Kitabı oku: «Война и потусторонний мир», sayfa 2
Глава 2
Шкатулка с двойным дном
– Князь Петр Михайлович Волконский, – отчеканили из-за двери в кабинет императрицы.
Петр выпрямил плечи – хотя, казалось, мундир и так уж едва не трещал – и устремил взгляд строго вперед, игнорируя свирепые выражения морд шестерых громадных оборотней в мохнатых шапках, стоявших у дверей конвоем.
Через мгновение холодный голос произнес деловое:
– Зови.
Кровь застучала за ушами, позвоночник словно спаяло, пальцы ног подогнулись. «Гром победы раздавайся», – пропел мысленно Петр, шагая через порог. Поступь его, звонко-шпорная, не выдавала волнения, взгляд был тверд, зубы сжаты.
Кабинет императрицы отличался строгостью: никаких тебе мраморных колонн или золотой лепнины, простая светлая комната с синими портьерами и паркетным полом. Из мебели – шкафы да этажерки с книгами, оттоманка в небольшом алькове, стол и пара кресел у камина; из удивительного разве что вычурная люстра под потолком, живая белка в хрустальной клетке справа от стола и коллекция портретов на стенах – предыдущие лесные цари, один чуднее другого. Подивившись рогам, клыкам, раздвоенным языкам и даже одному бесовскому рылу, Петр остановился, щелкнул каблуками и принялся ждать.
Воцарилась тишина. Едва слышно скрипело перо, хрустела бумага. То и дело раздавался щелчок – это деловито хлопотала белка. Петр присмотрелся – она разгрызала блестящую скорлупу и складывала в аккуратную горку. Забавно, но орешки внутри, насколько он разглядел, светились изумрудно-зеленым.
Императрица будто вовсе ничего не замечала, сидела за рабочим столом, склонившись над документами. Белоснежное перо ритмично двигалось в тонких пальцах, оставляя завитки на бумаге. Язык написанного был Петру незнаком.
Набравшись смелости, Петр стал разглядывать императрицу. Они встречались лишь однажды, когда три года назад он получил из ее рук орден Содружества за спасение Егора, но образ этот – суровый, гордый, потусторонний – запомнился в деталях. Было в ней что-то и мертвецки-холодное, и непредсказуемо-звериное, и язычески-древнее – и очень мало человеческого. Будто шкатулка с двойным дном, внешность ее обманывала: на вид молодая, немногим старше Петра, но в бледно-голубых глазах читалась опытность, а в густых каштановых волосах мелькали змейки серебра. Справа челюсть рассекал свежий шрам, не оставляя сомнений – эта императрица командует войсками не только с вершины холма. Подобное заключение подтверждала и одежда: поверх темного платья на ней был надет приталенный военный мундир с блестящими пуговицами, золотыми эполетами, голубой лентой и орденами, из которых знакомым был лишь дружественный орден двумирия.
Выждав, пока императрица закончит писать, Петр поклонился.
– Всемилостивейшая государыня, – начал он осторожно.
Иверия отложила перо и подняла глаза. Ух, от взгляда мороз продрал по коже.
– Князь.
Она неторопливо поднялась и, одернув мундир, вышла из-за стола. Взгляд ее, задумчиво-цепкий и словно даже хирургический, исследовал Петра с суровым вниманием, которого удостоился бы необычный чирей на теле пациента. Петр сжал кулаки, стараясь внешне не выдать волнения. Вот же, перед Бонапартом не робел, а тут даже рубашка прилипла к лопаткам.
Наконец осмотр был окончен, и Иверия встала напротив, складывая руки за спиной.
– Женат?
Петр сглотнул удивление и неловкость.
– Был помолвлен, но… – он прочистил горло, – невеста предпочла другого.
Иверия потыкала взглядом, будто саблей, – в темную макушку, в глаза, где-то около шеи и, удовлетворившись, указала на пару кресел у камина:
– Садитесь. – Устроив руки на подлокотниках, она коротко улыбнулась – без искренности или теплоты, лишь для этикета. Говорила медленно и негромко: привыкла, что все подождут и прислушаются: – Ваш приезд – неожиданность. Живые гости к нам редко жалуют… – она сделала выразительную паузу, – по собственной воле. Какая же дипломатия привела вас в Потусторонний мир?
