Kitabı oku: «Любовь перевернет страницу», sayfa 2

Понедельник дался мне труднее воскресенья. Раньше чем успело взойти солнце, я сполз с кровати и бесцельно прошелся по квартире. Потом снова залез под одеяло. Только к вечеру я привел себя в порядок. Все ощущалось слишком остро: капли горячо хлестали меня по опухшим щекам, я сделал похолоднее, язык заколола вода, показавшаяся ледяной.

Я с нетерпением ждал возвращения своей жены, и мне казалось, что стоит ей появиться дома – тянущиеся друг за другом минуты остановятся. Должно быть, мне хотелось, чтобы время остановилось, а еще мне хотелось, чтобы Вера своими руками дернула за болтающийся передо мной шнурок, до которого я все никак не мог дотянуться, сколько ни пытался: чтобы ушла боль, чтобы снова стало светло.

Заскрежетал проворачивающийся в замке ключ, он больно резанул меня под ребрами. Схватившись за нижнюю часть тела, я выбежал в прихожую, проскальзывая по холодному кафелю. Открылась дверь, и показалась Вера.

Она зашла в квартиру и, слегка склонив голову вправо, посмотрела на меня. Пожав плечами, сказала:

– Привет, Ян.

Я выхватил из ее рук сумку и поставил ее на пол. Вера стянула летний плащ, бросила его на вешалку и прошла на кухню. Я – за ней. Она села за обеденный стол, я – тоже.

Передо мной вспыхнуло размытое лицо женщины, когда-то назвавшей меня «милым щенком».

– Похудел, кажется? Ты вообще ел?

Я опустил голову и уставился на пальцы ног. Ну точно – щенок.

– Тебя как всегда нельзя оставить без присмотра, – продолжила Вера. – Ну что ты за человек? Как ребенок, нет, даже хуже, как какой-то… беззащитный зверек.

Ее слова маленьким молотком ударили по каждому моему позвонку. Я поерзал по полу ногами, робко поднял голову:

– Как перелет? Устала?

– Устала. На работе сегодня был завал. Они там без меня вообще, похоже, ничего сделать не могут.

Я посмотрел на Веру в упор. Вера посмотрела на меня, и в ее глазах я заметил беспокойство. Она сложила руки крест-накрест, ее губы чуть подрагивали.

– Расскажи мне, – произнес я и снова опустил голову.

До меня донесся негромкий вздох.

– Да что тут рассказывать? Я думаю, что я испытываю очень сильные чувства к Герману. Не знаю, как так вышло.

– Но ведь твоя влюбленность может пройти, если ее не поддерживать?

– Нет, Ян. Ты не понимаешь…

Я был полностью согласен с ней – я с трудом понимал, как наша с Верой история дошла до того душащего меня понедельника. Хотелось вырвать ту страницу и сжечь, не оставив ничего кроме легкого дыма, растворяющегося в нагретом моим сбивчивым дыханием воздухе.

– Так бывает. Наверное… – промямлил я, – мы ведь с тобой давно вместе. Трудности – неизбежны. Но Герман уехал, и ты можешь забыть его. Может быть, ты сможешь снова влюбиться в меня.

– Нет, – простонала Вера в ответ, – мы ведь вместе работаем, мы общаемся каждый день. Пойми.

– Но мы ведь мы тоже общаемся каждый день. И ведь мы – семья. Мы можем разобраться во всем? Можем дать друг другу еще один шанс, вернуть нас…

– Нет, Ян, не можем.

Я скользнул взглядом вверх и увидел, как блестят щеки Веры. От этого внутри все сжалось, и я и не заметил, как сам начал плакать.

– Мы же не сдадимся вот так? Мы же – семья. Мы однажды так сильно полюбили друг друга, сможем еще раз. Я сделаю, что хочешь…

– Сейчас я хочу только взять билет и улететь к нему.

Плечи мои потянулись к полу. Я прикусил верхнюю губу.

– Но ведь вы знакомы всего полгода?

– Знаю. Но мы стали очень близки. Мне кажется, мы с ним очень похожи, у нас общие цели, общие интересы…

– Но с тобой мы тоже очень похожи!

