Kitabı oku: «Народная история России. Том II. Устои советской диктатуры», sayfa 3

Случай этот был далеко не исключительный. Он был ярким подтверждением того, как власть относилась к простым людям. Никаких даже приблизительных „буржуев“ в семье Донских не было. Отец бегал по службам с девяти утра до половины третьего ночи, а мать, несмотря на болезнь почек, работала в двух больницах. Как иронично заметил Донской, в РСФСР это называлось восьмичасовым рабочим днём.¹⁹⁷

Между тем коммунистическая власть последовательно ужесточала жилищный регламент. 3 августа 1918 года Совнарком предписал местным Советам приступить к реквизиции и конфискации мебели в частных квартирах нетрудовых элементов и в частных конторах в случае заявлений от советских учреждений о недостатке мебели.¹⁹⁸

Формально мебель предполагалось конфисковывать у нетрудовых элементов. Но в действительности никто ни в чём не разбирался. Мебель конфисковывали у кого попало, в угоду совучреждениям. Как обнаружил один современник, самые громкие победы в Совдепии происходили в войне пролетариата с буржуазией.¹⁹⁹

Очередной этап стихийного переселения в республике начался с конца августа 1918 года, после агрессивных призывов в правительственной прессе. Покушение на Ленина послужило сигналом к „выбиванию буржуазии из её гнёзд“.²⁰⁰ Власть стала разбивать население России на категории. По словам очевидцев, если до осени 1918 вселения и выселения в стране происходили бессистемно, то теперь жилищные комиссии производили это по всем правилам искусства, разбивая квартирующих на шесть категорий, подразделённых на параграфы.²⁰¹

Москвич Н. П. Окунев объяснил, что, к примеру, 6-я категория, литер „В“ имела в виду буржуа, ликвидировавших свои дела и живущих спрятанными капиталами, или имеющих собственность: фабрики, заводы, дома, торговли и прочее: „У них отбирается всё, и выдается только 'походный паек': пара белья, подушка, одеяло, т. е. то, что полагается красноармейцу, уезжающему на фронт.“²⁰²

Подобное выдворение жильцов из дома вело к глубочайшему нервному потрясению. Людей не только публично очерняли в прессе. Их насильственно вышвыривали из привычной колеи. Музыковед Н. Ф. Финдейзен вспоминал, как его знакомый, муж покойной певицы В. И. Рааб, изнервничался и плакал. Квартиру Рааба, ввиду отъезда уже сданную знакомым, заняли совершенно чужие люди и занесли туда всякий хлам, грязь и тараканов.²⁰³

Жилищные комиссии мгновенно научились притеснять „вредные“ категории населения со всей изощрённостью. В этом отношении типичен пример бывшего коллежского регистратора О. М. Меньшикова. Меньшиков жил в Новгородской губернии. После конфискации царскосельского дома у его семьи и вынужденного переезда Меньшиковых на дачу на Валдае, Меньшиков получил объявление о конфискации дачи.²⁰⁴

При этом Меньшиковы с детьми сильно нуждались и недоедали. Многодетный отец попытался опротестовать несправедливое решение властей. 12 сентября 1918 года отдел Городского хозяйства прислал ответ на прошение Меньшикова, что никакие его резоны не принимались. Дача его должна была отойти в „народное достояние“.²⁰⁵

Меньшикова особенно злило то, что местные власти сами указывали статью декрета, которая говорила нечто совершенно отличное от того, чему они пытались подвергнуть его семью. И даже тогда власти упорно настаивали на своем. Из статуса владельцев дачи Меньшиковых перевели в „квартиронаниматели“. Чиновники нисколько не заботились о том, что родителям было нечем заплатить за хлеб детям, не говоря уже о плате за жильё.²⁰⁶

