Kitabı oku: «МАНУЛ: история одного одиночества»

Одиночество делает тебя заложником собственного «Я». Но при этом развивает личность, если удается принять этот дар как Божий.

И подобно тому, как из всех тел слагается мир – совершенное тело, так и из всех причин слагается судьба – совершенная причина.

Марк Аврелий.

Римский император. 170 г. н. э.

Да будет судьба.

И раскидал Бог планеты по Вселенной.

И стало много испытаний.

И увидел Бог, что это хорошо: день седьмой.

Автор

В жизни всего только два человека могут повлиять на ее исход:

ЧЕЛОВЕК ЗНАНИЙ

Танюш (@angelseyess), ты прости меня за то, что накинул тебе несколько лет и воткнул в зубы сигарету. Ты шикарная, молодая и очень красивая женщина и ведешь чистый образ жизни, но в тот момент, когда я решил «положить» тебя на бумагу, я увидел именно такой образ. Нет никаких сомнений, что наша встреча определена. Ты появилась именно в тот момент, когда я больше всего нуждался в советах и поддержке. Твои профессионализм, чутье и видение выразились в словах, которые в самом прямом смысле вытащили меня с того света, вселили в меня уверенность и надежду. Каждое утро они доставали из меня сомнения, которые я ставил в угол до вечера. Каждое твое слово, каждый твой вывод по аспектам моей жизни были настолько точны, что мне пришлось несколько дней принимать то, что ты сказала. Я не мог поверить, что это моя судьба! Я всегда думал, что это испытание в одни ворота, из которых я раз за разом доставал забитый мяч. Ты настолько точно все определила, что мне не оставалось ничего, кроме того, чтобы перестать ныть, прибить свою задницу к стулу и начать писать. Планеты не врут – мы должны прожить именно то, что нам предначертано. И ты, как никто другой, можешь эту правду озвучить самыми точными словами!

ЧЕЛОВЕК ДЕЛА

Лен (@lena_cosma), ты же прекрасно понимаешь, что когда человек пишет книгу и ему на пути попадается другой человек, готовый ее издать, – это судьба. Мы с тобой просидели в кафе сколько? Семь, восемь часов? Обсуждая все подряд. Я мог бы продолжить и до утра, но мозг устал, и билет на поезд поджимал, и, к сожалению, кроме чая у них ничего не было путного: круассаны оказались полнейшим дерьмом, и я не рискнул заказать что-то еще. Но за это время ты смогла разглядеть во мне то, что я обычно скрываю от людей; ты не отступила перед натиском моих странностей, ты дала понять, что эта книга окажется в надежных руках человека, который знает о литературном бизнесе все. И я, как человек исключительно творческий, который ни черта не смыслит в цифрах (хотя считаю я неплохо), доверил тебе полностью все свои переживания. Я благодарю тебя за то, что ты приняла все слова, которые я так тщательно подбирал к каждому эпизоду жизни, которую вынужден проживать. Я благодарен тебе за то, что ты отдаешься своему делу, веришь мне и в то, что моя книга – это успех. Общий. Важный. Для меня, для тебя и для тех, кто передумает принимать решение с необратимыми последствиями, а вместо этого продолжит игру, стараясь выбить три семерки. И тогда жизнь начнет иметь хоть какой-то смысл, если не для себя, то для кого-то другого.

Часть первая

Вы когда-нибудь хотели умереть? По-настоящему. Не стараясь испытывать судьбу в поисках случайной смерти, нарочно ввязываясь в драку или переходя дорогу, не озираясь по сторонам. Не думая об этом, как о чем-то, что никогда не случится с вами, а только с другими. Не забывая о своем намерении при первом, даже малозначительном успехе, ошибочно полагая, что вот теперь-то все пойдет как надо. Что жизнь вдруг обретет смысл, станет яркой и значимой если не для вас, то для кого то, кто нуждается в вашем обществе исключительно по меркантильным соображениям. Просыпаясь каждое утро, перед тем, как открыть глаза, встать с постели, умыться и посмотреть внимательно на свое уставшее отражение – представлять себе легкую, мгновенную, незаметную для окружающих смерть.