– Знаю, я знаю, – Вера через стол потянулась ладонями к моему лицу. Я

почувствовал отдаленное тепло, как от костра, который лишь бегло касается кожи, когда холодный порывистый ветер наклоняет пламя в твою сторону.

Поднявшись, она подошла ко мне и опустилась на колени:

– Прости меня.

– Не надо извиняться. Просто дай нам шанс. Давай вместе исправим все. Мы ведь – семья, правда? Давай бороться за нас…

– Не могу, Ян.

От уверенности, прозвучавшей в Вере, я застыл.

– Что… Что мы будем делать? – спросил я, заламывая руки.

– Пока не знаю. Он ведь тоже несвободен. Ему тоже надо разобраться в том, как нам быть дальше. Знаешь, он уже был однажды женат, семь лет брака и вот – развод. Пока он не знает, стоит ли снова бросать свою семью.

– Он не знает. Но ты свою уже решила бросить…

Тяжелые ветки, склоненные ветром, потянулись к окну. Вера поморщилась и простонала:

– Я еще ее не бросила. Мне нужно время, чтобы разобраться в себе.

После гнетущей паузы она добавила:

– И, наверное, нам нужно пожить пару недель отдельно.

Моя жена еще что-то произнесла, но ее фразы не достигли меня. Они замерли в воздухе невидимым полотном между нами. Родную мою Веру я пытался разглядеть сквозь него. Она была рядом, но я не мог коснуться нее. Важные чувства, которые я старательно облекал в слова, ударялись об эту легкую преграду и возвращались ко мне обратно. Мы впервые не могли услышать друг друга, и потому ко мне все ближе подкрадывалась мысль, что я не смогу вернуться туда, где мы с Верой были прежними собой.

На следующий день Вера рано уехала на работу, а я снова остался один в нашей квартире. Бродя из угла в угол, я спотыкался взглядом о наши семейные мелочи: фотографии со свадьбы друзей, прикованные магнитом на холодильник, глиняные тарелки на полке, которые мы слепили на одном из первых свиданий, когда были еще детьми, брошенный на окне полуисписанный блокнот, хранивший названия мест, которые мы мечтали посетить.

Говорят, что душевное и физическое состояния тесно связаны. После ухода Веры меня пробила дрожь в руках и ногах. В тот момент я стоял в коридоре, а сил добраться до кровати у меня уже не было. Тогда я лег на пол и прижался щекой к полу. Свет экрана телефона врезался в глаза, я наскоро набрал сообщение одним пальцем: «Вера влюбилась в другого» и отправил его сестре.

Глава 2

– Я просто в шоке! – выпалила Тома. – Собирай вещи, переночуешь у меня.

– Ты же живешь у предков, – выдавил я из себя, сомнительно смотря на сестру: может, не стоило ей рассказывать?

Тома родилась на четыре года раньше меня. Она всегда была для меня настоящей старшей сестрой – при мне не унывала, присматривала за мной и отчитывала за каждый мой неверный шаг. Когда в детстве я отпрашивался у родителей на вечерние встречи с приятелями, в мою сторону направлялся один и тот же вопрос:

– Тамара пойдет с тобой?

– Пойдет. Ненадолго, – неохотно отвечал я.

– Домой – только вместе с ней. Слушайся сестру, Ян!

Так было всегда. Тогда я был мальчишкой, на которого давил груз ожиданий родителей – они хотели, чтобы я вырос сильным мужчиной. Но рос я медленно, сил у меня было немного, поэтому я нередко запирался в своей комнате, чтобы просто остаться наедине с собой – с единственным, кто ничего от себя не ждал. Сидя в закрытой на замок комнате я наслаждался своей скромной свободой. Свободы стало больше, после того как я встретил Веру. Когда она стояла рядом со мной, я мог лететь ввысь даже на еще не уверенных, не окрепших крыльях блуждающего по миру подростка.

Моя сестра Тома тоже не могла дать мне ощущение свободы, но с ней было легло.

