Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Труды Харпера о политической жизни в России сочетали в себе отголоски его первого образования, полученного во Франции, и методы, которым он научился в Колумбийском университете. Неудивительно, что он ссылался на национальный характер, перечисляя препятствия на пути развития демократии в России. Культурные и политические условия крестьянства, по мнению Харпера, были серьезными препятствиями для появления в России демократии. Он повторил знакомый набор стереотипов: крестьяне были «беспечны», безответственны, крайне консервативны и небрежны (если не откровенно ленивы) в своих рабочих привычках¹¹⁴.

Эти широко распространенные стереотипы о крестьянской жизни вошли в рассуждения Харпера о поведении русских в более общем плане. Он выделил четыре черты, которые сформировали русский характер и политическую ситуацию. Во-первых, прежде всего Харпер подчеркивал весьма энергичные эмоциональные порывы в русском характере. Редко поддаваясь обоснованным доводам, писал он, русские испытывают глубокие эмоции, часто в «больших вспышках моральной энергии». Во-вторых, Харпер критиковал русские рабочие привычки как спазматическое чередование возбуждения и уныния. Последнее часто доминировало, делая русских парализованными апатией. Уныние русских приводило, по Харперу, к третьей черте – пессимизму, – которая оказала столь же тлетворное воздействие на русскую жизнь. Наконец, Харпер определил отсутствие у русских «твердости характера» как политическую, а не только физиологическую проблему¹¹⁵.

Хотя упоминания об этих чертах, как правило, лишь фрагментарно присутствуют в разных работах Харпера, они согласуются с его общей аргументацией о политическом развитии России. Одна лекция 1910 года объясняет многие из этих связей. Основная тема лекции свидетельствует о том, в какой степени он включил понятие о национальном характере в свой взгляд на жизнь в России. Харпер начал с того, что обратил внимание на молодую и, следовательно, неглубокую культуру России, что означало, что «этот народ остался ближе к природе и, следовательно, в большей степени находится под ее влиянием», – особенно важное соображение, учитывая экстремальный климат России. Неудивительно, продолжал Харпер, что так много качеств русского характера можно приписать природному окружению. Схема длительных затиший, за которыми следуют приступы интенсивной активности, одинаково хорошо применима как к погоде, так и к политической жизни в России. Пессимизм также проистекает из отношения русских к окружающей их земле: «меланхоличная русская душа», писал Харпер, выросла из «плоских и однообразных» русских равнин. Политическая апатия, по той же причине, возникла из чувства бессилия, вызванного огромными размерами страны. Эти аргументы, знакомые по работам Леруа-Больё, показывают, как американские интерпретации политической ситуации в России косвенным образом опирались на оценки русского характера, основанные на географических и климатических аспектах¹¹⁶.

Как и Кулидж, Харпер использовал при анализе современной России географический уклон Леруа-Больё. Основываясь на образовании, полученном ими в Париже, оба американца связали географические особенности страны с национальным характером, а затем с текущими событиями. Появление новых экспертов по России в американских университетах обеспечило институциональное прибежище для таких партикуляристских представлений. И у Харпера, и у Кулиджа было множество возможностей применить эти идеи о русском характере к политической ситуации в России.

Предсказание Харпера 1902 года о том, что в России будет все спокойно, не оправдалось уже в следующем году, когда к растущей волне сельского протеста присоединился Кишиневский погром. К 1905 году, когда военные действия России против Японии обернулись неудачами, а затем поражением, конфликты проникли в города. Харпер сам наблюдал эти сотрясения страны в муках войны и революции. Как и другие американцы, восхищенные или испытывающие отвращение к революционной деятельности в России, для объяснения ее политических потрясений первых десятилетий XX века он использовал знакомый набор якобы русских черт характера.

