только в горе я ищу утешение себе!
– Ужасна доля твоя!
– Ах, как хотела бы я прожить иначе, да не повернешь время вспять – необратимость! – воскликнула Яэль и вновь заплакала, и Рут не замедлила присоединиться к ней.
Шломо, потрясенный невольно подслушанным рассказом, тихо вышел из дома. “Удивительное совпадение имен – как у героев Святого Писания, – подумал он, – правда, сходство внешнее. Однако неужели имена людей предопределяют судьбы их? И опять всё те же звенья знакомой роковой цепи: грех – искреннее покаяние – безнадежность необратимости…”
Шломо решил, что женщины не должны знать о существовании свидетеля их общей страшной тайны. Он побродил по берегу Днепра, через час-другой постучал в дверь. “Я вернулся из синагоги, Рут. Чем порадуешь на ужин?” – как ни в чем не бывало приветствовал хасид супругу.
Глава 7 Франкенштейн и Гоэль
1
Благородный дух Шломо не мог оставаться безучастным к моральным мукам ближних, а его креативный ум упорно искал способа вернуть мир в сердца страдальцев. Горячее чувство милосердия и работа холодной мысли наущали друг друга и вместе являли собою единый душевный порыв хасида.
“Франкенштейн сотворил человекоподобное существо, – размышлял Шломо, – то есть объект материальный. Почему бы мне ни создать некую новую сущность идеального свойства? Пусть творение сие послужит общему благу. Нет, не всем и не каждому потребуется спасительная сила благоизобретенной мною нематериальной субстанции. Только лучшие удостоятся чести спасения!”
“И в самом деле, те, кто в прошлом согрешили, – продолжал рассуждать Шломо, – а затем подлинно раскаялись и ныне смиренно несут в сердцах своих бремя собственной вины, черпая утешение в горе, они – ценнейшие эталоны нравственности в среде рода человеческого. Нам всегда нужен кто-нибудь, по образцу которого складывался бы наш нрав. Несомненно, люди эти духовно выше безгрешных праведников. Возвращение благоденствия в души мучеников важно не только для них самих. Оно укрепит веру обитателей земли в неотвратимость добра и уничтожит подозрения в случайной природе воздаяния”.
“Кто эти благородные мученики? – задавался вопросом хасид, – это Давид, о жизни которого рассказывал цадик города Доброва раби Меир-Ицхак. Это несчастный Ахазья, открывшийся мне. Это Яэль, поведавшая свою беду потрясенной Рут. А сколько еще таких страдальцев в Божине? Я всех их вспоминаю, сравниваю меж собой и обнаруживаю в разных судьбах одну и ту же злую силу – страшный гнет необратимости. Я сознаю свой долг – я обязан принять на себя миссию спасения! Пора начать обдумывать практическую сторону дела”.