Особенно легко с ней было быть младшим братом, и когда нить ожидания моих родителей натягивалась так туго, что казалось вот-вот лопнет, я упивался моментами, когда нужно было просто плестись следом за фигурой моей Томы. Она взяла меня под свой контроль, когда сама была еще ребенком, и ответственно боролась за мою спокойную жизнь. Я нередко ощущал в ней то гордое чувство, пылко охватывающее мою сестру, когда она успешно справлялась со своей задачей быть для меня старшей. Вскоре в нашей семье появился еще один ребенок – я впервые увидел Аню двенадцатилетним. Мы с Томой как могли помогали родителям с непоседливой сестрой – маленькая Аня никому не давала передохнуть. Но даже тогда для Томы я оставался самым младшим в семье.

Как и жаждали того мои родители, я стал мужчиной, но с Томой я все еще позволял себе быть незрелым мальчишкой. Мы виделись не так часто, как раньше, и нельзя было сказать, что были уж очень близки, и все же спина Томы мне по-прежнему казалась надежной, за ее спиной хотелось прятаться.

– Я просто в шоке! – повторила Тома, смотря на меня округленными глазами. – Никогда бы не подумала, что она на такое способна.

– Не делай поспешных выводов, – замахал я руками. – Все очень запутанно, она сама ничего не понимает.

– Не понимает… Все запутанно… Сколько еще ты будешь это повторять мне тут!

Тома запрокинула голову назад и прищурилась:

– Ты что, вообще не злишься?

Я бросил на сестру удивленный взгляд: отчего она спрашивает меня об этом?

– Я просто хочу, чтобы она вернулась. Вот и все. Какая тут может быть злость…

– Забудь об этом. Ты должен понять, что есть вещи, которые прощать нельзя!

– Об этом легко говорить, наблюдая со стороны. Но, оказавшись внутри самой ситуации, такие фразы теряют свою громкость, Тома.

– И слышать этого не желаю! – Тома вскочила со стула так резко, что чуть не грохнулась. – Я ее точно не прощу никогда! Все, для меня этот человек – предатель. И если ты не будешь злиться, я разозлюсь за тебя!

Никогда бы не подумал, что услышу от сестры подобные слова. Никогда бы не подумал, слова эти будут обращены к моей Вере. Я понимал, что Тома пыталась защищать меня, и от того, что она – на моей стороне, мне должно было быть приятно. Но странным образом все, что раньше приносило различные оттенки чувств, теперь же ощущалось блекло. Я устало посмотрел на сестру и неуверенно улыбнулся. В душе моей скрежетал страх: что делать дальше, как дальше жить? Тяжелыми ватными тучами эти вопросы висели над моей головой. Стоило мне подумать о чем-то отвлеченном – что съесть, куда я положил носки, которые только что держал в руках, чей номер разрывает мой сотовый телефон – они наливались все больше, и я уже слышал сердитые раскаты грома. Все, что я делал – думал о Вере, а остальное фоном мелькало передо мной. Нет, я и правда не злился. Я лишь сильнее осознавал, как сильно любил свою жену. Все, что я тогда чувствовал – изнуряющую боль. Оказалось, что моя жизнь мне не принадлежала – она зависела от Веры. Оказалось, что мою жизнь легко было столкнуть с рельсов, по которым она ритмично мчалась. Я много раз представлял себе свое будущее, но ни в одном из его вариантом я не видел себя без

Веры. Как ребенок, который вдруг остался без любимой игрушки, я смотрел на пустые ладони, не понимая, что ими делать дальше.

– Собирай вещи, говорю. Тем более, она сама предложила пожить отдельно. Я тебя здесь не оставлю. Ты даже похудел за эти дни… Так и вообще исчезнешь.

– Не поеду я к родителям. Я еще не готов им ничего сказать. Да и что говорить – лишь зря тревожить.

– Послушай, Ян. Не хочу напоминать тебе, но ситуация у тебя непростая – ты безработный писатель, который не написал еще ни одной серьезной книги. Квартира у вас одна на двоих, машина – тоже.

– О чем ты вообще? – простонал я.

– Зная тебя, ты уже через месяц останешься не то что без крыши над головой, она с тебя и последние штаны снимет!

Я склонил голову набок и затряс ею.

– Да что ты вообще несешь?! Мы с Верой знаем друг друга всю жизнь, и она никогда не пойдет на такое! И при чем тут вообще квартира?..

– При том, что дележка квартиры – занятие премерзкое.

– О чем ты, Тома? Ничего мы делить не собираемся. И потом, мы никогда до такого не дойдем… Вера и я – у нас совсем не такие отношения.