Часть II
РЕВОЛЮЦИОННАЯ РОССИЯ, СТИХИЙНЫЕ РУССКИЕ

Глава 4
«Немногим лучше животных»

В начале 1905 года Сэмюэль Харпер, следуя желанию Чарльза Крейна иметь в штате ученого, погруженного в события в России, находился в российской столице Санкт-Петербурге. В воскресенье 22 января Харпер наблюдал за мирной демонстрацией рабочих во главе с отцом Георгием Гапоном. Множество рабочих несли изображения царя Николая II в его главную резиденцию, Зимний дворец. Протестующие просили царя – которого в тот день не было во дворце – улучшить условия труда, но были встречены стрельбой. Были убиты сотни верноподданных самодержца. Вместе с ними умерли не только их мольбы о лучшей жизни, но и надежды на мирное преобразование России. Харпер немедленно отправился в американское посольство в Санкт-Петербурге, где опросил сотрудников посольства и самого посла [Harper 1945: 27].

Кровавое воскресенье стало кульминацией нарастающей волны протестов в России. Волнения начались в русской деревне, которая с 1902 года сотрясалась от крестьянских беспорядков и погромов, затем распространились на города, поскольку война России с Японией привела к ухудшению положения в тылу. Русско-японская война началась в феврале 1904 года с внезапного нападения на российские военно-морские силы в Порт-Артуре. После этого первого поражения военные усилия России в основном пошли под откос, что быстро переросло в двойное фиаско для царского правительства на международной и внутриполитической арене¹¹⁷. Ухудшение условий труда спровоцировало забастовки, особенно в политической и промышленной столице Санкт-Петербурге. Студенты университетов требовали изменений в образовательной и политических сферах, что приводило к частым закрытиям университетов. По сельской России распространились крестьянские волнения, чему способствовали группы социалистов-революционеров – эти радикалы, занимавшие крайнюю позицию на одной стороне шкалы революционных взглядов в России, были ориентированы на деревню. Социал-демократы, в их числе большевики, больше придерживались марксистского видения пролетарской революции. Все это время революционные группы усиливали свою террористическую деятельность, были убиты два подряд министра внутренних дел и члены царской семьи.

Эти столкновения резко расширились после Кровавого воскресенья. Собрание русских фабрично-заводских рабочих, которое организовало это шествие, едва ли можно назвать радикальным. На самом деле эта организация была основана как легальный правительственный инструмент для направления протестов рабочих в соответствующее лояльное и ненасильственное русло. Волнения усилились весной и летом, охватив все слои населения. Представители различных профессий и крестьяне присоединились к рабочим и радикальной интеллигенции в протесте против тяжелых экономических условий и ограничений в политической сфере. Волнения в сельской местности были сосредоточены на экономических проблемах, в которых после голода 1891 года не наметилось никаких улучшений. Набирающий силу Всероссийский крестьянский союз призывал к «земле и воле». Сотни спонтанных протестов на местах достигали этих целей, приводя к захвату земель помещиков. В июне к волнениям присоединились моряки, которые протестовали против ужасных условий – поводом послужило сообщение о борще, приготовленном из несвежего мяса – после чего началось восстание на броненосце «Потемкин». В 1905 году Портсмутский договор (штат Нью-Гэмпшир), благодаря которому президент Теодор Рузвельт получил Нобелевскую премию мира, положил конец внешней войне России против Японии, хотя внутренние войны в стране только усилились. Столкновения и забастовки продолжались и осенью. Действия правительства по успокоению протестов, в том числе обещание создать выборную Думу (парламент), не удовлетворили протестующих, потому что полномочия Думы были только консультативными, а не законодательными.

