Kitabı oku: «Она и всё остальное. Роман о любви и не только»

Она и всё остальное

Переговоры шли с трудом. Фирма «Сименс» имела опытных переговорщиков, они ловко доказывали разумность расценок, обосновывали сроки поставок. У Антона было лишь бычье упорство и симпатичная наивность новичка, если не считать хороший немецкий язык, из-за которого его и отправили в Берлин.

В конце тягостного заседания, третьего по счёту, Антона нежданно-негаданно пригласили в воскресенье на торжественный обед. Повод – какой-то юбилей фирмы, обед будет не в ресторане, а в особняке одного из владельцев филиала. Это было любопытно, поскольку на банкете будет присутствовать особа из семейства Ротшильдов и основатель филиала фирмы.

Подходящего костюма Антон не имел, подумав, нацепил большой значок Фарадеевского конгресса, там, в Англии, он участвовал в дискуссии «Электричество и прогресс». Выступил с успехом, и ему нацепили эту блямбу на ярко-синей подвеске.

Большой обеденный зал был украшен овальными портретами основателей знаменитой немецкой фирмы, появилась она в XIX веке и доросла до империи энергетики, несколько имён ему были знакомы – изобретатели, финансисты, все усатые, стоячие воротнички, уверенные схожие физиономии.

Нынешний народ был другим. Мужчины элегантные, высокие, чем-то напоминающие скаковых лошадей. Чёрные костюмы, бабочки, волосы, собранные в хвост. Нарядные благоухающие дамы, ослепительные улыбки, длинные платья… Все толпились возле маленькой толстенькой старушки, седые её волосы были взбиты в пену. «Как на пивной кружке», – подумал Антон. Это была мадам Ротшильд. Его подвели к ней. Холодными коротенькими пальцами она коснулась его руки. На лице появилась обязательная улыбка, несколько милых фраз, порция небольшого интереса лично к нему и его значку, а затем, в качестве подарка, приглашение посетить завтра открытие выставки. Презентация винных этикеток, создание лучших европейских художников. Это её коллекция.

Удостоен… Ротшильды! Это вам не жук на палочке.

За столом он оказался между двух дам, справа – хорошенькая блондинка с роскошным бюстом. Слева – постарше – брюнетка, тяжёлая копна тёмных волос затеняла её лицо, он видел только её руки, не по-женски крупные, без маникюра. Почему-то всегда он обращал внимание на руки, они говорили ему больше лица, больше костюма и голоса, те всегда старались что-то изобразить.

Эмилия, так звали блондинку, стала выяснять, что у него был за разговор с госпожой Ротшильд. Ого, его пригласили – она сразу повернулась к нему всем корпусом – что у него за значок? Как ему здесь нравится? Ответы её мало интересовали, она продолжала сыпать вопросами дальше. Какие вина он любит? Если он хочет, она ему расскажет о тех, кто сидит напротив за столом. Антон вскоре устал от неё и обратился к соседке слева, спросил, не знает ли она, что значит выставка винных этикеток, выпить там можно? Попробовать дают? Соседка рассмеялась:

– Не надейтесь, там могут подарить лучшую этикетку, а чтобы поддать, вряд ли. – «Поддать» она произнесла по-русски, с легким акцентом.

– Откуда у вас такое произношение?

– Из школы.

– Разве там учат «поддавать»?

– Нет, это уже ваша великая литература.

Разговорились. Её звали Магда. Взглянул на карточку: «Магда Вернер».

Вдруг его осенило.

– Это вас специально подсадили ко мне?

– Конечно. Развлекать.

Антон насторожился, но улыбнулся:

– С заданием?

Она чуть хмыкнула и не ответила.

– Вы от фирмы? – настаивал он.

– Отчасти.

– Я-то думал, что вы для украшения стола, а вы, значит, по службе, напоить и выведать.

– Пока что вы выведываете. – Она откинула волосы и оказалась куда моложе, чем он думал. Положила спаржу ему и себе.