Тома подняла правую бровь и заводила ногами по полу:

– Это я уже заметила.

– Хватит, я серьезно.

– Я тоже серьезно. Пора тебе посмотреть правде в глаза, Ян. Дойдет до развода – придется делить. Подумай, где жить будешь. И на что. А если у тебя нет ответа – слушай меня и родителей, мы тебя в обиду не дадим.

Я издал жалкий стон. Наш разговор повернул совсем не туда, куда было нужно. Я понимал, что не смогу объяснить сестре всего, что чувствовал. Я не знал, каким путем идти дальше, но был уверен, что обойду указатель «Развод» любым способом. Возможно, тогда я все еще верил, что что бы ни произошло, у нас с Верой найдутся силы выпутаться, и как бы далеко не было спрятано решение, мы сможем его отыскать. Наша с Верой ссора казалась мне запутанной, как и наши несшиеся сквозь года чувства. Но моей сестрой история читалась яснее – предательство, развод, конец. Глядя на спокойную Тому, у меня складывалось впечатление, что она уже построила в своей голове четкий план действий. Я позавидовал ее уверенности и готовности вот так просто принимать изменения жизни.

И все же пока мы с Верой не могли подобрать точное слово для того, что проходило в душе каждого из нас, рано было действовать, рано было загадывать, рано было искать объяснения, как бы отчаянно я в них ни нуждался. Неопределенность сверлила изнутри, и я готовился к тому, что с болью придется пожить еще какое-то время до тех пор, пока мы с Верой не поймем, как нам быть дальше. Мир без Веры мне был не нужен, но я не мог сказать это сестре. Тома выглядела уверенной, но я приметил, как она пару раз потянулась руками к шее, нервно почесалась, вместо вилки она ухватилась за ложку. Чем-то Тома была похожа на Веру – та же категоричность и твердая убежденность в себе – качества, которые восхищали меня, но почти отсутствовали во мне. Возможно, сестра ждала, что я сорвусь с места, побросаю вещи в чемодан и скажу: «Да пошло оно! Я и сам прекрасно проживу!», но я не мог так сделать – Вера была дорога мне, как никто другой. «Вчера, сегодня и завтра…» – прошептал я, и никакой поступок не мог перекричать эти мои слова.

Под гнетом моей сестры, я все же решил, что пару дней поживу у родителей – Тома намеревалась следить за мной, чтобы я не умер. Да и мне не хотелось вытеснять Веру из дома.

Я кое-как запихнул вещи в сумку. Честно, мне было безразлично, что брать с собой.

Дни обещали быть тяжелыми, а в такие моменты мне было все равно, что есть, уж не говоря о том, во что себя одевать.

– Я поживу с родителями пару недель, – сказал я Вере по телефону. – Ты побудь дома, приходи в себя. Только…

– Да?

– Только не бросай меня сейчас, ладно? Если тебя что-то беспокоит, сразу же позвони. Если тебе тяжело или грустно – неважно по какой причине – просто поделись этим со мной, как раньше. Хорошо?

Я припомнил вопрос сестры: злость – точно не то чувство, что наполняло меня. Вере тоже было непросто, мне хотелось помочь ей. Но я был, возможно, единственным, чью помощь она не могла в тот момент принять.

Когда мы с Томой вошли в квартиру родителей, я ощутил режущую боль в висках.

Усталость последних дней сосредоточилась на этой рези.

– А где Вера? – спросила мама, выглядывая в коридор.

По дороге я готовился к ее расспросам, но как только прозвучал прямой вопрос, все мои заготовленные ответы растаяли в потоке моего затуманенного головной болью разума.

– Я сегодня один. Останусь на ночь. Вернее, останусь на пару дней.

– А что случилось? – спросила мама серьезно.

Я помотал головой.

– Поссорились?

– Ну да, немного, – ответил я быстро и засеменил в свою детскую комнату.

Мама поспешила за мной:

– Как поссорились? – в ее словах было столько удивления, как будто это не она первая догадалась обо всем. – Сильно?

– Говорю же, немного.

– Врешь. Что стряслось?