Как заметил сам Меньшиков, остатки правовых понятий обтрепались, как гнилая ветошь. Губернская администрация не слушалась даже центральных властей и толковала декреты Совнаркома вкривь и вкось. Меньшиков записал в своём дневнике от 13 сентября, что будет пытаться еще раз поговорить с ними, но, очевидно, без всякого результата: „Отнимают последний угол и последний клочок земли, заставляют платить за право жить в моем же доме, а чем платить? Чем кормить детей? Об этом ни малейшей заботы. До чего одеревенело сердце людей, до чего иссякла совесть!“²⁰⁷

По всей стране насчитывались миллионы подобных примеров. Власть сознательно использовала деклассированные элементы в качестве тарана против интеллигенции. Подселяемым „пролетариям“ негласно разрешалось травить и оскорблять „соседей-буржуев“ из числа бывших хозяев квартиры.

Известный анархист А. М. Атабекян, разгневанный действиями большевиков, доходчиво объяснил смысл происходящего. Он писал: „Если завтра жилец вас оберёт, обидит членов вашей семьи, обесчестит вашу дочь, то власть тут ни при чем: она управляет вещами, а не свободными людьми.“²⁰⁸

Защиты от нападок искать было не у кого. В своём эссе „Где мой дом?“ поэт К. Д. Бальмонт вспоминал о собственной жилищной несправедливости. Жизнь Бальмонта после насильственного заселения незнакомцев в его квартиру изменилась до неузнаваемости. Поэт писал: „Жители соседних комнат, наглые жильцы, самовольно поселившиеся в моей квартире, люди весьма вульгарные, подняли свой гвалт и как будто нарочно стараются быть тем более громкими, чем менее они имеют на это какие-нибудь логические основания.“²⁰⁹

Организованный психологический террор интелигенции исходил не только от новых соседей, но прежде всего от жилищно-хозяйственных органов диктатуры.

Один из свидетелей того времени описал в своих воспоминаниях сцену лета 1918 года, когда пришёл в московский жилищный отдел к заведующей.²¹⁰ На дверях большого зала заседаний висела табличка: „Посторонним вход воспрещается“. Мемуарист заглянул внутрь и увидел огромный зал, заставленный столами, за которыми работало несколько сот человек. Все сотрудники принимали посетителей. Большинство посетителей было выселяемыми интеллигентами, которые просили либо о предоставлении новых помещений, либо об оставлении их в старых.²¹¹

По воспоминанию Донского, приём вела девица-коммунистка, из числа тех, кого ученик его пожилой жены метко прозвал „большевистскими валькириями“ за решительность нрава. Приём шёл быстро: два, три громких окрика валькирии, и проситель вылетал бомбой.²¹²

Донской отметил, как перед ним стоял проситель комитета уплотняемого дома. По словам мемуариста, тот с цифрами в руках, иллюстрирующими кубическое содержание воздуха в доме, количество жильцов и прочее, начал доказывать невозможность уплотнения. Его даже не стали слушать: „Я давно знаю наизусть всё, что вы собираетесь мне сказать, перебила валькирия его первую же фразу. Выбросте в сарай все ваши гостинные-ампиры и прочий хлам и вы увидите, сколько у вас места освободится!“²¹³

Многое об атмосфере выселений в советской России говорит и ситуация в Пскове. Там 15 января 1919 года редакция местной газеты „Псковский набат“ опубликовала обращение „Буржуазия, потеснись!“ В нём официальный печатный орган самодовольно объявил читателям о вселении пролетариата в буржуазные квартиры. Рабочим объясняли, как они смогут расстаться с „проклятыми подвалами“, как их ждёт тепло и свет, как их дети будут расти в сухих и светлых квартирах, как сильными и крепенькими они войдут в жизнь и будут продолжать борьбу отцов. Буржуазию же требовали потесниться.²¹⁴