– Письмо от императора Александра. – Петр протянул помятый и – к своему стыду – слегка влажный конверт.
Иверия сделала вид, будто не заметила: как ни в чем не бывало сломала печать и принялась читать и вновь опалила холодною, но при этом такой красивою улыбкой.
– Император поздравляет меня с победой и объединением Потусторонней России, – сказала она, откладывая бумагу на чайный столик. – Весьма учтиво с его стороны.
Петр склонил голову.
– Я же возьму на себя смелость поздравить вас с грядущею свадьбой.
Иверия усмехнулась:
– Егор выболтал? Этот мальчишка… – Лицо ее впервые смягчилось, она словно разрывалась между недовольством и любовью к непоседливому чаду. Но строгость скоро вернулась. Императрица вздохнула, оглаживая пальцами подлокотники кресла: – Что же, моя свадьба не секрет, я и в самом деле беру себе жениха. Право слово, я не любительница официальных привязанностей, но здесь приходится признать прозорливость Кощея, он знал, как подкупить меня прочностью мира между нами… Ну да это неважно, до свадьбы еще есть время. Сейчас отдыхайте, князь, бал вот-вот начнется.
Она наклонилась, накрыла руку Петра длинными пальцами. Прикосновение обожгло холодом, кожа будто гжель – бело-прозрачная, с синим рисунком вен. Неужели все-таки покойница?
Петр сидел, не смея двинуться, а Иверия все не убирала пальцы, и чем дольше их руки соприкасались, тем удивленнее она выглядела, будто собственная жажда тепла приводила ее в растерянность.
Раздался оглушающий треск: это белка разгрызла очередной орех и заботливо устроила его на вершине горки. Императрица отдернула руку и поднялась, показывая, что разговор окончен.
– Всемилостивейшая государыня, – вскочил Петр, опомнившись. – От императора Александра есть еще письмо…
– После. Все дела – после бала. – Глаза Иверии нехорошо блеснули: – Сегодня будет длинная ночь.
* * *
Императорский потусторонний бал ни в чем не уступал лучшим петербургским приемам наподобие вечеров у Вяземских, Карамзиных или Шерер. Оркестр играл Моцарта и Вебера, на специальных столах теснились блюда с оформленными на французский манер закусками, а уж нарядам юных (и не очень) прелестниц позавидовали бы даже столичные модницы: летящие платья с завышенной талией, подхваченные широким поясом и смоченные водой для пущей прозрачности, тонкие панталоны, что больше показывали, чем скрывали, и повсюду – золотая отделка, жемчужные узоры, перья и живые цветы. Волосы всех оттенков были собраны вверх или спрятаны под чалмы и тюрбаны, роскошные декольте кокетливо прикрывались воздушными пелеринами. Смотрелись красавицы настоящими французскими мервейозами – разве что вместо бархата, муслина и батиста вся их красота была искусно создана из листьев, лепестков, капель росы и нежнейших одуванчиковых хохолков. Петр разглядывал лесных красавиц со смесью мужского интереса и ботанического.
Заправляла балом графиня Арахнеева, стареющая, но пышущая живостью мадам, что с первого момента цепко ухватила Петра за запястье и теперь водила, словно игрушку на веревочке, всем на знакомство, устанавливая очередность по одному ей известному порядку. Двигаясь непредсказуемыми маневрами, она оплетала зал невидимою паутиной, подлавливая на вкусную наживку то одну наивную стрекозу, то другую, а то и целого боевого шмеля. Петр не сопротивлялся, послушно знакомился, кланялся и улыбался. Пожалуй, тяготили лишь постоянные прикосновения жадных до живого тепла гостей, но и к этому он быстро привык.
Как и к тому, что каждому хотелось поговорить.
– Неужели женераль Кутузов, – говорила очередная бабочка, произнося фамилию на французский манер, – согласится на битву под Бородином?
Петр развел руками:
– Француз подобрался слишком близко. Сто верст до Москвы, без крупного сражения не обойтись.