В октябре 1905 года, надеясь предотвратить всеобщую забастовку в Санкт-Петербурге, царь издал манифест и начал проводить фундаментальные политические и экономические изменения. Медленно и с перерывами продвигаясь к экономической реформе в 1905 и 1906 годах, царское правительство снизило процентные ставки и – что было наиболее радикально – отменило выкупные платежи, которые тяготили русских крестьян со времен отмены крепостного права. К 1907 году новые законы ввели обязательства для отдельных крестьян (а не для общины), нанеся смертельный удар по миру как административной единице. Манифестом от 17 октября царь постановил, что Дума будет обладать не только консультативными полномочиями. Изданные в мае 1906 года, накануне открытия первой Думы, «Основные государственные законы» конкретизировали рамки того, что могло бы стать конституционной монархией; однако они также устанавливали жесткие ограничения на деятельность Думы. То, что в правительстве давали одни нововведения, другие отнимали: первые две Думы заседали несколько месяцев, после чего они потребовали того, что царь довольно здраво счел необоснованными уступками. Императорский кабинет объявил перерыв в работе первой и второй Думы и еще больше ограничил избирательное право, чтобы гарантировать, что последующие парламенты будут более преданны режиму или, по крайней мере, более уступчивы. Таким образом, так называемый конституционный эксперимент в России породил надежды, не дав при этом значительных результатов.

Эти надежды в первую очередь ощущались в самой России, но не только. Американские наблюдатели за Россией, независимо от своих политических симпатий, использовали ситуацию в России, чтобы доказать свою точку зрения. Для консерваторов, таких как Изабель Хэпгуд, Теодор Рузвельт и посол Джордж фон Ленгерке Мейер, события в России продемонстрировали, что «варварские и неуправляемые» простые русские нуждаются в более строгой дисциплине¹¹⁸. Либералы, такие как Крейн, Харпер и их друг Милюков, увидели в протестах долгожданную возможность России вступить в ряды европейских демократий¹¹⁹. А радикалы, проживающие в Америке, как местные, так и иммигранты, пришли в восторг от возможности революции, которая превратит русскую деспотию в социалистическое государство. Социалистические писатели, такие как Уильям Инглиш Уоллинг, сразу же отправились в Россию в надежде услышать – и распространить – «послание России». Уоллинг также принимал у себя видных радикалов, таких как писатель Максим Горький, когда они приезжали в Соединенные Штаты [Saul 1996: 490–491, 564–566].

Однако, несмотря на разницу в политических взглядах, у большинства американских наблюдателей был общий набор представлений о России и ее населении, особенно о крестьянстве. Все они, независимо от того, выступали ли они за бóльшую дисциплину или за бóльшую свободу для русского народа, видели в крестьянах стихийную силу, движимую инстинктом, а не разумом. Таким образом, крестьян требовалось организовать, если не откровенно приручить, чтобы оправдать разнонаправленные политические надежды американских наблюдателей. Таким образом, несмотря на все кардинальные изменения в России, американские наблюдатели применили знакомый набор инструментов для их интерпретации. Независимо от политической позиции, американские эксперты по России продолжали рассматривать события с точки зрения национального характера. Это не значит, что они разделяли одни и те же убеждения или питали одни и те же надежды. Однако это показывает, в какой степени оценки национального характера проникли в работы о России и ее жителях.

Консерваторы и защитники царского режима, описывая политические проблемы России, занимали, пожалуй, самую крайнюю позицию. Они считали крестьянство недостойным демократии и неспособным защищать свои интересы. Главными злодеями, конечно, были радикалы. Хэпгуд обвинила их в беспорядках, назвав их «безрассудными дегенератами <…> приводимыми в действие просто безумными амбициями». Они «вынуждали» рабочих участвовать в саморазрушительных протестах. Она противопоставила радикалов русским крестьянам, которые демонстрировали простодушие и глубоко укоренившуюся любовь к земле. (Связь между радикализмом и отсутствием корней часто принимала антисемитский оттенок; особенно это проявлялось у американских консерваторов, но не только у них.) Крестьяне не просто любили землю, но и были ею сформированы. Топография местности и климат создали в них «сочетание спазматической энергии и отвращения к деятельности». Эти резкие колебания в настроениях и активности, по предположению Хэпгуд, были причиной нынешнего кризиса. Простые русские, «сбитые с ног» как «реальными ошибками», так и «ошибочными» идеями, не обладали ни здравым смыслом, ни логикой [Hapgood 1906: 647–648, 661]. Только при правильном руководстве и контроле, заключала Хэпгуд, Россия могла восстановить личную и политическую стабильность. Она верила, что у царя есть люди, способные обеспечить такое руководство. Например, она высоко оценила С. Ю. Витте, недавно назначенного на пост председателя Совета министров, как человека настолько компетентного и амбициозного, что он казался «почти американцем» [Hapgood 1905: 162]. Эта мысль во многом повторяется в трудах Альфреда Рамбо, хотя и в контексте полного осуждения парламентской демократии. Подобно американским консерваторам, Рамбо утверждал, что массы неспособны к самоуправлению [Rambaud 1905: 663]. Те, кто опасался всеобщей демократии в своих странах, выразили повышенные опасения по поводу демократии в России.