Далее авторы обращения в издевательском тоне обращались к тем, кого предстояло выселить. Жильцов информировали, что указанный день был первым днём вселения рабочих в буржуазные квартиры. Автор заметки со злорадством пояснил, что за недостатком места буржуазия будет вселяться в рабочие квартиры: „Буржуа, не забудьте на новоселье одеть калоши, открыть зонтик, – там холодно, там сыро и тесно, в рабочих подвалах. Там жутко: хирели дети в темных конурах и умирали без света; чахли отцы и матери – там пахнет смертью и страданием. Но… в калошах, с зонтиком… там можно жить.“²¹⁵

Так советский строй сменил одну вопиющую несправедливость на другую. Вызволяя одни слои населения из грязных трущоб, бараков и подвалов, коммунисты загоняли новые слои отверженных в те же самые трущобы. Этот бесчеловечный процесс жилищной рокировки преподносился с претензией на социальную справедливость.

В сельской местности положение с жильём обстояло не лучше. С осени 1917 года аграрные беспорядки заметно участились. По стране шли массовые самозахваты. В лучшем случае зерно, инвентарь, скот и землю бывших помещиков крестьяне распределяли между собой, договариваясь с землевладельцами полюбовно.²¹⁶ В худшем случае – дело доходило до насилий и убийств. В атмосфере безнаказанности бывших помещиков нередко выгоняли из усадьб в одном белье.²¹⁷

Усадьбы во множестве уездов разграбляли. Дачи сжигали. Лес и сады вырубались местными крестьянами. Помещичьего добра совершенно не жалели.²¹⁸ Как и в других областях крестьяне Олонецкой губернии вооружались пилами и топорами, набирали продуктов на несколько дней и отправлялись в поход на частновладельческую лесную дачу. Они уничтожали всё подряд: мелкорослый лес, сухоподстойный лес, крупные деревья. Из-за дележа леса среди крестьян происходили столкновения, которые переходили в ожесточённые драки.²¹⁹

18 ноября (1 декабря) 1917 года в заметке „Нельзя медлить“ беспартийная газета „Земля“ отмечала: „В оправдание своё крестьяне говорят 'теперь нужно не пером писать, а топором рубить'. Словом, 'хватай, что можешь'.“²²⁰ По словам очевидца А. В. Жиркевича, по всей Симбирской губернии шёл разгром усадеб с беспощадным, бессмысленным уничтожением старинной мебели, картин, дорогой посуды и других предметов барства.²²¹

В Рязанской губернии, как и в других регионах, также ширилось аграрно-погромное движение. По данным прессы, оно получило „ураганное“ развитие в Сапожковском уезде, в котором раньше погромов не было. Там за короткий срок было сожжено и разгромлено около полусотни усадеб. Газета „Русское Слово“ сообщала, что убытки были многомиллионные: „В земледельца Чулкова погромщики стреляли, и он с женой бежали в Рязань полуодетые. Оставшиеся ещё в усадьбах помещики бегут в паническом ужасе в города.“²²²

Кирилл Малинин, который осенью 1917 был подростком, писал, как к ним в деревню пришли и приказали оставить имение в течение двух часов. Малинин отметил, что это известие всех так поразило, что в первый момент никто ничего не понимал, никто не мог поверить этому: „И пришлось оставить своё родное гнездо, в котором протекло всё моё раннее детство. Очень горько и тяжело было тогда у меня на душе. С этого дня начались несчастья в нашей семье. Большевики разбили нам жизнь, и не только нам, а очень многим.“²²³

Конец 1917-го – начало 1918 года принесли России невиданные разрушения. Анархистка Анна Гарасева вспоминала, как в начале 1918 года ещё можно было видеть старые дворянские гнёзда, по большей части разграбленные, с выбитыми стеклами, снятыми дверями и взломанными полами.²²⁴

Вследствие того, что в советской республике собственность владельцев постоянно конфисковалась, отчуждалась и секвестировалась, отношение к вещам претерпело коренное изменение. Принцип неприкосновенности частной собственности был всерьёз поставлен под сомнение ещё при Временном правительстве.²²⁵ С установлением коммунистического контроля институт частной собственности был фактически разрушен. Всё от предметов домашней утвари до фамильных реликвий могли конфисковать в любой момент.