– Сдавать столицу вам нельзя ни при каких условиях, – замечал высокий сухой генерал с пышными усами и волчьим оскалом, не оставлявшим сомнений в его втором обличье.
– Ах, вам лишь бы воевать, генерал, – ворчала графиня Арахнеева, хлопая четырьмя парами глаз. – А между тем преимущество французов очевидно.
– Да уж, mon cher, кровопролитье предстоит знатное, – говорил, сверкая клыками, худой упырь-франт с такими игривыми ямочками на щеках, что становилось очевидно – от добровольцев поделиться с ним теплом не было отбою.
– Я бы на месте вашего Кутузова г’асположил наибольшую батаг’ею на Кг’асном холме, – картавил, сдувая с лица бурную челку, крошка-лесовик с маршальской звездой на мундире и лорнетом на кнопке носа. – В пег’вые же часы нанести как можно больше потег’ь, изменить, так сказать, соотношение стог’он…
– Я обязательно передам Главнокомандующему, – заверял Петр, уважительно склоняя голову.
Юные стрекозы тут же наперебой жужжали:
– Еще передайте, мы будем всем сердцем болеть за победу Живой России!
– Гадкие, гадкие французы…
– Ах, люди так недолговечны…
– А когда же начнутся танцы?
Воспользовавшись тем, что графиня Арахнеева отлучилась отдать распоряжения оркестру, Петр ступил в тень в поисках небольшой передышки. Удачно расположенный столик с закусками приманил его в нишу, однако тут же горько разочаровал: ни в одном блюде не было и щепотки соли. Петр без всякого удовольствия сжевал пресный телячий рулетик и принялся наблюдать за дальнейшим торжеством.
Меж тем грянул, открывая бал, грандиозный польский. По указу распорядителя – длинного щеголя с кручеными усами под свиным пятаком, – первой парой, вышагивая горделиво и торжественно, шла молодая дочь Арахнеевой, ведомая под руку пышнотелым бородачом с рогами, торчащими из морщинистой лысины. За ними дефилировали и другие гости, не менее причудливые и даже фантасмагорические, но безупречно успевающие в такт и знающие фигуры.
Укрывшись в своей нише, Петр надеялся в одиночестве разглядеть сей увлекательный паноптикум, однако его нашли и тут.
– Удивительный вы человек, князь, от вас даже в смерти не избавиться.
Затылок, казалось, заиндевел, а сердце на секунду покрылось изморозью. Да и как тут не похолодеть, ежели голос этот принадлежал человеку, на чьем отпевании Петр лично присутствовал три года назад в Казанском соборе?
Не спеша, давая себе время на подготовку, он повернулся:
– Здравствуйте, граф.
Граф Лев Августович Лонжерон, звавшийся до побега в Россию Луи-Огюстеном, несильно изменился со дня своей смерти, разве что побледнел. А в остальном – все то же: узкое и жесткое лицо, надменные карие глаза и фигура пожарной каланчи. Мундир на нем был темно-синий, с алой лентой через плечо и золотыми дубовыми листьями на красном воротнике, а грудь сверкала медалями, будто новогодняя елка золотыми пряниками.
– Здравствовать мне уже поздно, – ухмыльнулся Лонжерон своей привычною улыбкой, что одновременно выказывала презрение к собеседнику и сочувствие его низким умственным талантам.
Выражение сие всегда отзывалось у Петра резью где-то в селезенке; с последним гвоздем, забитым в гроб, он надеялся никогда более его не увидеть.
– Кстати, об этом, – сказал он, глядя мертвецу смело в глаза. – Разве полагается вам быть здесь? Я слышал, сюда попадают лишь те, кто умер, заплутав в лесу или утонув в озере, погибнув до срока. Вы же… – Он замолчал, не желая даже заканчивать фразу – настолько она казалась ему противной чести.
У Лонжерона не дрогнул и мускул.
– Сразу после смерти я был принят на службу у Кощея, во время войны командовал воздушно-змеиным батальоном, но год назад попал в плен. Императрица, признав мои заслуги, предложила перейти на ее сторону – и я согласился.
– Успели третьего государя предать, – сказал Петр с ядом. – Такое, стало быть, даже смертью не лечится.
Скелетно-бледное лицо Лонжерона позеленело, губы сжались в длинную белую линию.