Официант налил ей вино, Антон попросил коньяк. Магда поинтересовалась: доволен ли он переговорами, есть ли у него пожелания? Пока что ему приходится трудно, признался он, не хватает опыта. Она спросила, пойдёт ли он завтра на презентацию, он пожал плечами:

– Зачем?

– А зря, вам полезно повращаться.

– Среди этикеток?

– На таких сборищах все становятся этикетками.

После обеда всех пригласили спуститься в сад, там угощали кофе, мороженым.

Палые листья шуршали у них под ногами. Стоял запах осени, ещё беспечальный, ещё хватало зелени на кустах.

К ним подошёл хозяин дома, член дирекции филиала, похвалил Антона за его выступление на Фарадеевском конгрессе.

– Ого, вы знаменитость, – сказала Магда, спросила, что он там наговорил на конгрессе.

Господи, зачем ей эта скукота, может, нам лучше пофлиртовать? Она предложила пофлиртовать, если он свободен.

– А чего время терять, вы же не ухаживаете.

– Попробую.

Так они «фехтовали». Ему удавалось уклоняться вежливо, терпеливо, кажется, она это оценила. Кратко сообщала ему, кто есть кто за этим столом. Женщины, жёны, дочери…

В саду хозяева любезно пообщались с Антоном и оставили его наедине с Магдой. Она предложила поехать в город на выставку. Выставка архитектурных проектов

Альберта Шпеера. Это сенсация. Друг Гитлера, министр вооружения гитлеровской Германии, он теперь показан как талантливейший архитектор Третьего рейха, создатель проекта «Столица мира». Жалко, если Антон упустит такую возможность. Он согласился. О Шпеере он когда-то слыхал. Подсудимый Нюрнбергского процесса. Его почему-то не повесили вместе с главными гитлеровскими заправилами. История Второй мировой войны в своё время привлекла Антона личностями её полководцев – Черчилля, де Голля, Эйзенхауэра, Жукова. Он даже читал отрывки их воспоминаний и этого Шпеера, где он описывал Гитлера.

По дороге Магда упоённо рассказывала ему про достижения Шпеера. В молодости Гитлер мечтал стать архитектором. Не получилось. Молодой Шпеер, талантливый архитектор, полюбился ему. Таким фюрер мог быть сам, если бы… Но Магду занимал сам Шпеер. Как он осуществлял себя. Создатель новой столицы Германии, да что там Германии – Империи, задуманной фюрером.

Она пишет очерк о Шпеере. Не только о его проектах, главное – о человеке, который пошёл на сделку с дьяволом. Вынудил к этому его талант. Талант, призвание – они беспощадны. Они не считаются ни с честью, ни с совестью, ради них Шпеер продал свою душу.

«Всё же у каждого человека, – думал Антон, – есть кроме обязательного ещё и заповедное».

На выставке было полно и знатоков, и просто любопытных. Недавно вышли мемуары Шпеера, они сразу стали бестселлером. Шпеер в тюрьме тайком вёл свой дневник, вёл все двадцать лет. Рассказывал прежде всего про Гитлера как своего покровителя. Не скрывал восхищения, ужасался этому и продолжал свои свидетельства об исключительности этого человека.

Выставленные гипсовые макеты составляли целый город, квартал за кварталом. Антон двигался за Магдой сквозь этот призрачнобелый памятник. Эскизы и модели обретали каменную плоть, вырастали, подавляя грандиозный мегаполис. Они подавляли Антона, в них была жёсткость геометрии, торжество размеров над ничтожностью человека.

Это был замысел гитлеровского безумия. Магда видела другое – величественные ансамбли, безупречные пропорции, свидетельство мощи Третьего рейха.

Шпеер недаром продал себя, считала Магда. От всей эпохи нацизма в истории, наверное, уцелеют Гитлер и Шпеер.

– Гитлер – это точно, – соглашался Антон.

– Почему вы так считаете?

– Люди такого масштаба хорошо сохраняются в истории. Нерон, Савонарола, Герострат, Сталин, Малюта Скуратов – память о них куда прочнее, чем о тех, кто облагодетельствовал человечество, как Пастер или Фарадей.