Прозаик А. Н. Толстой отметил в своём дневнике весной 1918 года: „В дни разгромов, стрельбы или опасности выселения – с особенной нежностью смотришь на окружающие вещи, видишь их по-новому.“²²⁶

Понятие „дом“ в годы Гражданской войны было также практически уничтожено. По нему, во всяком случае, был нанесён сокрушительный удар. Характерный пример подобного разрушения уюта, личного пространства и безопасности предоставил А. С. Посников. Посников был респектабельным экономистом и либеральным думским политиком. Свергнув Временное правительство, большевики лишили многолетнего борца за народные права жалования и пенсии. Пожилой общественный деятель и его семья очень нуждались. Они были вынуждены уехать из столицы в своё имение, в село Николаево под Вязьмой.²²⁷

Посников жаловался на бесчинства солдат, захвативших власть в его доме. Он писал: „Не стоит описывать всего; достаточно сказать, что они дали мне не ту комнату, которую желал бы я, а ту, которую сами нашли удобным дать мне; дали мне четыре стула и один стол; долго не соглашались отдать мне мою кровать, не могли отдать мне моего кувшина с тазом и лампы, потому что разбили; забрали всю посуду, поковеркали мебель и, – самое обидное, – продолжают (хотя украдкой) рубить в парке вековые, ценнейшие деревья…“²²⁸

В январском письме 1918 года Посников подвёл итоги „нашествия гуннов“ после того, как военные обитатели покинули его дом: „Загадили мой бедный дом до последней степени… переломав всё, что можно было переломать и украсть, начиная от подушек и кончая сбруей. Вырубив для отопления (бесплатного) древние деревья в парке, представители 'христолюбивого воинства' удалились куда-то на Урал для продолжения своей победной деятельности в другом несчастном доме…“²²⁹

Ещё одним существенным фактором в разрушении жилья стал фактор временности. Февральская революция отменила привычную культурную преемственность. Октябрьский переворот интенсифицировал этот процесс. Большевики объявили прошлому символическую войну. Следствием этого стало то, что в жизни страны наступил новый этап, основанный на краткосрочности.

Эта краткосрочность, положение перманентной чрезвычайности и неопределённости в будущем наложили глубокий отпечаток на нравы. Они определили и небрежное отношение населения к жилью. Ситуация усугублялась тем, что людей постоянно уплотняли, переселяли, выгоняли и переводили с одного места жительства на другое. Жильцам не давали привыкнуть к своему жилищу, почувствовать себя в нём как дома.

Согласно коммунистической доктрине, граждане нового мира должны были жить со дня на день, без комфорта и привязанностей. Идея эта напоминала заезженный стереотип о подпольщике-революционере, который вечно скрывался от Охранки. И всё же эта идея была в большом ходу. Хотя сами советские правители уже давно вышли из подполья, романтика революционности и презрение к мещанству активно пропагандировались режимом и насаждались в обществе.

В широких слоях уют стал рассматриваться как нечто декадентское, буржуазное. Уют стал чем-то, совершенно не соответствующим нормам эпохи. Чем-то, чего людям приходилось стыдиться. Более того, при обыске чистота косвенно указывала на сословное происхождение жильца. Это было чревато роковыми последствиями. Поэтому некоторые жильцы намеренно перестали убираться дома. Они пытались слиться с общей массой и маскировали своё социальное происхождение непролазной грязью.

Так выпускница Смольного института Н. С. Горская откровенно призналась, что они в семье старались не подметать, и на полу валялся сор. Родные Горской даже собирали шелуху от подсолнухов на улице, которою те были засыпаны, и приносили и посыпали у себя дома. Горская заключила: „Вообще старались, чтобы был у нас беспорядок.“²³⁰

Пример этот даёт тонкую характеристику эпохе „военного коммунизма“. В квартирах оптический эффект слияния с грязными мостовыми служил отличным камуфляжем семейной родословной. Очередной удар в РСФСР был нанесён по приватной сфере населения. В атмосфере коллективизма частная сфера стала идеологически сомнительной категорией. Индивидуализм стал рассматриваться режимом как ересь.