– Бонапарту, этому корсиканскому выскочке, что захватил мою родину, я никогда не присягал, – прошипел он, склоняясь ближе. – Служить ли у Кощея, мне выбора тоже не давали: власть его магии такова, что у всех мертвых он сам сидит в голове и управляет. Что касается императора Александра… – Он втянул воздух сквозь зубы, сверля взглядом крест Святого Георгия у Петра на груди. – Я, возможно, предал его, когда скомандовал отступление против приказа, зато спас своих солдат. Он посылал их на убой! Вы же знаете, что творилось в Аустерлице: французы кромсали нас, как в молотилке. Вы бы, конечно, хотели, чтобы я, как и вы, подхватил знамя и бежал на смерть, крича об отечестве и не заботясь о жизни солдат, да ведь это была бы бесполезная жертва. Битву все одно бы проиграли. А так – скольких я спас! – Он отвел глаза, тяжело дыша, а успокоившись, спросил – еле слышно, будто ему пришлось встать на горло собственному самолюбию, прежде чем просить помощи у Петра: – Скольких я спас?
Его беспокойство казалось искренним, и Петр сжалился.
– Половина вашего батальона вернулась с поля боя. Трех офицеров разжаловали, но рядовых не тронули.
Лонжерон коротко кивнул:
– Благодарю вас.
Он качнулся на пятках. Расправил плечи, будто желая показать, что постыдный всплеск эмоций закончен и он готов продолжить разговор спокойно, будь на то воля Петра. Петр не ушел, ведь и его жалил вопрос, который он все не решался задать.
– Что Александр? – спросил Лонжерон, уже весьма светски. – Все еще играет в великого Главнокомандующего?
– Нет. Вызвал Кутузова.
– Благодарность небесам, значит, у вас есть шанс на победу. Старик Кутузов хорош. – Он помолчал, но уже в следующее мгновение его взгляд снова блеснул спесью: – И все же не сравнится с Иверией. Вот уж кто действительно знает, как побеждать, – такой служить настоящая честь.
– Да ведь вы до тех пор так говорите, пока она не отдала приказ вам не по нраву.
– Нет! – Лонжерон решительно и даже как-то страстно тряхнул головой. – Иверия умна, бесстрашна, благородна. Жестока, но бессмысленных жертв не требует. Знает, когда отступить, а когда идти в атаку. Она умеет вдохновить, направить, угадать планы противника. Я ее уважаю, я за ней хоть в Преисподнюю пойду, я ее… – Он запнулся, и щеки его побелели. Договаривал он уже Петрову плечу: – Я признаю ее гений командира и благодарю удачу, что отвела меня от службы в мертвом царстве.
Он произнес это с чувством, и сердце Петра забилось с такой силой, что он даже пропустил оскорбление Александра мимо ушей.
– Там… в царстве мертвых… – Он вцепился в жесткий ворот, под которым жег алый темляк. – Возможно ли встретиться с тем, кто…
Лонжерон повел левым плечом, от которого вниз до сердца, должно быть, все еще тянулась смертельная рана от удара саблей.
– Забудьте, князь. В этом нет смысла. Кощей царит в головах всех подданных. Там тлен и серость, никто не узнает старых знакомых… и даже родных.
Петр прикрыл глаза, справляясь с песком в горле, как вдруг сбоку звякнули шпоры.
– Вы позволите, князь? – произнес густой взволнованный бас.
Плеча коснулось что-то невообразимо мягкое, и Петр, подняв взгляд, увидел перед собой того самого капитана, что ждал его днем на причале. В груди сразу потеплело: один вид любопытной лисьей морды и хлопающего по белым ляжкам огненного хвоста заставил Петра улыбнуться сквозь подступившее горе.
Лис взмахнул ресницами, дернул кожаным носом и подкрутил усы, выжидая. Петр не сразу догадался, что его приглашают на танец.
– Соглашайтесь, – кивнул Лонжерон.