Сделать шаг вперед перед мчащимся поездом или сорокатонным грузовиком, у которого не будет ни малейшего шанса как-то повлиять на решение; застрелиться, повеситься, отравиться. Или вот, к примеру, еще один способ, который привлекает меня больше остальных, – подняться по лестнице на последний этаж высотного дома, откладывая смерть еще на несколько минут и затем, пролетев мимо окон вниз, выбить об асфальт душу из тела, подобно тому как выбивают пыль из ковра.

Теряя смысл жизни, каждый раз я намеренно отгонял желание покончить с собой. Мне казалось, что я сильнее такого – на первый взгляд – глупого и необдуманного поступка.

В то утро, лежа на диване, укрытый тонким теплым пледом, я снова размечтался о способах своего уничтожения.

Рассечь руки лезвием бритвы или острым ножом и ждать, наблюдая за тем, как багровая кровь, пульсируя, вырывается наружу из поперечных ран – уж очень это не интеллигентный способ. И даже если заранее позаботиться о последствиях такого решения и расстелить большой кусок пленки на полу, все равно кому-то придется убирать и меня и за мной, что точно доставит массу неприятных хлопот и оставит долгие отвратительные воспоминания.

А вдруг я передумаю? Что, если я внезапно пойму, что допустил ошибку, и мне необходимо, вопреки всему, жить, а уже поздно – у меня останется лишь несколько минут перед тем, как я окончательно потеряю сознание и умру. Что, если все чувства, которые я безвозвратно утратил за сорок лет, снова оживут, мгновенно наполнят меня яркими эмоциями и желанием бороться за жизнь? Нет. Я не готов к такому испытанию. Оно слишком жестоко по отношению к себе. И, к тому же, я ужасно боюсь уколов и порезов. Видели бы вы меня, когда я сдаю кровь! Какой же это позор. Человек умирающий – так можно описать мое состояние. Я не чувствую под собой ног, уши закладывает так, что я совсем ничего не слышу; я мог бы читать по губам, но глаза застилает синим, а предметы расплываются, как будто по зрачкам стекают капли дождя. Я много лет уворачиваюсь от необходимости сдать анализы и теперь даже не знаю, что течет по моим венам, – здоровый сапиенс или чем-то зараженный. Впрочем, это уже не важно.

Отбросив такой способ, как неподходящий и более остальных пугающий, я продолжил размышлять.

То и дело слышу, как очередного отчаянного гражданина сняли с моста при попытке… Дружище, ну ясное дело, что если ты хочешь убиться – не надо никаких попыток. Не надо показывать всем, что тебя надо спасать. Просто прыгай. Но на мосту этого никак не сделать незаметно. А там же как все происходит: начинаются уговоры, просьбы, лживые обещания и решение всех проблем, из-за которых стоишь одной ногой на огромной гайке, а другой уже на воздухе; вертолет «Первого канала» передает на все экраны перекошенную от ужаса происходящего рожу: столько внимания к заблудшей персоне. Оно тебе надо? Вот и мне на черта это надо!? Ну, и есть еще один такой сдерживающий фактор (если короче – мысль одна не дает мне покоя): а что, если все-таки конец этой жизни – начало следующей? Ну, знаете, как в шахматах, любой ход определяет дальнейшее развитие всей игры. И здесь мне мешает жалость к себе. В следующей жизни я не хочу бояться высоты, достаточно того, что я в этой натерпелся; в следующей жизни я не хочу, чтобы у меня были больные легкие или случился на них рак. Или, что еще хуже, оказаться рыбкой в наказание за свой поступок, и всю свою рыбячью жизнь смотреть на мир через выпуклую линзу аквариума. Тоска смертная. Не-е. Нафиг.

В бандитские девяностые происходило много диких и страшных событий, но в память врезался сюжет из криминальной хроники о том, как мужчина, сидя за рулем «шестисотого», приставил дуло к виску и вышиб себе мозги. Жуткое зрелище. Тогда мне было около пятнадцати, и я недоумевал, зачем стреляться, если у тебя есть такая тачка! Непонимание той смерти надолго закрепилось в моей голове, и, может по этой причине, самоубийство через выстрел в нее для меня неприемлемо. Да и «Мерседеса» у меня нет.