Отчасти это объяснение крылось в том, что революция совершалась публично, при всём честном народе. Поэтому, по мнению советских руководителей, по новой хронологии всё должно было происходить на виду. Жилищная политика советского строя стала наглядным отражением этого принципа. Наконец, в атмосфере недоверия и паранойи следить за населением через домкомы и домкомбеды в условиях скученности было проще.

В этом отношении полезен эпизод, описанный М. Д. Врангель. Современница вспоминала, как приватная сфера стала уменьшаться. Пожилая Врангель отметила, что председатель домового комитета, надо думать, блюдя порядок, то и дело захаживал к жильцам: „Явившись как-то ко мне, увидел портреты сына в военных доспехах, приказал немедленно все их убрать, предупреждая, что если зайдёт и увидит и в следующий раз 'генералов', без разговоров отправит меня с портретами в Чека. Я немедленно переслала их на хранение к знакомому присяжному поверенному.“²³¹

В жилищной политике России необходимо различать коммунарный и государственнический подходы к жилью. Первый основан на добровольном сожительстве, обобществлении имущества и труда людей, близких по духу и убеждениям. Он, как правило, весьма успешен. Второй же подход, характерный для советского строя, был основан на принудительности. Он насаждался сверху, вопреки воле граждан и вёл к скученности, конфликтам и ненависти к соседям.²³²

Характерно, что при уплотнениях выбирать себе соседей не разрешалось. Официально выбирать себе сожителей по жилью Совнарком разрешил лишь после тысяч выселений, конфискаций и унижений: декретом от 25 мая 1920 года. Декрет этот назывался „О мерах правильного распределения жилищ среди трудящегося населения.“²³³

Выпущенный в целях „оздоровления“ жилищных условий, декрет диктовал: „При уплотнениях гражданам даётся двухнедельный срок для подыскания себе сожителей.“²³⁴ Если человек не успевал подселить к себе жильца, Жилищно-Земельный отдел производил принудительное уплотнение за него.

В годы „военного коммунизма“ населению пришлось сильно потесниться в своих квартирах. Причём не только для красноармейцев, матросов и рабочих, но и для многочисленной советской бюрократии, чекистов и представителей коммунистических ведомств, организаций и институтов. Общественный деятель и публицист Г. Н. Трубецкой заметил, что обыкновенно, с парадного хода было какое-нибудь учреждение или жил большевистский чин, а с чёрного хода, рядом с кухней, ютился хозяин.²³⁵

Важными проводниками жилищной политики государства и того, как „следовало жить“ при новом режиме, стали домовые комитеты (домкомы). Первые домовые комитеты появились после Февральской революции. Задача домкомов заключалась в облегчении жизни жильцов квартир в условиях империалистической войны через совместную добычу продуктов потребления.²³⁶ Домкомы были демократическими ячейками, низовыми системами самоорганизации.²³⁷

После отмены домовладения советская власть оказалась не в состоянии организовавать домовое хозяйство. Она имела для этого соответствующего аппарата. Управление домами пришлось передать домовым комитетам.²³⁸ Однако ряд домкомов оказал организованное сопротивление большевистскому диктату и его политике экспроприации жилья. Домовые комитеты не хотели становиться орудием посягательства на чужую собственность.²³⁹

Решение советской власти о запрете взноса квартирной платы домовладельцам было многими принято в штыки. Члены домкомов считали, что вопрос об уничтожении частной собственности на недвижимость может быть разрешен только предстоящим Учредительным Собранием. Они называли распоряжение власти незаконным и не подлежащим исполнению домовыми комитетами.²⁴⁰

Как отмечалось в исследовании „Красная Москва“, первые четыре-пять месяцев после Октябрьского переворота прошли в борьбе Жилищного Совета с домовыми комитетами. Доходило до арестов и репрессий против саботажа.²⁴¹ В конечном счёте домовые комитеты были вынуждены подчиниться силе и взять на себя управление домами. Однако, вопреки обещаниям коммунистов, никакой автономии домкомы не получили.