Петр смутился:
– Да ведь он же…
– Лис? – хохотнул Лонжерон и был прав: зал к этому времени наполнился танцующими парами – столь причудливыми, что тот факт, что некоторые из них были одного пола, оставался самым непримечательным. Поэтому Петр смело вложил руку в мягкую лапу и двинулся в зал, где отдался на волю музыке, свету и смешному лисьему носу. После были и другие партнеры – легкие нимфы, шутливые русалы и даже лохматые существа, сути которых и вовсе не разгадать, и все они робко одалживали тепло, благодарно улыбались и расплачивались с Петром военными байками или светскими новостями.
В самый разгар веселья появилась императрица. Петр не увидел, но услышал взволнованный шепоток по залу, притихшую музыку, шуршание платьев в реверансах – и понял причину трепета: Иверия, словно соколица посреди заячьего торжества, с шестеркой оборотней за спиной, холодно и свысока оглядывала гостей. Петр ждал, что из желающих напроситься на танец тотчас выстроится целый полк, но императрица, как оказалось, не была настроена на веселье: она недолго переговорила с Лонжероном, который разве что в рот ей не залезал в припадке верности, кивнула Арахнеевой, а там и вовсе вышла, не уделив Петру и взгляда. Возможно, она забыла об обещании встретиться позднее, так что Петр, отложив важный разговор на утро, снова пустился в пляс – на этот раз с круглобоким генералом-грибом, который оттоптал ему все ноги, но очень уж смешно рассказывал о том, как они с двумя офицерами обманом взяли Кощееву крепость, переодевшись трехголовым змеем. Петр хохотал и не был уверен, лились ли слезы из глаз от веселья или расплющенных пальцев на ногах.
Именно такого, разгоряченного и радостного, его и настиг оробевший капитан-лис.
– Князь, – он стукнул каблуками, поводя носом, – возможно ли обратиться к вам с просьбой…
– Конечно, любезный друг, конечно, – отозвался Петр, стараясь отдышаться после вихря-мазурки. – Чем могу быть полезен?
– Дело в том, что… моя протеже, Лиза… Лизавета Дмитриевна… Она дебютантка… не согласитесь ли…
Там, куда он указывал, в окружении престарелых русалок и в самом деле стояла молодая темноволосая девушка, сколь взволнованная, столь этим самым волнением очаровательная. Руки ее в белых перчатках перебирали ленты, украшавшие высокую талию тончайшего лимонного платья, а румянец совсем немного проглядывал сквозь мертвецки бледную кожу.
– Почту за честь, – сказал Петр, кивнув капитану, и уже через мгновение протягивал девушке руку: – Окажете ли вы мне счастье, сударыня?
Глаза крошечной Лизы озарились тихой искренней благодарностью и совсем немного страхом. Ее пальцы дрогнули в руке Петра, а холод кожи ощутился даже через перчатку. И все же в вальс она впорхнула с изяществом и простотой, в ладонях была легче бабочки, а подол платья то и дело взбивал лимонные крылья. И даже аромат ее отдавал не тиной, присущей всем русалкам, а чем-то лесным – и совсем немного пудрой. Невозможно было не улыбаться, глядя на это лицо, красивое не симметричностью черт или пухлостью губ, а живым и оттого более настоящим чувством – наслаждением музыкой и свободой.
– Вы прекрасно вальсируете, Лизавета Дмитриевна, – не удержался Петр.
– Благодарю, князь. – Лиза мягко улыбнулась. – Я… я очень любила танцевать, пока…
Она осеклась, но Петру и так был ясен финал этой фразы. Досада от потери такой юной, такой невинной жизни царапнула сердце. Как она умерла и как давно это случилось? Насколько хорошо помнит свою прошлую жизнь? Жалеет ли об утраченном или новая ипостась затмевает прежнюю сущность? Вопросы роились, но вряд ли были уместны, так что Петр предпочел ободряюще сжать ее ладонь и повести в новом круге. Лиза меж тем продолжала улыбаться, хоть в выражении ее глаз теперь добавилось грусти.
– Помню наш последний бал у Вяземских, – сказала она негромко, блуждая взглядом над Петровым плечом. – Были губернатор и посол… оркестр играл Генделя… Ботинки папа́ забыли натереть канифолью, и он весь вечер едва держался на паркете – мы так смеялись, так смеялись! После полуночи устали, но ночь была волшебной, мы развернули кучера и поехали кататься через весь город, в парк, к пруду… там мы мечтали, читали стихи, загадывали желания… а потом он меня убил.