Другим путем пошел давно ушедший в отставку с дипломатической службы Эндрю Диксон Уайт – он сосредоточился на покорности крестьян. Он описал военные и политические последствия пассивности России, которую он отметил ранее, назвав крестьян, служащих в армии, «тупым загнанным скотом <…> зачастую преданным, но всегда невежественным» [White 1905b: 8–9]. Уайт распространил эту коровью метафору на политическую сферу в смелом, но ошибочном предсказании: «крестьянство лишь немногим лучше животных. Было бы столь же разумно ожидать, что дикий скот на равнинах взбунтуется против пастухов, как и ожидать, что русские крестьяне восстанут против аристократии». Описывая тех простых русских, которые протестовали против условий своей жизни, Уайт напоминал Хэпгуд, утверждавшую, что они плохо подготовлены к демократии. Их слепая преданность царю, проявленная во время акции протеста в Кровавое воскресенье, продемонстрировала их низкий «умственный уровень» [White 1905a: 733–734]. Основная масса населения России оставалась «в неведении относительно всего того, что желательно знать людям, которым нужно участвовать в самоуправлении». При достаточном образовании и дисциплине демократия все же может возникнуть в России, и это маловероятное событие потребует «длительного и бурного» переходного периода¹²⁰.

Американский посол в Санкт-Петербурге Джордж фон Ленгерке Мейер, несмотря на свою личную неприязнь к Уайту, согласился с оценкой своего предшественника в отношении России¹²¹. Мейер, который познакомился с Кулиджем в колледже и всю жизнь с ним соседствовал, так же, как и этот гарвардский историк, имел бостонские аристократические корни. В 1890-х годах он занимал руководящие посты на местном уровне, после чего сфера деятельности Мейера расширилась. До переезда в Россию в 1905 году он занимал пост спикера Палаты представителей штата Массачусетс и посла в Италии; среди более поздних его должностей: управляющий почтой и министр военно-морского флота¹²². Мейер описывал русское крестьянство со снисходительностью и некоторым раздражением. С момента своего первого приезда в Санкт-Петербург в свои описания русских он вплетал упоминания их незрелости и варварства. В том же смысле он понимал восстания 1905–1906 годов, объясняя, что русские никогда не смогли бы инициировать настоящую революцию: «Они не были устроены таким образом. Они накаляются, затем наступает несколько разгульных дней, и после того, как действие водки [sic!] проходит, их активность снижается»¹²³. Летом 1906 года он пришел к выводу, что крестьяне, «восстав и проявляя недовольство, ведут себя как животные без какого-либо здравого смысла или причины»¹²⁴. Хотя Мейер в этих жестоких проявлениях революционных настроений винил свойственный народу характер, он не считал русских ответственными за свои действия. Главная вина, писал он, лежит на государственных бюрократах, которые «воображали, что они могут продолжать управлять 100 000 000 крестьян, оставляя их необразованными и живущими почти как животные». Аналогично он рассматривал Русско-японскую войну как моралите не только о людях, но и о правительствах: «Образование, хорошее правительство и свобода всегда побеждают невежество, неправильное правление и деспотизм»¹²⁵. И в Русско-японской войне Россия явно представляла сторону деспотизма.