Напротив, домкомы попали под усиленное давление режима. Они были вынуждены выполнять всё больше обязанностей. К ним относились раздачи галошных, мануфактурных и детских карточек, подачи сведений об имущественном положении квартирантов, информирования милицейского комиссариата обо всех автомобилях, находящихся во дворах и около домов в ночное время, и о подозрительных автомобилях днём.²⁴²

Распределение хлеба через домкомы стало дополнительным механизмом правительственного контроля.²⁴³ Домкомы неизбежно заболели казённостью, свойственной всем советским учреждениям.²⁴⁴

Профессор В. В. Стратонов констатировал, что домовые комитеты стали мало-помалу изменять свое первоначальное назначение. По словам современника, они обращались в типичные полицейские участки былого времени: „На них сваливалась вся работа по приведению в исполнение постановлений советской власти, по выдаче всевозможных справок и удостоверений, по заведыванию общественными работами, по надзору за жильцами, присутствие при обысках и арестах в доме и т. п. Нередко бывали случаи, когда председатели домовых комитетов объявлялись лично ответственными перед большевицкой властью за те или иные дефекты по дому и даже за проступки жильцов.“²⁴⁵

Домовые комитеты были планомерно превращены в жилищных агентов советского строя.²⁴⁶ Они были сделаны сообщниками диктатуры в уплотнениях и выселениях. Со временем требования властей возрасли ещё больше. Несмотря на то, что председатели домкомов и так были вынуждены идти на поводу у РКП(б), партия политизировала домкомы методом искусственной пролетаризации.

С осени 1918 года РКП(б) вместо прежних домовых комитетов стала насаждать домовые комитеты бедноты. И если раньше у домовых комитетов была хотя бы тень независимости, то домовые комитеты бедноты превратились в послушные инструменты социального контроля.²⁴⁷

Как становится ясно уже из названия, домовые комитеты бедноты (домкомбеды) отдавали предпочтение „низам“ из рабочих. Домкомбедам негласно разрешалось притеснять буржуазию и всех, кто отдалённо на неё походил. „Положение о домовых комитетах бедноты гор. Петрограда и его пригородов“ предписывало „наблюдение за буржуазным населением домов“, то есть слежку. Согласно положению, неисполнение предписания сурово каралось.²⁴⁸

Директивы советского режима в центрах и в регионах предоставляли домкомбедам всё больше и больше власти. Интеллигентка О. И. Вендрых описала последствия этого процесса: „Часов в 12 ночи стучат в дверь (в Петрограде звонков нет, стучат палкой, кулаком или каблуком), оказывается стучит Председатель Домового Комитета Бедноты и наряжает идти к 6-ти часам утра в Комендатуру. Там Вас держат часов до двенадцати да и затем партиями отправляют на разные работы, например: сломка деревянных домов для топлива Советских учреждений. Рубка и погрузка вагонов лесом.“²⁴⁹

Многие исторические исследователи справедливо указывают на то, что считать домкомбеды периода „военного коммунизма“ органами самоуправления нельзя. Отдел управления жестко регламентировал деятельность домкомбедов. Главной целью их создания являлось не ведение хозяйства, а контроль за выполнением распоряжений советской власти и наблюдение за жильцами с целью недопущения контрреволюционных собраний, укрывательства предполагаемых белогвардейцев и шпионов, а также доставки мешочниками продовольствия.²⁵⁰

Городской быт стремительно трансформировался в ходе выселений, переселений, конфискаций имущества, экспроприаций и вторжения домкомов и домкомбедов в частную сферу жильцов. Слежка и доносительство стали важными чертами советского уклада.