– Что, простите? – Петр споткнулся на знакомом па.
– Он убил меня, – повторила Лиза, не слыша. В горле у нее всхрипнуло, румянец брызнул, словно кровь из-под марли: – Убил… Он меня убил! – Теперь она закричала, выражение ее исказилось. Пальцы впились в мундир, неожиданно крепко сжали, а лицо дернулось ближе. – Убил! – зарычала она совсем по-звериному. Рот распахнулся, оттуда выскочили хищные зубы. Петр отпрянул, оберегая шею. Щелкнула пуговица, взвизгнуло распоротое сукно воротника.
Музыка взвилась и опала, отовсюду закричали, зазвенели шпоры. Кто-то пытался оттащить Лизу, но она держала мертво, впиваясь когтями в спину. Петр успел только прижать ладонь к груди, скрывая императорское письмо, а другой ухватить ее за горло под челюстью, удерживая, словно взбесившуюся собаку. Лиза хрипела и лязгала зубами, сила в ней теперь была кабанья. Мышцы под ладонью вспучивались, перед глазами мельтешило рыжим, на щеку брызнуло горячей липкой слюной. Лиза вырвалась, дернулась вперед. Петр уже приготовился к кровопусканию, как вдруг черно-мундирные руки ухватили поперек лимонной груди и дернули. Лиза взвыла, выпуская добычу, замотала головой, вспорола обидчика зубами, но Лонжерон удерживал крепко – у него теперь у самого проступили клыки, а глаза налились кровью – и оттянул ее дальше от Петра.
Гости тут же обступили Лизу, запахло нашатырным спиртом. Кто-то уговаривал, кто-то бормотал на незнакомом языке, кто-то отваживался прикоснуться, но несмотря на все старания Лиза рычала, скоблила когтями, грызла воздух. Выла. Уши заложило от этих мучений, хотелось, чтобы они закончились – так или иначе.
По мраморному полу отчеканились шаги, слышные даже сквозь крики, и толпа расступилась. Иверия, знаком руки приказав конвою не вмешиваться, подошла к беснующейся Лизе вплотную и, не выказывая ни малейшего страха перед клыками, взяла ее лицо в ладони. Внимательно вглядываясь, склонилась совсем близко. Она то ли поцеловала, то ли что-то шепнула – Петру было не видно, но Лиза тут же опала. А потом закрылась ладонями и заплакала. Совсем по-человечески.
Петр впервые выдохнул полной грудью. Приходя в себя, он не сразу услышал, как рядом тараторил капитан лис:
– …все это моя вина, князь, моя, Лизавета Дмитриевна ни при чем, умоляю, не гневайтесь, не держите на нее зла, я один несу ответ, меня и кляните…
«Моя протеже», – вспомнил Петр. Перед глазами снова мелькнули рыжие сполохи, звериные клыки и удлинившаяся морда… Вот оно что. Вот почему от Лизы не пахло тиной.
Петр оправил ободранный воротник.
– Полно вам, капитан, – уверил он голосом вполне уже твердым, в пылу, правда, едва не ляпнув: «с кем не бывает».
– Все моя самоуверенность, – продолжал подвывать капитан. – Лиза пребывала в сильной печали, и я вбил себе в голову, что танец с вами поможет ей забыться. Только не подумал, чем это грозит, какие воспоминания всколыхнет в ней…
Петр проводил взглядом всхлипывающую Лизу, которую русалочьи матроны уводили из зала, и не нашелся что ответить. Странное волнение снова овладело им, чувство несправедливости и досады.
– Мне показалось, она упоминала пруд, – сказал он наконец. – Разве она погибла не в воде?
Капитан замялся.
– Я проезжал мимо со срочным посланием, – объяснил он, то и дело вздрагивая тонкими белыми усами, – когда услышал крики. Бросился к пруду, вытянул ее на берег, но было слишком поздно. Она только посмотрела на меня последним взглядом, и в тот момент… ее глаза… Даже в смерти она смотрела с такой надеждой, что оставить ее там, привязать к воде, к тине, навечно бросить в общество склочных сушеных селедок, я просто… – Он остановился, смутившись собственной горячности, и опустил голову. – Я просто не мог этого позволить.