Джордж Кеннан извлек из этой войны несколько иную мораль. Подчеркивая ответственность правительства за недостатки характера, Кеннан выразил надежду, что русские сбросят самодержавие и выполнят обещание, заложенное в их характере. Его новый интерес к России возник после вынужденного академического отпуска. Российское правительство запретило Кеннану въезд в страну после его провокационных работ и лекций о системе сибирской ссылки, которые, по-видимому, побудили Марка Твена заявить: «Если динамит – единственное средство против таких условий [ссылки], то слава Богу, что у него есть динамит!»¹²⁶ Вместо этого Кеннан решил посетить Корею, Японию и Кубу и написать о них. В своих путевых заметках он обычно сводил культуры к нескольким стереотипам, а затем переходил к «длинному списку пороков или недостатков». Он грубо оскорбил каждую из этих культур за отсутствие у них способностей, самоконтроля, мужественности или всего вышеперечисленного¹²⁷. По мере того как география его путешествий расширялась, его убеждения о характере несколько поистрепались, но в целом он был им верен. Характер по-прежнему оставался для Кеннана основным понятием.

С началом Русско-японской войны у Кеннана появилась возможность вернуться к теме индивидуального и национального характера, с чего и началась его карьера. Как и в своем разоблачительном материале о Сибири, Кеннан хотел продемонстрировать недостатки Российской империи. Однако, выдвигая обвинение против России, он не только раскрыл свои политические взгляды; он также дал подробное определение двух основных концепций, определяющих его взгляд на мир и его народы. Он описывал эту войну как битву между «цивилизованной» Японией и «полуварварской и средневековой» Россией, практически переворачивая традиционную ассоциацию азиатских народов с варварством – и проводя близкую параллель с мыслями, описанными в личных материалах Мейера. В статье под названием «Что есть цивилизованная власть?» Кеннан определил семь критериев цивилизации, начав с «умственной и моральной культуры». Затем он перечислил ряд общих критериев, таких как религиозная терпимость и уважение к закону, а потом снова обратился к проблемам характера, таким как «индивидуальное и национальное развитие в личных добродетелях, которые могут быть описаны как характеристики джентльмена (скромность, мораль, гуманность и справедливость)». Статья звучит как обвинение правительству и народу России; по каждому из семи критериев Кеннан счел Россию несоответствующей [Kennan 1904: 519, 515]. Во время и после Русско-японской войны он более симпатизировал японцам, чем жителям Восточной Европы, особенно тем, кто эмигрировал в Соединенные Штаты. Он так выразил свое недовольство президенту Рузвельту: «…мы принимаем самые низкие, самые невежественные и самые деградировавшие классы из Восточной и Юго-восточной Европы <…> но мы предлагаем не допускать <…> народ трезвый, трудолюбивый, аккуратный, чистый, нравственный и хорошо образованный [то есть японцев]. Это настолько иррационально, что кажется нелепым». Показатель цивилизованности для Кеннана сильно зависел от индивидуальных действий и индивидуального характера. Поведение отдельных людей определяло уровень цивилизации страны¹²⁸.

Кеннан с готовностью критиковал многие аспекты русского характера в том же духе, что и кубинский или корейский характер. Русские крестьяне, писал он, были «грубыми и неотесанными», подобострастными и нечистыми. В материалах Кеннана необычайно много вырезок из газет и журналов о русском характере, что свидетельствует о его зависимости от предыдущих интерпретаций, в том числе от таких ученых, как Леруа-Больё. Он добросовестно записывал свидетельства пассивности, покорности, готовности русских страдать, склонности к объединениям (до такой степени, что «сильно граничит с коммунизмом», как он отметил в 1901 году) и суевериям. Как и Юджин Скайлер в 1870-х годах, Кеннан выдвинул идею о том, что одним из критериев цивилизованности является обращение с женщинами; он предположил, что «участь славянских женщин улучшается по мере отдаления от восточного варварства и приближения к западной цивилизации»¹²⁹. Но его идеи отличались от идей некоторых консерваторов тем, что он часто обращал эти недостатки характера против российского правительства. Объявив себя – несмотря на эти критические замечания – «другом русского народа», Кеннан возложил вину за коллективные неудачи русских на правителей страны [Kennan 1904: 520]. Он также отметил, в какой степени эти недостатки ограничивают жизнь страны.