Еще вчера я терпел эту жизнь и готов был проживать ее и дальше. Жизнь, к которой я совсем не приспособлен. Я как будто все делаю не так. Не так веду себя в магазине, стараясь избегать назойливых консультантов, которые настойчиво следят то ли за тем, чтобы я ничего не стащил, то ли за тем, чтобы не упал в обморок от запредельных цен. Не так оцениваю свое время и значимость, отчего люди позволяют себе опаздывать на встречи или отменять их, не предупредив заранее. Не так стою в лифте с соседями – молча – а должен улыбнуться и завязать пустой разговор, лишь бы заполнить неловкую паузу. А я не люблю говорить ни о чем. Иногда бывает, а я так умею, что как открою рот, как втянусь в разговор, как начну что-то рассказывать, и убедительно так, а потом думаю, ну на кой черт я лезу со своими мыслями в чужие головы?! Они все равно в них не поместятся. И потом жалею почти целый день, что позволил себе заговорить. И теперь, заходя в лифт, я улыбаюсь, и не как раньше – широко и очень приветливо, – а так, суховато-натянуто, ну чтобы показать, что я не совсем уж дерьмовый человек и знаю правила приличия. Хотя, если говорить честно, устал я от этих приличий. Если я на самом деле не приличный, зачем мне делать вид, что все совсем не так?

Еще я никак не могу ни привыкнуть, ни избавиться от одной своей странности: когда я вынужден говорить, в этот момент я как будто выхожу из тела, чтобы наблюдать за ним со стороны; я слышу свой непривычно-дурацкий голос, вижу скованность, ужимки, выдающие во мне неуверенность. Я наблюдаю со стороны за этим человеком, управляю его речью, его телом, но мне совсем не нравится результат. И по этой причине я решаю закончить ненавистный диалог как можно быстрее. И нет у меня острой необходимости заполнять тишину разговорами. Лучше уж я уткнусь в книгу, посмотрю кино или погружусь в размышления, чем стану терпеть бессмысленную болтовню. Вот такой вот я человек – для всех разный, для себя одинокий.

И я не говорю о какой-то сложной внезапной ситуации. Так происходит со мной каждый день. Я, как турист, который выходит из отеля и попадает в незнакомый город: с широко раскрытыми глазами он идет по улицам, опасаясь свернуть не туда и заблудиться; он сталкивается с людьми, но совсем не понимает их, не понимает, о чем они говорят между собой, и когда задает вопрос на своем языке, они только разводят руками, что-то отвечают, улыбаясь, и проходят дальше. Он протягивает деньги бакалейщику, специально выбирая купюру покрупнее, чтобы тот сам отсчитал сдачу, а не просил на непонятном языке добавить мелочь, потому что свежий круассан стоит на три монеты больше; он задирает голову и с изумлением разглядывает фасады домов и совсем не понимает, что означают все эти надписи на ярких цветных вывесках – буквы знакомы, но их последовательность не имеет никакого значения. Он продолжает осторожно идти, потому что любопытно, куда занесет его это короткое дневное путешествие. Каждый день я выхожу из отеля…

Повеситься, отравиться или даже поджечь себя – слишком больно и долго: корчиться от таблеток, задыхаться, болтаясь в петле, гореть, преодолевая жуткую боль. Нет, нет. Все это не подходит.

Я открыл глаза, швырнул плед в сторону и вскочил с дивана. Я решил, что ждать больше не хочу. Нет никаких сил терпеть эту жизнь. Она затянулась. Я просто устал от того, что в ней нет никакого просвета. Нет надежды на будущее, нет веры в справедливость, нет больше желания любить, потому что любовь приносит только боль от расставания. Я лишился всего, что наполняет нормального человека, который с ожиданием чего-то удивительного просыпается каждое утро.

Я взял лист бумаги, сел за кухонный стол и зажал ручку тремя пальцами: оставалось написать еще только одно письмо.