Петр выслушал его в хмурой задумчивости. Словно наяву, он видел юную Лизу, романтичную мечтательницу в лимонном платье, полную чаяний, увезенную возлюбленным к пруду и там им убитую – задушенную, утопленную, вырванную из живого мира.
– Вы видели того, кто это сделал?
Капитан сокрушенно покачал головой:
– Когда я добрался до пруда, карета уже отъехала. – Он вдруг поднял взгляд, и темные глаза его блеснули. – Однако запах запомнил. Не сомневайтесь, князь, когда я встречу этого человека – я его узнаю.
Петр шагнул ближе.
– Как ваше имя, капитан?
Тот поглядел удивленно, вытянулся, словно на плацу.
– Патрицкий, ваше сиятельство. Елисей Тимофеевич.
Повинуясь велению сердца, Петр взял его лапу и потряс на английский манер. Елисей ответно сжал ладонь, страстно встретил взгляд, но тут же с поклоном отступил: к ним приближалась императрица.
Иверия подошла вплотную, глянула на Петра, чуть прищурясь.
– Вы невредимы, князь? – спросила она строго и, взяв его весьма бесцеремонно за подбородок, отогнула воротник и осмотрела шею.
Петр оглянулся и впервые заметил, с каким нескрываемым голодом на него уставились некоторые клыкастые лица. Холодок пробежал по спине. Было бы глупо и неосмотрительно проливать в таком обществе живую кровь.
– Благодарю, ваше величество, – сказал он, выпрямляясь. – Я цел.
– Прекрасно. Значит, забудем досадную неприятность. – Иверия обернулась на графиню Арахнееву: – Прикажите оркестру играть, вечер еще не окончен. Князя же для поднятия духа – угостить. – Она склонилась к капитану: – А после – ко мне.
Сопровождаемая конвоем, Иверия вышла из зала. Оркестр заиграл еще до того, как за ней закрылись двери. Снова взвизгнули скрипки, заволновались флейты, зазвенели цимбалы – начинался шуточный, полный озорства и кокетства котильон. Снова бухнули пробки шампанского, запахло корицей и вишневым ликером, подали ананасное мороженое и фрукты. К Петру подошли с подносом грибных закусок. От еды он отказался, тем более что соли – он не сомневался – там снова не было ни щепотки, а вот рюмку принял с благодарностью. Выпив, он поискал взглядом Лонжерона, но тот пропал.
Под увлекательные, хоть после недавних событий гораздо менее веселящие, истории генерала-гриба он стоял у стены и смотрел, как в зале развертываются игры. Первым делом распорядитель объявил «тайну», где дама надевала шляпку-невидимку, а гости пробовали угадать ее имя, победитель же удостаивался танца. Далее затеяли «судьбу», где танцующие брались за клубочки, кидали их на пол и следовали за волшебной нитью, пока не доходили до партнера. А после устроили «маски»: распорядитель коснулся каждого особым жезлом, превращая все лица в одинаковые усатые рожи с носами-пятаками, то есть в полное подобие себя, и таковыми они оставались, пока не выбирали пару. Совсем развеселившись, гости перешли на колдовские фанты, шарады, буриме для заклятий и многое другое. Петр оглядывал сие с интересом и даже улыбкой, хотя под мундиром в то же самое время без устали шныряли муравьи – и от пережитого, и от грядущего, а сильнее всего от такого нежданного и бесцеремонного – прилюдного! – но в то же время волнующего женского прикосновения. Холод шелковых пальцев Иверии на щеке он ощущал до сих пор.
Наконец вечный, казалось бы, котильон отгремел финальными нотами, и разгоряченные гости принялись расходиться в гостиные и курительные комнаты, а к Петру с коротким поклоном приблизился Елисей.
– Государыня-императрица вызывает вас на аудиенцию, – доложил он негромко, так, чтобы сказанное достигло исключительно ушей Петра. – В личные покои.