Я сел на кровать. Потом встал, подошел к комоду и выдвинул верхний ящик. Там все еще лежала моя старая домашняя одежда, которую мама хранила на случай, если я приеду в гости. Я много раз предлагал избавиться от нее, будучи убежденным, что вряд ли когда-нибудь еще раз заночую у родителей.

– Расскажи. Я должна понимать, что случилось. Вы так поссорились, что ты сбежал из дома?

Я с грохотом захлопнул ящик. Чтобы выдержать мамино упорство, всегда нужно было иметь много сил, а чтобы выдержать череду прямых вопросов о ссоре с Верой, нужно было обладать нечеловеческими ресурсами.

– Никуда я не сбежал. Просто поживем отдельно какое-то время.

– Почему? Что стряслось?

– Мам, давай потом поговорим, я не хочу сейчас ничего рассказывать.

Я пошел за сумкой в коридор, мама – за мной.

– Нет. Ты расскажи мне все. Я должна знать.

– Дай мне прийти в себя, пожалуйста.

Мама схватила меня за локоть и пронзила пытливым взглядом, в висках резануло острее.

– Что случилось? Ты должен мне рассказать, Ян.

В иной ситуации я бы, может быть, еще какое-то время смог сдерживать оборону против мощного натиска, но слишком уже раскалывалась голова, слишком тянуло за душу.

– Вера встретила другого мужчину. Сказала, что влюбилась. Еще ничего непонятно, поэтому я не могу ничего больше рассказать. Просто поживу здесь какое-то время, а потом мы с ней во всем разберемся. Только не переживай, ладно?

Я освободил себя от маминой хватки и поднял с пола сумку, а затем, не смотря на маму, снова направился к себе в комнату. Боковым зрением я увидел выглядывающую из кухни Тому – как пантера, притаившаяся в лесу, она была готова к спасательному прыжку в мою сторону, если бы между мамой и мной разразился скандал.

– И кто это? – мама последовала за мной.

– Коллега по работе.

– Ты с ним знаком?

– Немного.

Я принялся выкладывать скомканные в сумке вещи на кровать.

– И что теперь? Вера предложила развестись?

– Мам, нет. Еще ничего не понятно, просто у нее сильные чувства к этому мужчине. Я знал это и сам, мы вместе были в Москве.

– И ты тогда увидел, что между ними что-то есть?

– Наверное. Нет… Не знаю. В любом случае, надо просто подождать.

Мама вдруг притихла.

– Да нет, Ян, тут уже нечего ждать. Я же знаю, как это бывает.

Я аккуратно складывал разбросанные вещи, стараясь чем-то занять свои руки. «Лишь бы время бежало как можно быстрее», – вертелось у меня на языке.

– Так, это – в комод, это – мне понадобится сегодня, – бубнил я себе под нос.

– И что думаешь? – спросила мама, следя за каждым моим движением.

– Я же уже сказал тебе: мы проведем пару дней отдельно друг от друга…

– Нет, я не об этом. Ты расстроен?

Я застыл с пижамными штанами в руках. Мама подошла ко мне и потянулись к моей шее. Чтобы обнять меня, ей пришлось скруглить книзу плечи и слегка согнуться в коленях.

– Расстроен? Я просто хочу, чтобы она вернулась.

Мой ответ оборвался коротким всхлипыванием, я уже и не думал сдерживаться – все равно бы не вышло – снова расплакался. В комнату заглянула Тома:

– Есть хочется – жутко! Идем выпьем вместе чай.

Я отстранился от мамы, но она сильнее прижала меня к себе.

– Мы с папой любим тебя, Ян. Мы будем на твоей стороне, так что живи здесь столько, сколько надо.

– Спасибо, мам, – сказал я, с трудом пропихивая руку между нами, чтобы вытереть потекший нос.

Шумно шмыгнув, я добавил:

– Идем на кухню, Тома ждет.

Глава 3

– Вставай, Ян. Завтрак уже готов, – голос мамы ворвался в мое сонное сознание так же неожиданно, как и сама мама влетела в мою комнату.

Я натянул на голову одеяло. Мама подошла к окну и увлеклась стоящими в горшках растениями. Она еще что-то сказала, но под плотной тканью я плохо слышал ее слова, да и одной ногой я все еще был где-то по ту сторону реальности. Мамина привычка без стука

врываться утром в комнату с годами не изменилась – сколько мы с сестрой ее не переучивали, сколько бы не ругались – казалось, по утрам наша мама просто не видела эти межкомнатные преграды в виде дверей.