«Машенька, только тебе я доверяю свою самую последнюю просьбу – когда все будет кончено, забери горсть пепла. Я хочу именно так. Не вижу никакого смысла в том, чтобы мое тело годами лежало в земле и кормило червей. В этом нет никакой ценности; в этом нет никакой красоты и надежды. В нем ничего уже нет. Теперь это только кости и остывшее мясо. Да и тесно как-то в ящике в этом… А я люблю простор. Я люблю чувствовать свободу. Я люблю, когда меня окружает воздух.

Ты помнишь наш поход? За те тридцать восемь дней, что мы прошли по Пути Сантьяго¹ я пережил с тобой счастье. Я часто пересматриваю фотографии тех дней и каждый раз чувствую грусть от того, что мы это сделали. Грусть от того, что наше путешествие закончилось. А так хотелось бы его повторить! И теперь я прошу взять меня и отнести на край земли. Туда, где и закончится мой путь. В местечко под названием Финистерра. Все это время я буду с тобой – в твоих мыслях, в твоем сердце, в твоих молитвах. В твоем рюкзаке. И когда ты достигнешь океана, пойди на пляж Мар де Фора и развей меня по ветру. Я был неподдельно счастлив на этом месте и желаю остаться здесь навсегда.

В любое время ты можешь приходить и проводить со мной сколько угодно дней. Ты сможешь рассказывать мне все, что произошло у тебя в жизни, а я буду внимательно, не перебивая, слушать.

Я жду тебя, моя малышка. Ты знаешь, где меня искать.

Твой Папуля».

Я вытер слезу нижней частью ладони: все-таки выкатилась из левого глаза, падла; приложил свои последние строки к стопке уже исписанных листов, которые теперь торчали из внутреннего кармана пиджака, купленного в Амстердаме семь лет назад. Коричневый такой, знаете, с заплатками на локтях. Обожаю его. Вообще у меня мало вещей. То ли от нехватки денег, то ли от переизбытка ума, но те, что есть, использую всегда с какой-то трепетной любовью. Последнее время я одевался строже, чем обычно: уже знакомый пиджак, синяя рубашка, черные брюки и туфли – такой внешний вид придает мне внутреннюю силу.

Уверенным движением я повернул ключ в замке: закрыл свою съемную московскую квартиру – маленький, но очень уютный уголок, который я хотел бы иметь в личное пользование. Но и этому теперь не суждено сбыться. Не заработал. Не успел. Не смог.

Я вышел на общую лестницу и не торопясь начал подниматься по ступеням наверх: безликий лестничный пролет обычной высотки; шаркающие шаги эхом отлетали на несколько этажей вниз и вверх – никто меня сейчас не слышал. Пусто. Тишина. Впрочем, как и всегда в моей жизни.

Я толкнул дверь от себя: возвратная пружина ужасно заскрипела; противный металлический звук, от которого еще больше захотелось исполнить задуманное – покончить со всем и навсегда. Звук, похожий на этот мир – ржавый, холодный и надменный. Не раздумывая, я подошел к кирпичной перегородке, которая отделяла меня от вечного покоя, и резким движением ноги придал себе ускорение: получилось что-то похожее на прыжок через перекладину, с которым я неплохо справлялся на уроках физкультуры. И вот, наконец, мне пригодился этот навык. Я взмыл в небо как какой-то олимпийский чемпион по прыжкам в высоту; прогнулся, развел руки в стороны, ноги вытянул вперед, голову закинул назад и закрыл глаза. В этот самый миг я почувствовал свободу от всего. И этот миг, как мне казалось, длился вечность. Точно так, как описывают люди, которые пережили приближение смерти – все замедлилось, замерло. На лице, залитом солнцем, появилась едва заметная улыбка: я начал свой полет. Шестнадцать этажей, примерно по два с половиной метра каждый – вполне достаточно, чтобы наверняка. Тело стремительно набирает скорость. Брюки развиваются, как государственный флаг в праздничный ветреный день; уголки пиджака завернулись внутрь, а рукава раздулись, набрав в себя воздуха. О чем я думал в тот момент? Я думал о том, чтобы все закончилось как можно быстрее; чтобы там, внизу, мне ничего не помешало уйти из этого мира, от которого я бесконечно устал. Чтобы удар о тротуарную плитку, на которую я рассчитывал приземлиться, был сильным и точным, мгновенно разделив тело и душу. Только боль во мне вызывает страх, и я молюсь о том, чтобы не почувствовать ее ни на секунду. И вот только я об этом подумал, как вдруг удар. Такой сильный и глухой. Внутренности разрывает, кости переламываются, и тело отлетает в сторону, гася энергию. Это конец. Конец мне и моим страданиям. Люди подбежали, стоят над искалеченным телом и причитают; кто-то смотрит из чистого любопытства. Смерть, как бы страшна и некрасива не была, вызывает любопытство или даже зависть. Кто их там разберет.