Либералы, такие как Сэмюэль Харпер, в обвинениях российского государства пошли дальше Кеннана. Находившийся во время волнений 1905 года в Санкт-Петербурге, Харпер, по крайней мере во время своего пребывания в России, уделял много внимания изучению борьбы за демократию среди либеральных интеллектуалов, таких как Милюков. В Кровавое воскресенье и во многих других случаях Харпер выполнял роль неофициального информатора посольства – держал в курсе событий его сотрудников, в то же время отказываясь от должности секретаря. Эта неформальная и неофициальная роль станет впоследствии его нишей [Harper 1945: 27, 44]¹³⁰.

В годы, последовавшие за беспорядками 1905 года, из-под пера Харпера выходил целый поток информативных статей. В работах Харпера, больше похожих на описание, чем на анализ, подробно рассказывалось о нюансах российского избирательного законодательства, составе Думы и политических интригах. С его непоколебимой верой в светлое будущее России Харперу удавалось интерпретировать любое, даже самое реакционное событие как благоприятное для дела российского либерализма. Например, когда первая Дума (1906) распалась, просуществовав всего десять недель, Харпер взволнованно наблюдал за кратким и безуспешным протестом, последовавшим за роспуском Думы. Даже в этом провале он нашел повод для надежды: либералы в конечном счете должны одержать верх¹³¹.

Созванную в марте 1907 года вторую Думу постигла та же участь; всего лишь через три месяца заседаний царь ее распустил. В статье для «The World Today» Харпер перечислил новые ужесточения – например, лишение избирательных прав рабочих, и новые ограничения на дебаты в Думе, – а затем предсказал (очень точно) растущее раздражение самодержавием. Но даже здесь он нашел много поводов для радости: в первую очередь появление Конституционно-демократической партии (кадетов), быстрый взлет которой затмил падение самой Думы [Harper 1907b: 696]. Новые ограничения на избирательное право, введенные после роспуска второй Думы, не оставляли места для оптимизма; возможно, по этой причине Харпер решил написать об этом в экзегетическом, а не аналитическом ключе [Harper 1908c]. Рассуждая в русле диалектического материализма, Харпер даже смог сохранить хороший настрой в период все более реакционной политики 1907 и 1908 годов. Такая политика, писал он, усилит ощущение того, что необходимы более фундаментальные изменения [Harper 1908a: 156; Harper 1908b: 9802]. Харпер оставался оптимистом и, ссылаясь на зародышевую теорию демократии, столь влиятельную в американской политической науке XIX века, утверждал, что «Россия обладает <…> живым зародышем всей политической эволюции». В то время как большинство пишущих в этом ключе американских ученых искали корни американской демократии в германских крестьянских общинах, сформировавшихся в туманных тевтонских лесах, Харпер предложил славянский вариант этого довода [Harper 1910: 163; Ross 1984: 919–926].

Харпер редко откровенно высказывался о том, на чем основаны его большие надежды на Россию – возможно, потому что эти основания были крайне незначительными. В отличие от Уайта и других консерваторов, он утверждал, что некоторые врожденные качества русских могут способствовать процветанию демократии. Но он также отличался от русских либералов, таких как Милюков. В то время как этот русский интеллектуал отстаивал демократию в универсалистском понимании, Харпер придерживался своих партикуляристских взглядов: демократия в России возникнет из ее собственных уникальных черт.