Магда познакомила Антона с одним из организаторов выставки: «Господин Краузе, наш замечательный историк». Седой высокий старик настороженно спросил, как гостю нравится выставка. Антон сказал, что она весьма интересна. Во всех затруднительных случаях он пользовался этой фразой. Господин Краузе обрадовался. Он, вернее, они хотели показать, что во времена нацизма были художники достаточно самостоятельные, и нельзя замалчивать их творчество.

– Господин Краузе был лично знаком со Шпеером, – пояснила Магда.

– Да, мне повезло.

Грандиозность проекта «Столица мира» не восхищала Антона, он никак не мог представить себя стоящим перед этими гранитными громадами, они казались ему бесчеловечными. Краузе твердил, что эти проекты должны были превзойти всё, что до сих пор сооружало человечество. Начиная от египетских пирамид и библейского Иерихона вплоть до американских небоскрёбов. Война не остановила строительство. Шпеер успел реализовать кое-какие свои замыслы, этот город был мечтой фюрера. Вот и портрет Шпеера рядом с Гитлером, а вот они втроём на прогулке: Гитлер, Геринг и Шпеер. Тут фюрер и он – оба склонились над листами эскизов – трогательная пара.

Краузе рассказал, как Гитлер когда-то пытался стать архитектором.

– Все они вначале хотят быть другими, – напоминала Магда. – Геббельс – несостоявшийся писатель, Черчилль – несостоявшийся художник, Сталин – несостоявшийся поэт, Гиммлер увлекался агрономией.

Магда, перечисляя одного за другим правителей XX века, заключила: «У каждого из них в глубине души томилось несостоявшееся. Как ни странно, всех их можно считать неудачниками, хотя они не допускали мысли об этом».

– Несчастная любовь фюрера, – продолжал Краузе, – наверное, единственное человечное, что оставалось в нём.

У Антона было правило – не прерывать собеседника, дать ему выговориться. Краузе говорил увлечённо, пытаясь убедить Антона в своей правоте.

– Да, Гитлер был никаким архитектором, зато он вызвал из небытия талант Шпеера. Вы согласны?

Антон наморщил лоб, смягчая свой ответ:

– Я бы не хотел жить в таком городе. Слава богу, что «Столица мира» не состоялась.

– А мне жаль! – воскликнул Краузе. – Боюсь, что вы перечёркиваете всё, что связано с Гитлером. По-вашему, он не был способен ни на что хорошее. Но архитектура существует вне политики.

– Гитлер – это не политика, это несчастье Германии.

Краузе задумчиво посмотрел на него:

– По-вашему, Мефистофель не может делать добро?

Ответил Антон не сразу, это был хороший вопрос.

– Вы знаете, если положительное число умножить всего лишь на минус единицу, то число станет отрицательным, любое число. Мефистофель – это минус единица.

Когда они выбрались на улицу, уже стемнело. Фонари ещё не зажигались. Светила реклама, витрины. Они свернули с бульвара в кварталы Старого города. Нормальные дома прежних веков. Маленькие кафе. Террасы. Цветы на балконах. Уютные лавочки. Магда выбрала ирландский бар, где её знала хозяйка. Сели за столик у камина, украшенного бронзовыми грифонами.

Уселись друг против друга, и Магда стала его допрашивать о выставке. Её влекла загадка Шпеера. Для неё он был самым любопытным объектом среди гитлеровских заправил. Талантливый архитектор, потомственный интеллигент, образованный, то, что он купился на заказ колоссального размаха, – понятно, но дальше… В течение двадцати лет тюрьмы не осознать, кому он служил, перед кем преклонялся. Вспоминал, вспоминал – и так и не признал свой грех. Вроде каялся, но не раскаялся. Она по памяти цитировала его дневники. Писал он для себя. Сокровенные размышления, наблюдения год за годом…

Одиннадцать месяцев шёл Нюрнбергский процесс. Перед Шпеером сложилась всемирная картина преступлений гитлеровских заправил. Во всех подробностях. Каждого из соумышленников Гитлера, в том числе и Шпеера. Шпеер был единственным, кто в заключительном слове не уклонился, взял на себя ответственность за то, что творила власть нацистов. Было ли это раскаянием? Магда не могла понять. Другие преступники не признали своей вины, а он признал. Но ни в его дневниках, ни в книге воспоминаний раскаяние не продолжилось. Куда оно делось?