Мое бездыханное тело лежит на боку, сломанные в нескольких местах ноги переплелись причудливым образом, руки рядом одна с другой; кровавая лужа, сначала заполняя канавки между квадратной плиткой, а потом покрывая и саму плитку, неторопливо растекается по тротуару. Я умер.

ЗЕЛЕНАЯ ТЕТРАДЬ

– Ну и чего ты ждешь? – вдруг послышалось за спиной: голос, немного хриплый и с оттенком грусти, прервал мои мысли.

Я все еще стоял на балконе, предаваясь своим фантазиям. Уставившись вниз, туда, где как на макете ходили маленькие человечки, а вдоль подъездов стояли игрушечные машинки, я помышлял о мгновенной и неминуемой смерти. Я так настойчиво был занят своим убийством, что, выскочив на балкон, совсем не заметил женщину, которая невозмутимо сидела в углу на облупленной табуреточке, прикуривая вторую сигарету от уже выкуренной первой, а может третью от второй или четвертую – кто знает, сколько времени она сидит. На секунду я забыл о своих намерениях, обескураженный тем, что я здесь не один, и одновременно испытывая чувство неловкости и стыда, как если бы меня застукали за онанизмом. Я, как мог, постарался не выдавать своего волнения.

– Ну и что ты хочешь этим доказать? – твердо спросила она.

– Чем – этим? – растерянно переспросил я и невольно принялся разглядывать незнакомку: немолодая, за пятьдесят, она хорошо выглядела, но все же предполагала обращение на «вы». Обычно я быстро «считываю» людей: по одежде, по движениям, голосу, взгляду – но только не в этот раз. То ли мысли о самоубийстве настолько поглотили разум, то ли отчаяние, которое не покидало меня с самого утра, лишили меня трезвой оценки происходящего. Мое внимание привлекла толстая тетрадь на ее коленях; кажется, она что-то изучала до того, как появился я. Сильно потрепанная, с зеленой обложкой тетрадь была вся исписана; листы лежали неровно и пухли от текста.

– Насколько я успела заметить, ты собираешься прыгать, – она невозмутимо говорила, продолжая смотреть в мою сторону, но как-то мимо.

– Да, собрался. И что?! – спокойно ответил я.

– Вот я и спрашиваю: что изменит твоя смерть?

– Мне станет все равно. Мне нечего терять, и мне нет никакого дела до того, что об этом подумают другие. – И, повернувшись к ней спиной, я снова посмотрел вниз.

– О родителях ты подумал? О друзьях. – Она не унималась, вальяжно потягивая сигарету и выпуская кольца дыма.

Я не видел, но ясно слышал, как она это делает; ничего в ней не выдавало беспокойство. И этот запах. Сам я никогда не курил сигареты, но ненавязчивый аромат табачного дыма всегда был для меня каким то манящим.

– У меня больше нет никого, – резко отрезал я безо всякого желания продолжать разговор. – Одни уже несколько лет ждут меня там, куда я собрался, а другие отвернулись, вдоволь насладившись моим обществом.

– Луна в Первом Доме и Кардинальный Крест, – вдруг выдала она что-то совсем мне не понятное. – Тяжело же тебе досталось.

– Нет у меня никакого дома, – раздраженно ответил я, нервно нащупав в кармане ключ от квартиры; меньше всего хотелось сейчас кого-то слушать. Да и какого черта она лезет в мою оставшуюся жизнь.