Петр вскинул голову. Кровь хлынула к щекам. Поклонившись генералу, он последовал за рыжим хвостом прочь из зала, вдоль темных коридоров, до тяжелой, чуть приоткрытой двери, из-за которой ломаным лучом лилось синеватое свечение.
В личных покоях императрицы властвовала темнота, лишь в камине горел огонь – голубовато-белый. Рядом, в большом мягком кресле, сидела сама Иверия, с книгой в одной руке и бокалом в другой. Петр шагнул ближе.
– Садитесь, князь, – сказала Иверия негромко, со свинцовой усталостью, будто зная: приезд Петра принесет ей еще больше груза, чем тот, что уже гнет ее плечи, и внутренне готовясь к новой ноше.
Меж бровей словно резанули саблей – такая глубокая там залегла морщина. Ее стало жаль. Если бы Петр мог уехать, сокрыв второе письмо, он бы так и сделал. Однако это было невозможно, а потому он сел в соседнее кресло и отпил из предложенного бокала. Вино было отличное.
– Давайте ваше второе письмо. – Иверия протянула ладонь.
Мундир ее был расстегнут, открывая высокую белую шею и жемчужное декольте. Запах, сладко-свежий, будто замороженная малина, теперь чувствовался сильнее, и Петр, вручив письмо, незаметно промокнул виски рукавом.
На чтение письма ушло не больше нескольких вдохов, но после Иверия долго сидела, уперевшись невидящим взглядом Петру в правое плечо.
– Знаете, что здесь? – спросила она наконец.
– Догадываюсь.
Иверия отпила вино. Губы ее в темноте казались черными, глубокие глаза отсвечивали колдовским синим.
– В потустороннем мире обо мне говорят разное. Однако все сходятся в том, что я жестока, горделива и пренебрежительна к традициям. Границы моей теперешней империи кажутся многим слишком широкими. Соседи же у меня неспокойны: на западе кружат Одиновы вороны, на востоке шепчутся наги, у самого бока косятся валашские упыри, да и Кощей – сдался, но не подчинился. А моя армия меж тем понесла страшные потери: генералы полегли, солдаты устали; общество жаждет мира. – Она глянула в глаза Петру: – Так скажите же, князь, с чего должна я сейчас пренебречь вековым договором о невмешательстве и броситься на помощь Александру, рискуя репутацией, жизнью и миром?
Петр подобрался. Под таким пристальным взглядом мысли сбивались, а синие отсветы, танцующие на оголившихся ключицах, и вовсе опустошали голову. Пришлось несколько раз прочистить горло.
– Государыня, никогда прежде не обращались мы за помощью. Со шведами сами справились, и с турками, и с персами. Под Полтавой умирали, в Финляндии замерзали, по «живому мосту» пушки перевозили – и ни разу не пришли.
– Так ведь и я ни разу вас о помощи не просила. Четыре года воевала: прошлым летом Кощей отбросил меня до Красноярска, а ведь ежели бы он победил, даже вам несладко бы пришлось – леса заполнились бы живыми мертвецами, все погосты бы ожили; а я и то не нарушила клятвы. Ваш же Бонапарт – что мне до него?
– Живая Россия не видела еще подобной угрозы.
– Полно вам, князь. Одна война другой не лучше и не хуже. Вы сами сказали: и шведы были, и турки – всех прогнали.
– Чего это будет стоить…
– А чего мне стоила моя победа? Вы себе и представить не можете, какой грех я взяла на душу, как мне пришлось пожертвовать родной кровью…
Она остановилась, будто осознав, что сказала лишнее, тяжело вздохнула:
– Здесь ваши жертвы не сравнятся. Всего-то и нужно: драться.
– Но войско устало. Солдаты голодны, босы, больны…
– Как и мои – после четырех лет сражений.
– Но ведь гибнут люди!
Лицо Иверии потемнело.
– Вы забываетесь, князь. Жизнь человека мне не дороже жизни лягушки у Егора в пруду. – Она презрительно скривилась. – Боитесь умирать – подчинитесь Бонапарту.
В груди у Петра вспыхнуло так, что глаза защипало от дыма.
– Мы не сдадимся! – сказал он. Вышло громче, чем следовало в присутствии императрицы. – Будем защищать отечество до последнего – всем народом!