Возможно, это было сделано по совету защитника, ради спасения от виселицы, предположил Антон.

Постепенно его заинтересовал этот Шпеер. Вернее, не столько он, сколько вопросы, которые так мучили Магду. С чего это так её волнует? Только ли как автора будущей книги? Природа злодейства? Зависть? Тщеславие?

Он перебил свои размышления, вдруг вспомнив, как его мать страдала от того, что не стала певицей. У неё был хороший голос, если бы поставить его, ради этого, говорила она, пошла бы на всё. Сделала бы аборт, он, Антон, не появился бы…

Мы не знаем, за счёт чего мы получаем жизнь. Большей частью не бесплатно…

Он не сразу заметил, как Магда перешла на «ты». Это выглядело естественно, так было легче общаться. Или довериться. Грубоватые черты её смягчились, она помолодела, шмыгала носом, по-детски утираясь рукой.

Она уговорила его прочитать хотя бы выписки из книг Шпеера. Делала она их для своей работы, печатала на машинке.

В тот вечер позвала его к себе домой, вытащила большую папку, взяла с него слово, что он хотя бы малость, но прочитает. Назавтра позвонила, сказала, что договорилась с советским офицером охраны – им разрешат посетить тюрьму Шпандау, где когда-то сидел Шпеер. Единственный узник, который там остался, это Гесс – легендарная личность, самая таинственная фигура в истории Второй мировой войны.

В Шпандау их провели на верхний этаж, откуда был виден тюремный дворик. Советский офицер сказал, что свидания с Гессом запрещены. Гесс и сам не хотел никаких встреч, никому не давал интервью. Соблюдал тайну своего полёта в Англию в 1942 году в разгар войны. По дворику, заложив руки за спину, кружил ровным шагом сгорбленный старик в тюремной куртке. Антон долго стоял, пытаясь рассмотреть его, понять его странную судьбу. Это был первый и, наверное, последний настоящий фашист, которого он увидел. Живая история. Непонятная, наверное, такой и останется навсегда. Он, Гесс, заберёт тайну с собой. Зачем? Никто из них, из главарей нацистской Германии, не осмелился защищать свой режим, то, во имя чего они воевали. Они принимали яд, кончали с собой, даже у Гитлера не хватило мужества отстаивать свою идею. Он трусливо сбежал в небытие.

«Воспоминания» и «Шпандау: Тайный дневник» Шпеера – две книги, написанные, возможно, самым близким Гитлеру человеком. Шпеера приговорили к двадцати годам тюрьмы. Сидел в одиночной камере, мог общаться с другими гитлеровскими преступниками, заключёнными в Шпандау. Газет им не давали, они были лишены и радио, и телевидения. Охрана была международная – солдаты и офицеры союзных войск: англичане, американцы, французы и советские. Каким-то образом Шпеер исхитрился все эти годы вести подробный дневник. Вспоминал, как работал личным архитектором Гитлера. Как затем, в 1944 году, стал министром вооружения гитлеровской Германии. Память была у него отличная, помнил даты, фамилии, подробности своих разговоров с Гитлером и другими фашистскими вождями. Дружба с фюрером становилась всё более доверительной. Она не отражалась в документах, её нельзя было проверить, она убеждала лишь множеством подробностей, подтверждавших правдивость

Шпеера. Он не опускает и не смягчает своих дружеских чувств. В течение двадцати лет заключения Шпеер перебрал в памяти всё, что было, и ни разу не испытал ни возмущения, ни ужаса от того, что этот человек уничтожал миллионы своих солдат уже тогда, когда война шла к поражению, уничтожал десятки миллионов противников Третьего рейха в концлагерях. Ничто не мешало его дружбе с Гитлером. Знал ведь, как Гитлер воплощал расовую теорию нацизма, с какой жестокостью, неумолимостью налаживал систему истребления ни в чём не повинных людей. Для Шпеера куда важнее было признание его таланта архитектора, его энергии министра и того, что вся фашистская кодла завидует его близости к вождю. Молодой, энергичный, он и в министерской должности достигает многого – обеспечивает армию новым оружием, фау-снарядами, со всем пылом старается спасти Германию от поражения. Подземные заводы работают день и ночь, огромную армию военнопленных используют в беспощадном режиме, изготовляют не только оружие, изготовляют газовые камеры для уничтожения врагов рейха. Программа очищения арийской расы выполняется неукоснительно.