– Ян? Встаешь?

– Сейчас, – протянул я неохотно.

– Давай, мы с Томой ждем тебя.

Она вышла из комнаты, я потянулся. Той ночью я снова видел Веру. Я жил у родителей уже четыре дня, и каждый вечер перед сном все думал о том, что скоро мне придется вернуться домой. Я хотел этого – так тянулось мое сердце в нашу маленькую квартиру, но при этом очень боялся. В те дни мой разум буквально растягивался – хотелось одного и одновременно совсем иного. Это ощущение казалось странным: в итоге, я не мог решить, что именно мне было нужно, и лишь рассеянно наблюдал за тем, как сквозь меня утекало время, как жизнь сама вела меня по своему беспрерывному течению. Уходящее безвозвратно время навевало грусть, хотелось бежать, бежать, скорее что-то делать. С другой стороны, отыгранные часы успокаивали – когда плохо, когда страшно, что станет еще хуже, когда не готов к следующему шагу в неизвестность, с облегчением думаешь о пустом и ровно прожитом дне.

Каждую ночь я видел Веру. Веру, которая говорила мне, что больше не любит меня. Веру, которая искала в моем кошельке фото Германа. Веру, которая весело махала мне рукой, прощаясь навсегда.

В моей комнате все напоминало о детстве, которое неразрывно было связано с моей женой. Сложно сосчитать, сколько ночей мы провели в укрытии тех стен. На полках стояли наши фото, в ящиках стола все еще хранились наши детские записки друг другу. Постельное белье, в которое я зарылся, было когда-то куплено Верой на одну из наших годовщин, а тряпичной ангелок, висевший прям на люстре надо мной, мы много лет назад ради шутки сшили с Верой из ее старого нижнего белья.

– Ян, мы должны придумать ему имя. Скажи, что тебе приходит на ум? – спросила меня Вера, поднеся игрушку к моему лицу так близко, что мой нос и то, где должен был находиться нос пока еще безымянного существа, коснулись друг друга.

– Мистер… Трусель?

Вера захохотала.

– Отлично! Так его и назовем. Мистер Трусель… Может, напишешь что-нибудь про него?

Тогда я еще не знал, что я – писатель, но забавы ради сочинял истории и показывал их Вере. Она гордилась мною:

– Ну у тебя и фантазия! – говорила она, когда студенческий билет натянул наши карманы. – Нет, тебе точно надо бросать универ. Ну какой из тебя инженер, тебе бы – в творчество! Вот я – другое дело… О, придумала. Я буду бизнес-леди, а ты – вольным художником. Все финансовые дела – на мне, а дети и дом – на тебе. Согласен?

Ну как я мог устоять перед ее решимостью и энергичностью? Я готов был согласиться на что угодно, лишь бы все оставалось таким же, как и было. Лишь бы мы с Верой оставались все теми же нами.

Смотря на мистера Труселя, я слышал звонкий смех жены. Тогда она была так близко, казалось, этого не изменить. Я вытянул руку вперед и потянулся к висящей игрушке, сжал кулак и медленно опустил его. Вытянувшись на кровати, словно лежал на больничной койке, я закрыл глаза и задержал дыхание – смог бы я вот так оборвать свою жизнь, просто перестав дышать? Меня хватило секунд на пятнадцать, затем я жадно и громко вдохнул.

Наконец, я встал. Ноги были ватными, и я засомневался, выдержат ли они мой вес.

Ладони похлопали лицо – вчера перед сном я плакал и тер его, кожу все еще жгло.

К завтраку я вышел готовым: надел чистую одежду, нацепил на себя улыбку.

– Доброе утро! – сказал я громко, почесывая затылок.

Мама варила кофе у плиты. Кофемашины она не любила и для приготовления утреннего напитка использовала турку. Тома сидела за обеденным столом.

– У тебя сегодня бодрый вид, – сказала она, жуя хрустящий тост.