– В твоей жизни, – подхватив мои же слова, сказала она, – все быстро меняется, иногда даже шоково и это неизбежно. Это судьба

– Я не верю в судьбу. Нет никакой судьбы. Есть только предательство, измена, тщеславие, ненависть. Нет никакой любви и уважения – все это вранье. Все хотят только выгодно себя продать. Подороже. Поудобнее и понадежнее пристроить свое тело. Нет никаких больше чувств, – внезапно для себя выпалил я: ком бессилия и разочарования вырвался наружу, я почти кричал. – Я пустой, как картонная коробка, из которой достали все содержимое и закинули в угол за ненадобностью. Я забыт, разбит и смертельно устал от всего. Разочарование – вот моя судьба.

– О, да, – спокойно и с усмешкой сказала она так, словно заранее зная обо мне все и опережая мою реакцию на свои слова. – Все та же Луна в Первом Доме, ты можешь быстро раздражаться.

– Простите, а мы вообще знакомы? – спросил я именно так, как она и предсказала – раздраженно.

Не обращая на мой вопрос никакого внимания, женщина продолжала:

– Твои страхи и затяжной кризис говорят о том, что твой Сатурн во Льве, и кризисы твои проявляются с самого детства. Как говорится – пора бы уже привыкнуть.

– Вы ничего не можете знать о моем детстве, – я заметно напрягся от одного только упоминания о нем. – И то, что вы говорите больше похоже на гадание по кофейной гуще. Вы гадалка?

ВОСХИЩЕНИЕ

Я не сильно расстраиваюсь из-за того, чем Бог меня не наградил: мощные кости, широкие мускулистые плечи, сильный и уверенный подбородок, густые и черные как уголь волосы, жесткий взгляд. Всего этого у меня нет, как и нет беспокойства по этому поводу, хотя в юности я не очень-то и любил свое тело. От густой прически остались только миллиметровые колючки: не вижу смысла отращивать редкие волоски, убеждая себя в том, что их много и, зачесывая с одного бока на другой, прикрывать лысину. Забрала природа – принимай что осталось. Женщины все равно же любят за ум больше, чем за модельную внешность. А весь ум способен поместиться в глазах, например карих, как у меня. Но и с ними я сжился не сразу: одноклассники часто дразнили меня китайцем, хотя я и близко не похож на азиата. Тогда это было очень обидно. Сейчас же все равно, какие они снаружи – все чаще я направляю их взор внутрь себя.

Избавьте меня

«Я совсем не умею дружить. Знакомиться для меня не проблема – это, как говорится, в два счета: мгновенно нахожу общий язык, готов поспорить на любую тему или поддержать ее, зависит от темы и долбанного настроения. Я не страдаю религиозным фанатизмом и политическим пристрастием; у меня нет спортивных, музыкальных и киношных кумиров. Меня может выбесить только тупость, но случается это редко, потому что я снисходительно отношусь к такому недугу. У меня на все есть свой взгляд, и я легко докажу вам обратное, даже если абсолютно не прав. Такой вот я черт.

Девочки?

Тачки?

Жизнь после смерти или живем один раз?

ЗОЖ?

Несправедливость мироустройства?

А так ли плохо поступил Джеп², когда ушел от красотки, пока та искала свой ноут, чтобы показать свои откровенные фотографии?

На что бы ты потратил миллион, который выиграл в лотерею?

Чем занят Бог, когда мы спим?

На кой черт изучать дроби, если зарплата округлена и ее всегда не хватает?

Обо всем и ни о чем я могу говорить с тем, кто напротив, часами, особенно если у нее длинные ноги и короткое платье. А что потом? Вот мы познакомились, поговорили, поспорили, выпили. Каждый как можно быстрее высказал то, что для него важно, и что дальше то? А дальше мне неинтересно. Либо надо вникать в чью-то жизнь, либо поддакивать, делая вид, что ты переживаешь за нее. Ни тем, ни другим я не хочу заниматься. Первое отнимает кучу времени, второе лицемерно.