Антона всё больше поражало в откровениях Шпеера отсутствие какого-либо раскаяния. Ни разу в его размышлениях, в его дневнике не появляется слово «Бог».

Дядей Магды был Герхард Штейнберг, известный атомщик. Антон спросил Магду, можно ли повидать его. Она ответила, что он тяжело болеет, как он сам определил: «замазался» в Сухуми. Антон стал упрашивать. Спустя два дня Герхард их принял. Он ходил на костылях, бледные губы его еле шевелились, похоже, он не удивился расспросам Антона, был рад, что кому-то понадобился. Их там, в Сухуми, было несколько сотен, а может и тысячи, немецких специалистов. Кроме атомщиков были ещё и ракетчики. Русские без стеснения их тоже использовали. Учёные расплачивались за поражение Германии. Выкладывали секреты. Охотно помогали русским в разработке нового оружия. Получали за это ордена. Подумать только, гитлеровские специалисты!.. «Знаешь, – сказал он Магде, – история человечества зависит не от вождей, она делается не в Кремле, не в Белом доме, на самом деле её изготавливают в лабораториях среди циклотронов и реторт. Любознательность одолевает идеологию».

Герхард рассказывал, полулёжа в кресле, прикрыв глаза. Он облучился, большую дозу схватил, смертельную.

На улице и позже вечером Антон иногда слышал его голос, бесцветный, доносившийся откуда-то издалека. Магда была уверена, что он принимал свою болезнь как Божью кару за работу над бомбой.

Справедлива ли такая кара, спрашивал себя Антон, рад ли Герхард как учёный, что всё же результат получен? Бомбу сделать им не удалось. В гитлеровской Германии не удалось – доделали её в России. Может быть, это удивляет его. Или удручает?

Странно получилось, сказала Магда, что этот Альберт Шпеер, любимец Гитлера, как бы сохранил немецких физиков для советской России.

Между прочим, американцы, вспомнил Антон, тоже захватили себе и Гейзенберга, и Лауэ, и прочих атомщиков. Вслух этого он не сказал. Сказал другое:

– И всё же мне кажется, что Гейзенберг и все вы не могли создавать… Гейзенберг – великий учёный, гений не может быть злодеем.

– Глупости, – сказал Штейнберг. – А почему же тогда и он, и все остальные стали охотно помогать американцам, уже в Штатах, доводить бомбу до ума? Американскую бомбу! И мы в Сухуми то же самое делали – помогали русским. У меня был разговор с академиком Зельдовичем. Этот хитрый еврей придумал себе оправдание: «Если мы сделаем бомбу одновременно с американцами, наступит паритет»… Но, может, это не его объяснение, скорее всего, это придумали советские дипломаты.

Ошибка немецких физиков, как всегда в подобных случаях, была настолько крупной и очевидной, что именно по этой причине не заметили её. Это потом они хватались за голову: её допустили при определении коэффициента поглощения нейтронов очищенным графитом. Это замедлило их работы примерно на два-три лишних года. Случайная ошибка? Выглядела она как Божий дар человечеству.

Антона выводила из себя его спокойная уверенность. Уверенность в чём? Скорей всего, в том, что иначе быть не могло, что появление атомного оружия было неизбежно (у тех, у других, у третьих – какая разница?), это был Рок. И ничья совесть, ничей гуманизм ничего не могли изменить. Он был твёрдо убеждён, что развитие физики неизбежно идёт по своим законам и личность мало что может. Он был неприятно самоуверен. Физики тогда считали себя вершителями судеб человечества.