Я кивнул в ответ и уселся рядом с ней. Жизнь с родителями и сестрой была островком, где я пережидал затяжной ливень, но от ветра и холода он не защищал. Уже на второй день мы с мамой переругались: она снова расспрашивала о Вере и о том, что произошло между нами, резко высказывалась против того, что я все свое время проводил дома и «играл в писателя», она сетовала на то, что у меня не было хорошей работы, заработанных денег, на то, что я полностью зависел от своей жены.

– Ты решил, что будешь делать дальше? – спросила мама вдруг, словно услышав мои мысли. Она налила мне кофе и громко поставила чашку передо мной.

– Ты про что-то конкретное или так вообще, про будущее?

Мама закатила глаза:

– Я о том, что тебе надо устроиться на работу. Ты уже думал о том, что делать?

– Мам, он пишет книгу, – вступилась за меня Тома, – дай ему время. Хотя, конечно, ситуация странная, тебе ведь даже еду не на что купить… Но не переживай, я уже сказала, что не дам тебе умереть вот так – я хочу, чтобы мой брат стал известным писателем. Я буду таскаться за тобой и пугать твоих поклонников, а они гадать: кто это рядом с тобой – девушка или просто подруга?

– Хватит болтать, я серьезно, – мама села рядом с нами.

– А что? Представь, встаешь ты с утра, включаешь новости, а там: популярный писатель Ян Сарангов уже не в первый раз замечен в компании одной и той же очаровательной дамы. – Тома скорчила гримасу и наигранно повысила голос. – Фанаты негодуют: «Такая милашка не может принадлежать никому, наш писатель Ян – всеобщее достояние!»

– Что ты несешь?! – отмахнулся я, еле сдерживая улыбку. – Так говорят только об актерах или певцах, писатели никого не интересуют – они всегда прячутся за спинами своих персонажей. И вообще, что еще за «милашка»?

– Ну ты же у нас милашка! – Тома потянулась к моим щекам, но я, памятуя вчерашний приступ льющихся стеной слез, отклонился от сестры.

– Тебе все же стоило родиться женщиной. Я бы точно в тебя влюбилась! Мам, вы с папой вечно бранили Яна, хотели, чтобы он рос как настоящий мужчина, но ругать его надо было за то, что он вообще не в своем теле родился!

Тома деловито завертела ложкой перед моим носом. Я выхватил ее из рук сестры и опустил в свою чашку:

– Да хватит уже! Тебя сегодня что-то прорвало… Кстати, как там Полина?

– Нормально. В Израиле сейчас жара, не то, что у нас. Так как после получения паспорта она продолжала жить в России, у нее отобрали какие-то там льготы и чуть ли не само гражданство. Теперь же она бегает по всей стране и восстанавливает свои права.

– А бабушка как?

– А бабушка чудит, не дает Поле передохнуть.

Ложка застучала по краям моей чашки. Моя сестра посмотрела на дребезжащий предмет и задумчиво замолчала.

– Ну зато у нее нет времени скучать там без тебя, ведь так? Одной переехать в чужую страну, наверное, непросто…

– Ну Израиль ей – не чужая ей страна… Просто она никогда там не жила, – Тома опустила голову и потерла ладони. – Лучше одиночество там, где хорошо и спокойно жить, чем быть окруженными людьми, которые бояться быть свободными, не дают свободы другим, оглядываются назад, отгораживаются от мира, да еще и нападают на него.

Она подняла голову, и наши взгляды встретились. Существует такой вид молчания, что яснее многих слов. Чистыми кристаллами оно ложится на чувства, томящиеся в душе, и отбрасывает еле заметные, но понятные блики.

Мама вмешалась:

– Давайте вернемся к тому, что в наших силах: Ян, что будешь делать с работой?

Тома закинула ноги на стул и громко возмутилась:

– Мам, ну сказали же уже тебе: пусть книгу напишет, а там посмотрим.

– Но ведь можно и работать параллельно. Может, тебе статьи писать или языки преподавать?

– Может быть, – ответил я, вытащил ложку из чашки и облизнул ее. – Я хочу пару дней ни о чем не думать.

Мама трагически вздохнула:

– Ты ни о чем не думаешь уже несколько лет! И вот до чего все дошло.

– Мама, не начинай, – простонала Тома.

– А что, правда ведь? Из дома почти не выходит, все говорит, что пишет рассказы, а что за рассказы – никто не знает. Ян, мы дали тебе такое образование, у тебя такие способности, а ты сел на шею девице, которая сама-то дома почти не появляется!