Терпеть не могу, когда при первом же знакомстве говорят: “Приятно познакомиться”. Вы точно в этом уверены? Вот прям на все сто? Это же полнейшее недоразумение на которое я всегда отвечаю: “Не торопитесь с выводами!” А все потому, что вы меня плохо знаете. Редкий гость за моим столом чувствует себя комфортно. Мало кто готов к откровенному стебу, сарказму, шуткам злым и добрым – но больше все таки злым – пошлости, длинным паузам, разногласию. Очень мало. Выживают сильнейшие. Они-то и становятся теми, кем я дорожу больше всего. Перед кем я готов извиняться за свои перегибы, плохое настроение и срывы.

Все остальные идут на хер. Времени и так слишком мало, чтобы тратить его на людей, которые искренне верят в то, что я невероятно хорош».

Не длинный и не короткий нос разделяет мои взгляды на жизнь, пропорциональный и, наверное, даже симпатичный – всегда боялся его сломать в драках, в которых не участвовал, потому что бегаю я быстро. Пухлые губы получали свой заслуженный поцелуй почти на каждом свидании, даже если оно было первым. Через улыбку Венеры – так ее окрестили те, кто испытывал ко мне симпатию, – проступают белые зубы, но не все. Как же можно было так опрометчиво отнестись к тому, что вырастает только раз; родители не рассказывали об этом, а огромные плакаты на стене школьного зубного кабинета были для меня недостаточно авторитетными, и я часто забивал на пасту и щетку. Зубы – очень дорогой аксессуар, за которым меня не приучили ухаживать. Только сейчас я понимаю, насколько важно объяснять детям, что зубы дешевле сохранить, чем залечить. А эта боль… Просто адская зубная боль. И лечил я ее… содой! Щека шире головы, а мне говорят: разведи соду с водой и поласкай, мол, пройдет. Я маленький и ни черта не понимал. В то время казалось, что жизнь – это что-то бесконечное. Казалось, что я вот такой, какой есть, и другим никогда не стану; это навсегда останется со мной. На долгую, бесконечную жизнь. А между тем росли усы, которых я никогда не носил: свои первые волоски под носом я сбрил в девятом классе. С тех пор на моем лице короткие отростки, как и на голове. Пробовал как-то отрастить бороду, но уже через месяц щеки начинали чесаться, и вообще – для меня это все неудобно. Некомфортно. Даже если это дань моде, я никогда не пожертвую личным комфортом в угоду всем, кто считает это актуальным. Я так и не смог примерить бороду к своему лицу, хотя она и могла бы прикрывать шею, на которой уже начали проявляться признаки почтенного возраста. Плечи не широкие, но и не сильно узкие, как это бывает у подростков – тело сформировалось пропорционально, как я его вижу в зеркале, если оно не обманывает; немного спортивное – заслуга секций, в которых я всегда пропадал; прокачанные ноги, но не так, как у бодибилдеров, раздутые до огромных размеров. Мне всегда кажется, что они вот-вот лопнут, разойдутся по набухшим венам, как платье по швам, и кожа в момент слетит с огромного тела. У меня же сухие, спортивные. Одним словом – девчонкам нравятся.

Люблю загорать на зависть тем, кто считает это опасным и бесполезным занятием. А мне плевать. Я хочу наполнить жизнь чувствами. Я хочу вспоминать, а не сожалеть. Когда я лежу на солнце, то представляю, как лучи проходят сквозь меня. Их свет не только греет, но и наполняет чем-то теплым и космическим. И чем темнее цвет кожи, тем больше во мне неземного.

И кого я должен благодарить за это тело и за эту жизнь? Родителей. Но не все так просто…

Вот говорят, что их надо любить. И что по-другому быть не должно. Ведь они самые близкие; они тебя родили, воспитали, дали тебе все, а ты, сволочь неблагодарная… Мне с большим трудом удалось взять себя в руки и написать это откровение перед тем, как покончить со своей никчемной жизнью: я не хочу и не люблю поднимать тему «своих». Как-то больно, печально, гадко и мерзко вспоминать те годы. Мне сложно признаться в том, что я собираюсь написать. Ну хотя бы из уважения к их стараниям или, может, из-за общественного мнения, которое изо всех сил утверждает, что ничего более святого, чем любовь к родителям, нет. И что они единственные люди, которые по-настоящему любят тебя каким бы ты ни был. И что они – это все для тебя. Как по мне, все это чушь, которая не отражает действительности. А моя действительность такова: я не люблю своих родителей.