За работу в Сухуми он был награждён орденом Трудового Красного Знамени. Сейчас орден болтался у него на отвороте рыжей шерстяной куртки, нацепил его, видно, демонстративно, он не просто немец «из бывших». На пятнадцатой минуте Антон решился и спросил: кто были люди, которые могли работать над созданием немецкой бомбы, не мучаясь совестью, зная, для кого и чего они создают это страшное оружие. Позиция советских физиков на этот счёт была Антону недоступна. Никто из них не стал бы вообще отвечать на его вопросы.

Антон спросил Штейнберга, умышленно ли немцы-физики тормозили работы над бомбой. Он ответил со смешком:

– Все хотят, чтобы это был умысел, чтобы наша ошибка выглядела не совсем ошибкой, что мы просто стали тянуть, а ведь мы на самом деле прошляпили.

Кряхтя, он поднялся с кресла и заходил по кабинету.

– Ничего не могло бы кончиться иначе, – уверенно сказал Антон. – История неумолима.

– Бездоказательно. Уверяю вас, если б не эта ошибка, мы бы обогнали Америку, и не осталось бы на карте ни Англии, ни России.

– Вы в это верили?

– Безусловно.

– Вас это не останавливало?

– Нисколько.

– Как же так?

– Я уже плохо представляю, что я тогда думал, вернее всего, я ни о чём таком не думал. Когда итальянскому физику задали вопрос вроде вашего, он сказал: «Бомба была для меня интересной проблемой».

Антон молчал.

– Мы думали только о победе. Ведь ваши атомщики тоже думали об этом?

– Не знаю, – сказал Антон.

Однажды у него был разговор с Марком Корнфельдом. Марк в то время был уже на пенсии. Когда-то он работал у Курчатова. Числился одним из ведущих. Он разработал оригинальный метод разделения изотопов. Курчатов похвалил, но применять отказался. Взял другой метод. Почему – не стал объяснять. Вскоре Марк узнал – приказано было не рисковать, пользоваться американским методом. Марк обиделся и ушёл с объекта. Так вот, по его словам, никто из них тогда не думал: морально или аморально делать бомбу. Их охватил азарт гонок – «догнать и перегнать!».

Антон спросил, осуждал ли он Курчатова.

– Тогда – да, теперь – нет. Он избегал малейшего риска. Была изготовлена для испытаний на всякий случай ещё одна бомба.

Антону не хотелось выглядеть в этом разговоре учеником, которого вразумляют. Особенно перед Магдой, тем более что он считал себя в достаточной мере правым, они тогда видели советских атомщиков героями – они сумели, они противостояли американцам. А немецких физиков считали неудачниками, хотя их неудача была Божьей милостью. Это был его аргумент перед Штейнбергом, он ему так и сказал, что они должны были проиграть, ибо это было торжеством справедливости.

Штейнберг усмехнулся и угостил их каким-то грузинским вином из своих запасов. Он явно чувствовал себя победителем. На самом деле ему, конечно, было наплевать, кто побеждённый, кто победитель, он ткнул в орден Трудового Красного Знамени и засмеялся: «Гитлер меня ничем не наградил, а Сталин наградил, вот какой фокус-покус получился».

На обратном пути Антон спросил Магду:

– Тебе интересно было?

– Что ты, очень интересно. У каждого из вас своя правота, причём убедительная.

Антон сказал, что ему очень мешал сильный акцент Штейнберга. Как будто он, Антон, допрашивал пленного.

…Кроме того, он не хотел уступать ему Гейзенберга, верил, что Гейзенберг не собирался помогать нацистам, не хотел, не должен был хотеть передать им бомбу, честолюбие его было давно удовлетворено. Гейзенберг создал квантовую механику, и этого было достаточно, чтобы увековечить его имя. Но Гейзенберг – это вам не Шпеер, Шпееру нужно было признание, он во что бы то ни стало хотел воплотить свои градостроительные мечты, а Гейзенбергу нужно было понять, как устроен этот мир.