Быт послеоктябрьской поры носил и другие отличительные черты. В частности, постоянные сбои в поставках электроэнергии и холод. Топливный кризис в стране привёл к тому, что в городах стали отключать электричество и отопление. Молодая республика оказалась отрезана от нефтяных районов Северного Кавказа, Донецкого и Уральского угольных бассейнов.²⁵¹

Электрические станции и газовые заводы испытывали острый дефицит в топливе. Это отразилось на всех абонентах газовой- и электроэнергии. Уже 13 (26) ноября 1917 года Военно-революционный комитет выпустил предписание всем районным Советам, всем комиссарам, штабу Красной гвардии и коменданту Петрограда. В нём говорилось об ограничении отпуска энергии лишь шестью часами в сутки за исключением двух дней в неделю из-за недостатка топлива на электростанциях.²⁵²

Далее в предписании указывалось: „Долг каждого гражданина поэтому следить за тем, чтобы без особой надобности электрические лампочки не зажигались и чтобы вообще электрическая энергия не расходовалась без крайней к тому необходимости.“²⁵³

Постановление ВРК также обращало внимание на то, что владельцы многих торгово-промышленных заведений при закрытии магазинов оставляли гореть свет на ночь и в выходные. Ввиду этого всех владельцев торгово-промышленных заведений обязали выключать свет по окончании работы. До сведения торговцев доводили, что виновные в неисполнении будут привлекаться к ответственности.²⁵⁴

Чины милиции, дежурные постовые, караульные солдаты и красногвардейцы были обязаны сообщать районным Советам адреса запертых магазинов, в которых горели электрические лампочки. После этого составлялись протоколы. Владельцам и управляющим магазинов выписывались штрафы. Отказывающиеся оплатить штраф добровольно подлежали аресту.²⁵⁵

Несмотря на подобные акции, нехватка электроэнергии в стране давала о себе знать. В конце 1917 – начале 1918 годов в квартирах постоянно отключали электроэнергию. Художник А. Н. Бенуа отметил, что капризы электричества в эту темнейшую пору года действовали убийственно: „Сегодня электричество зажглось в 4 ч., но погасло в семь с половиной, снова зажглось в восемь с четвертью и уже совсем погасло в 10 ч. Я вижу в этом обещание гораздо более серьезных бед. Темнота действует даже на неисправимый до сих пор оптимизм Акицы. Даже она приуныла.“²⁵⁶

Тьма в квартирах соединялась с невероятным холодом.²⁵⁷ С января 1918 года уличное освещение столицы было также доведено до минимума. Свет подавался через три фонаря на четвёртый. Фонари поздно зажигались и рано тушились.²⁵⁸

Плата за телефон в результате нехватки электроэнергии тоже резко увеличилась. Пользование телефоном стремительно превратилось в роскошь. В начале 1918 года плата по телефонным счетам достигла 360 рублей в год и продолжала подниматься в цене.²⁵⁹ Прекращение телефонной связи усилило чувство общественной изоляции.

Перебои с топливом вызывали у граждан всё большие опасения. Керосином в первую очередь обеспечивали армию. В тылу же снабжение населения керосином было недостаточным. За керосином приходилось долго стоять в очередях.²⁶⁰

Петроградская газета „Наш век“ опубликовала на эту тему характерную заметку. В ней констатировалось, что 12 (25) января 1918 на углу Лермонтовского и Канонерской улицы, у одной из съестных лавок в очереди за керосином стояло несколько сот человек. Когда около 18.00 объявили, что керосина больше нет, среди женщин, продежуривших весь день, началось сильное волнение. Скоро к очереди было направлено несколько красногвардейцев. Залпами в воздух они рассеяли толпу.²⁶¹