На подоконник тяжело водрузится голубь. Он заглянул к нам на кухню, повертел головой, вспорхнул и улетел.

– Мам, знаю, что ты переживаешь. Но давай держать себя в руках. Никто на шее ни у кого не сидит. Ты знаешь Веру так же хорошо, как и меня, такой уж она человек: трудолюбивая и целеустремленная.

– Да вот, как оказалось, никто и не знал, что она за человек. Сейчас она показала, что из себя представляет на самом деле.

– Неправда. Не говори так. Все ошибаются, и все теряются…

– Знаешь, Ян. Если человек – предатель, то это уже навсегда. В нем либо есть это, либо нет.

– Мам, ну хватит, прошу… – я отодвинул от себя чашку. Стало жарко, пот выступил на лбу. Я потряс головой и концы волос слегка заколыхались.

Тома притихла. Кажется, она тоже почувствовала, как поползла вверх температура.

– Нет, не хватит, Ян. Не хватит! Я рассказала на работе о том, что случилось, – девчонки потеряли дар речи.

Тут до меня донесся сухой треск стекла – градусник раскалился.

– Зачем ты рассказала? – спросил я тихо. Сбавить громкость моего голоса было нелегко – слова ударились в гортань, внутри все задрожало.

– Они – мои друзья. Мне хотелось поделиться.

– Но ты же знаешь, как я реагирую на такое. Зачем ты рассказала?

– Потому что хотела, чтобы меня поддержали, Ян. Тебе не понять. Я – мать, у меня из-за тебя давление скачет. Я места себе не нахожу, уснуть не могу… Я переживаю за тебя!

В такие моменты хочется поговорить с понимающими тебя людьми.

– Говоришь так, будто это тебе здесь хуже всего…

– Да, представь себе: я страдаю, может, даже больше, чем ты сам!

Острые осколки резко разлетелись и вонзились в мою кожу. Я запустил руки в волосы, но это легкое прикосновение только усилило колющие ощущения.

– Да что ты несешь, мам?

Тома встала со стула и замахала руками:

– Хватит вам уже, успокойтесь оба.

Мама тоже вскочила со стула:

– Тома, посмотри, как он себя ведет! Я не в том возрасте, чтобы спокойно переносить все эти его выходки! Ян, ты живешь как отшельник, тратишь свою молодость впустую, ни с кем не общаешься! Ты – мой единственный сын, я волнуюсь за тебя.

– Волнуйся, хорошо, но рассказывать-то обо мне всем подряд зачем?

– Не всем подряд, а моим подругам! Значит ли для тебя что-либо это слово?

– Могла бы сначала спросить мое мнение на этот счет.

– А что такого я сделала?! Это нормально, знаешь ли, что люди делятся своими чувствами! Ты же писателем собрался стать, не понимаешь, что ли?

Тут со стула вскочил я. Вдох, выдох, вдох, выдох – но было уже слишком поздно.

Подобные обманные маневры работают, когда ситуацию еще держишь под контролем. Я же передал пульт управления собой, своим эмоциям, еще тогда, когда услышал, как разбегаются по стеклу трещины.

– При чем тут вообще это? Мне иногда кажется, мама, что мы говорим на разных языках. Я прошу тебя перестать давить на меня, но ты прикладываешь все больше усилий.

Я прошу тебя не говорить резко о Вере, но ты продолжаешь это делать.

– И правильно делаю! Когда на работе я рассказала о ней, знаешь, что мне ответили?

– Не знаю и не хочу знать.

– Ну конечно, все, что касается матери, тебя не интересует! Тебе все равно на мое мнение, на мое здоровье, на мои чувства. Видимо, только когда я умру, ты начнешь ценить меня.

– А тебе сейчас не все равно, что чувствую я, мам?

Я схватился за грудь и сжал взмокшую футболку так, что ворот натянулся на шее.

– Если я не говорю, это не значит, что я ничего не чувствую. Я был таким всегда: словами я управляю лучше на бумаге. Я не из тех людей, кто запросто открывается.

– Вот именно! Ты вообще никогда не открываешься. Молчишь, молчишь, все из тебя вытягивать надо, словно клещами, потихоньку.