Шпеер, несомненно, был хорошим архитектором. Гейзенберг был великим физиком. Они оба по-разному служили нацистам. Крупных физиков, можно сказать, замечательных физиков-атомщиков было много: Лауэ, Вайцзеккер, Ардене, Отто Ганн, Густав Герц и другие. Значительная их часть эмигрировала. Они покидали свои институты, свои лаборатории, отказываясь от нацистской Германии. Но были и приверженцы гитлеровского режима. Среди них и лауреаты Нобелевской премии. У каждого из них своя история, своя победа, своё поражение.

Антону было жаль, что Шпеер обошёл в своих записках последнее своё свидание с Гитлером. Когда Советская армия уже подходила к Берлину, Шпеер покинул свои подземные заводы, до последнего он исполнял обязанности министра вооружений, покинул и примчался в Берлин попрощаться с фюрером. О чём они говорили? Отговаривал ли его от самоубийства? Склонял к бегству? Была у Гитлера такая возможность. Отчаянная, но была. Может, отдавал должное его мужеству, считал, что самоубийство – достойный конец этого великого человека. Шпеер не осуждает его самоубийства, не считает это бегством, крахом всех теорий о превосходстве немецкой, арийской расы. Не посмел фюрер остаться, явиться на суд народов, защищать свою идею. Не взошёл на эшафот. Шпеер не восхищается этим поведением и не смеет осуждать. Он решил разделить участь соратников.

Шпеер в «тайном дневнике» всё время сообщает, что он не знал об убийствах евреев.

«Если бы я слушал [Гитлера] более внимательно, наблюдал более пристально, я бы, безусловно, понял, что он… оправдывал массовые убийства, совершённые по его приказам», «я действительно не знал об убийствах евреев».

Он едет в машине с Гитлером через триумфальные арки, увешанные антисемитскими лозунгами, никак не реагируя на них. Его вполне устраивали решения Гитлера об уничтожении миллионов евреев, и не только евреев. Ни отвращения, ни стыда, когда, сидя с Гитлером за обедами, слышит его фанатичные признания. «Ненависть к евреям была главным делом Гитлера, – пишет Шпеер. – Гитлер готов был поставить под угрозу свои планы завоевания мира ради своей мании к их истреблению».

Сидя в тюрьме, уже после Нюрнбергского процесса, Шпеер вспоминает «совместные поездки на автомобиле, пикники… его обаяние, заботу о семьях людей, его кажущаяся скромность». «Гитлера поддерживали идеализм, преданность таких людей, как я».

Это попытка объяснить, а не покаяние. Только теперь, на девятнадцатый год заточения в Шпандау, в 1965 году он обнаружил: «…с моих глаз упала пелена». И что же?

Он не осуждает себя, он лишь был очарован, а теперь он всего лишь прозрел и увидел, что у Гитлера были не только достоинства, но и недостатки. Себя, свою деятельность министром вооружения гитлеровской Германии он считает «организационными достижениями».

Понятно, почему Магду интересовала подробная психология. «Есть другой Гитлер», – пишет Шпеер, тот, которого он знал, а не тот, которого возненавидел мир и от отвращения к которому содрогались народы.

Бомбёжка погубила «шедевры» Шпеера-архитектора. Его создания превратились в развалины. От его мечтаний стать великим архитектором сохранились маленькие макеты.

Магда хочет дать таланту льготы Творца. Не судить по общим законам. Нельзя изображать Гитлера лишь злодеем, всё сложнее, была в нём и человечность, к примеру, она приводила дружбу со Шпеером, покровительство молодому таланту. Антона это возмущало, ничто не может оправдать нацизм, и тем более Гитлера, его вдохновителя.

– Пойми, миллионы людей придумывали ему наказание помучительнее, – говорил Антон. – Он ведь воплощал беспросветное зло, а ты ищешь ему какое-то снисхождение. Человечность? Он – создание адское.

Магда не прерывала его, не понимала его яростной ненависти.

– Как будто он твой личный враг. Прошло столько лет.