Подобные метаморфозы стали итогом длительного процесса сокращения работы топливной индустрии. Система топливного обеспечения России пережила заметный спад ещё до Февральской революции. В империалистическую войну топливно-энергетический комплекс пришлось перепрофилировать через диверсификацию ресурсов. С 1916 по 1920 год доля каменного угля понизилась с 67 % до 36 %, а нефти – с 19 % до 10 %. Доля дров выросла с 14 % до 50 %.²⁶²

Продвижение Центральных держав резко ухудшило топливное положение страны. В Подмосковном бассейне государство организовало добычу угля, торфа и сланцев.²⁶³ С наступлением холодов большевистским властям пришлось срочно ускорить осуществление дровяных заготовок в ближайших к городам рощах.²⁶⁴ Леса и рощи стали вырубать. Советская власть была вынуждена спешно создавать трудовые артели по заготовке древесины.

После англо-французской интервенции в Мурманске и Архангельске весной-летом 1918 года РСФСР оказалась отрезана от богатых лесных ресурсов севера. Основные лесозаготовки северо-запада оказались сконцентрированы в Карелии. Согласно официальным данным, в январе 1919 года в Олонецкой губернии работало 270 трудовых артелей. Эти артели насчитывали 45 000 членов. Всего на лесозаготовках в это время было занято 65 тысяч рабочих.²⁶⁵

В результате нехватки рабочих рук в декабре 1918 года коммунистический режим приостановил призыв в армию всех работников топливной промышленности. Постановление касалось лесорубов, лесовозов, торфяников и углекопов.²⁶⁶ Как констатировало одно советское исследование, прогрессирующее истощение лесных площадей в районе транспортных артерий было несомненным фактом.²⁶⁷

После Октября распределение всех видов древесного, торфяного и минерального (твердого и жидкого) топлива, а также бензина, керосина, газолина и смазочных масел в РСФРС было централизовано. Распределение подчинялось Главному топливному комитету (Главтопу). Нарушение каралось по всей строгости революционных законов.²⁶⁸

Несмотря на введение жёстких мер, советский режим был по-прежнему отрезан от нефти линией фронта. Недостаток сырья остановил металлургическую промышленность и привёл к простоям на городских электростанциях. Ряд крупных заводов Петрограда и других индустриальных центров страны пришлось закрыть из-за недостатка топлива. Десятки тысяч рабочих остались без работы.²⁶⁹ Позже, в апреле 1919 года В. И. Ленин признался, что нужда в нефти была „отчаянная“.²⁷⁰

Дефицит топлива и электроэнергии саметно отразился на жизни городов. В Воронеже из-за острой нужды в бензине была запрещена езда на автомобилях как в войсковых учреждениях, так и частным лицам. Пользование автомобильным транспортом разрешалось только в исключительных случаях, по ордеру Военного отдела.²⁷¹

Из-за дефицита электроэнергии лифтов в городах действовало всё меньше. Позже подъёмники и вовсе остановились. С каждым месяцем вследствие недоедания горожан и физического изнурения подниматься по лестнице на верхние этажи становилось всё тяжелее.²⁷²

Из-за острого недостатка автомобильного топлива население столкнулось с новой напастью. В Петрограде, к примеру, служба Скорой помощи была вынуждена сократить свою деятельность до минимума. 29 мая 1918 года газета „Вечернее слово“ опубликовала красноречивую заметку „У 'Скорой помощи' нет бензина.“²⁷³

Приостановка работы экстренных бригад на пике инфекционных заболеваний была сродни катастрофе. В разгар тифозной эпидемии эпидемический отдел Скорой помощи сильно помог петроградскому населению в деле перевозки заболевших и дезинфекции заражённых помещений.²⁷⁴ Теперь же большинство машин было обездвижено.

В городских больницах дело обстояло не лучше. Инженер-железнодорожник Ю. В. Ломоносов вспоминал, как в конце декабря 1919 года Москва погрузилась во мрак: не было ни тока, ни свечей. По словам советского деятеля, в родильных приютах женщины рожали в потёмках, а в больницах необходимейшие операции откладывались до утра.²⁷⁵