Довольно часто в соцсетях встречаю теплые и наполненные любовью сообщения. Примерно такие: «Мамуль, сегодня твой день рождения, и я спешу поздравить тебя с этим важным днем. Ведь если бы не было тебя, то и меня тоже не было. Вы с папой самые…», и так далее. Бла-бла-бла, вся эта чушь про безграничную любовь, преданность и сожаление размером с африканский континент о том, что сегодня ребенок не рядом по каким то там срочным делам и не может обнять и вручить сто тысяч роз лично. И мне почему-то неудобно за сказанное, а все потому, что мне это совсем не знакомо. Несмотря на то, что кормили, одевали, водили меня за руку именно они – я не испытываю никаких глубоких чувств к своим родителям. Совсем ничего. Только неловкость при редких звонках. Мне не о чем говорить; я не хочу ничего рассказывать личного. Да и слушать в трубке то, что я и так знаю, тоже не хочу. Вот эти вот банальные ответы, типа: «Все хорошо», «Дела нормально» или вот этот вот, самый частый: «Ничего нового не произошло». За месяц? Ничего? Совсем? Раньше я еще пытался раскачать наши отношения: делился своими планами и переживаниями, но мои откровения приводили только к жутким спорам либо к реакции типа: «Пф-ф, да что ты в этом понимаешь». Ну я и перестал что-либо рассказывать. Сейчас, когда пишу эти строки, я улыбаюсь, вспоминая эпизод из моего любимого «Гадкий Я»³, в котором еще маленький Грю⁴ делиться с мамой своими мечтами и первыми неудачными достижениями, а в ответ получает только ухмылку: она занята собой и умнее и выше всего этого детского бреда. Вот так и у меня – я маленькое, ничего несмыслящее никчемное говно. И не то чтобы я их как-то по особенному ненавидел за невнимание или что-то еще, хотя и отхватывал ремня за дело, но бывало и за ерунду. Нет, не поэтому. Просто не было и нет той теплоты, какую можно слышать за праздничным столом от людей, которые искренне говорят, что мама для них – это все; нет тех же чувств, которые хотелось бы передать вместе с открыткой из какой-нибудь далекой страны. Ничего этого нет. Можете мне не верить, но это так.

Я совсем не могу вспомнить хотя бы один случай, когда мои мама и папа обнимались или держались за руки. Ну это же совершенно нормально и очень мило, когда два человека держатся за руки. Вот я, например, обожаю брать девушку за руку. Но не всегда, правда. Когда она просто идет рядом, и я чувствую ее близкое присутствие – я могу не настаивать, и даже наоборот, отстраняться, потому что это дает свободу и ей и мне. Очень важно иметь свободу. Так появляется шанс не надоесть друг другу слишком быстро. Но все-таки держать ее за руку и медленно, пошатываясь, как пьяные, идти по улице и ловить на себе взгляды доставляет лично мне огромное удовольствие. Возможно, что по этой причине мне так важны руки?

Я всегда смотрю на них, когда знакомлюсь. Всегда! Сначала на попку, а потом на руки. Аккуратный маникюрчик, одноцветный лак, мягкая теплая кожа, минимум украшений – одно колечко и часы – не люблю, когда руки похожи на магнит, которым на свалке металлолома выгружают отработанное железо. Во всем должна быть мера, утонченность. Я понимаю, что чувство стиля дано не всем, но можно же подсмотреть как там у других. Руки, а точнее сказать ладони – ужасно не люблю слово «кисти» – именно они трогают тело, проникая в самые личные места: они скользят по волосам, касаются шеи. Руки кладут тебе в рот какую-нибудь вкусняшку: кусочек сочного фрукта, спелую ягоду, маленький квадратик любимого шоколада – или же протягивают ложку с клубничным вареньем; они чешут спину, наносят крем на лицо, обхватывают голое тело под одеялом, сжимая его в приступе искренней и большой любви. И если руки грязные, грубые и неухоженные – нам с ними не по пути.