Антон хотел уступить ей и не мог. Он обрывал их споры шутками, поцелуями. Ему пришло в голову, что даже Достоевский не сумел оправдать Раскольникова. Так и не добился от него раскаяния. Почему нельзя убить старуху ростовщицу ради того, чтобы помочь людям? Ни Евангелие, ни любовь не помогают Родиону Раскольникову раскаяться, осудить своё преступление. Конец романа не убеждает Антона. Автор, считал он, навязывал своему герою нравственное поражение.

– А может, это и входило в замысел романа? – возражала Магда. Возражала нерешительно. Достоевский был для неё одним из кумиров русской литературы, выше Чехова, выше Толстого.

В этом они тоже расходились. Антону нравилась её самостоятельность, их споры. С ней не было скучно, её несогласие не огорчало, чаще всего оно кончалось поцелуями.

Магду живо интересовала личность Сталина. Его Антон никогда не видел, биографию его знал по книжке, которую Сталин сам сочинял либо правил. Жизнь вёл закрытую. Никто, даже его соратники, толком не знали про его родителей. Мать его жила в Грузии, но он никогда не навещал её. Известно было, что он читает литературные журналы, смотрит кинофильмы, любит папиросы такой-то марки и грузинские вина. Неизвестно, были ли у него друзья, любовницы, ходил ли он в гости. Магда сравнивала его с Гитлером. Антону не нравилось такое сравнение. Магда удивлялась, о Гитлере он знал больше, чем о Сталине. Впрочем, однажды он вспомнил старую историю, которую при нём отец рассказывал на каком-то застолье у них дома.

После войны, когда началось «Ленинградское дело», отец ушёл из института, где был ректором, уехал в Москву, стал у приятеля работать, ставить камины на дачах. Хотел затеряться. Как-то послали его в Серебряный Бор ставить камин на даче Льва Шейнина. Личность примечательная, известный тогда писатель, сценарист, драматург. Неплохой у него фильм «Встреча на Эльбе», повсюду шли его пьесы, сделанные на детективном материале. Дело в том, что кроме литературы он был следователем по особым делам. Следователем высшего ранга. Это он провёл процессы над Бухариным, над Каменевым, Зиновьевым. Ему доверяли эту работу органы, доверяли, самого сажали, освобождали, опять приручали. Его инструктировал сам Сталин по изготовлению наиболее сложных подсудимых. Процессы он готовил мастерски.

Камин был богато украшен, работа сложная, отца Шейнин поселил на даче, благо она пустовала. Была зима, отец готовил себе кашу, варил картошку, полагал, что он скрылся, исчез в тень Льва Шейнина.

После какой-то своей премьеры, уже поздно вечером, Шейнин приехал на дачу. Привёз вино, всякие деликатесы. Накрыли стол, принялись за ужин. Выпили. Закусили. Разговорились. Шейнин обычно про себя, про свои дела помалкивал, а тут разомлел, стал описывать отцу внутренности Рейхстага, его бункеры. Он там всё облазил. В войну отец, как и все солдаты, мечтал добраться до Берлина, до финала войны, финалом они считали Рейхстаг. Что-то ему надо было в этих развалинах, что-то он искал.

Шейнин рассказывает, как его вызвали к Сталину. Вождь принял его любезно, расспросил, как чувствует, что делает, затем сказал, что есть слух, что на самом деле в Рейхсканцелярии обнаружили труп не Гитлера, а его двойника. Считается, что после покушения охрана подобрала Гитлеру двойника. Он, Сталин, предлагает Шейнину отправиться в Берлин и выяснить, действительно ли Гитлер и его жена покончили с собой, попытаться добыть вещественные доказательства, мог ли он на самолёте или подводной лодке бежать из Германии. Сталин уверен, что товарищ Шейнин сумеет выполнить это поручение и будет покончено с этими вредными слухами от недобитых фашистов. Товарищ Шейнин выполнил сталинское поручение и окончательно уничтожил фюрера. Свидетелей опросил, добыл кое-какие останки.

Наутро они опохмелялись, и Лев Шейнин сказал, что пока не стоит об этом рассказывать. Видимо, Сталин досадовал, что упустили Гитлера.