Оптимизм Харпера также отличался от оптимизма его политических союзников. Если Милюков полагал, что в конечном итоге рациональные действия приведут к установлению политического либерализма, то Харпер свои надежды на русскую демократию основывал на собственном понимании национального характера. Давно считая, что русскими правят эмоции и импульсы, а не разум, Харпер верил в демократический инстинкт русских. Его надежды на либеральную демократию в России подпитывались желанием крестьян, выраженным лишь в виде «полубессознательных идей», установить новый политический порядок [Harper 1907a: 1116]. Таким образом, либеральные представления о новой России основывались на побуждениях инстинкта, а не на преднамеренных действиях. Даже будучи неспособны к разумным и сознательным действиям, либералы-крестьяне инстинктивно тянулись к демократии. В отличие от консерваторов, которые видели в русских крестьянах величайшее препятствие на пути прогресса России, либералы возлагали на них свои надежды.

Крестьян считали центральным элементом будущего России не только либералы, но и многие американские радикалы. Трое самопровозглашенных «джентльменов-социалистов», Уильям Инглиш Уоллинг, Артур Буллард и Эрнест Пул, своими глазами наблюдали важнейшие события неудавшейся революции. Также именно они в значительной степени освещали происходящее с места событий для американских журналов [Thompson, Hart 1970: 37]. Эта группа состоятельных и хорошо воспитанных радикалов различалась по стилю своих репортажей, но все трое сходились на одной мысли – надежде о будущем Российской империи, которую все они возлагали на крестьянство. Они были безнадежно пристрастны и отличались любительским подходом к России, потому как полагались на свой личный опыт, а не на тщательное исследование. Интерес этой троицы к России пробудила Революция 1905 года.

Подобно славянофилам 60 годами ранее и эсерам той эпохи, эти американские социалисты отводили главную роль в определении политического и экономического будущего России крестьянину. Аналогичным образом они хотели, чтобы Россия воспользовалась своей отсталостью, найдя путь к развитому социализму, который не проходил бы через промышленный капитализм. Эти взгляды, хотя они ни в коем случае не доминировали среди американских интеллектуалов, тем не менее составляли важный элемент научных представлений в годы, предшествовавшие Первой мировой войне.

Реформистские порывы Уоллинга начались в тот период, когда он был студентом Чикагского университета. Возможно, его воодушевил бунтарски настроенный научный руководитель Торстейн Веблен. Окончив колледж в возрасте 19 лет, Уоллинг поступил в аспирантуру в своей альма-матер, а затем – в Гарвардскую юридическую школу. В 1901 году, в возрасте 24 лет, Уоллинг переехал в университетское поселение в Нью-Йорке, место сбора прогрессивных реформаторов и радикалов из Гринвич-Виллидж. Его первоначальный интерес к России возник, когда он работал с русскими иммигрантами, в первую очередь евреями, в университете и около него. Вдохновленный усилением протестов после Кровавого воскресенья, Уоллинг вместе с Артуром Буллардом уехал в Санкт-Петербург. Большую часть следующих двух лет они путешествовали вдвоем по России, брали интервью у революционеров (в том числе у В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого), крестьян, рабочих и интеллектуалов. Уоллинг хвастался своим родителям, что «нет больше никого, кому вся Россия была бы настолько открыта»; он особенно гордился своими контактами с революционерами, которые, по его словам, рассказывали ему «то, что больше никому не говорят»¹³². Он также имел сомнительную честь быть одним из немногих экспертов по России американского происхождения, которые лично познакомились с российскими тюрьмами: в 1907 году он и его жена русского происхождения Анна Струнская Уоллинг были арестованы по обвинению в «подозрении в революционной деятельности»¹³³.

Свой опыт Уоллинг сначала изложил в серии статей в «The Independent», а затем в книге 1908 года «Послание России». Эти труды показали то, что один историк справедливо назвал «почти мистической» преданностью русскому крестьянству [Gilbert 1972: 209]. Уоллинг изобразил русское крестьянство как в буквальном смысле спасение России. Особенно воодушевленный миром, он провозгласил, что общинная организация скоро породит в России новое общество – общество, основанное на элементах социального единства и политической и экономической демократии, которые (по мнению Уоллинга) лежали в основе мира. Его первоначальный энтузиазм был основан не на заинтересованности крестьян, а на крестьянском инстинкте. Общинные принципы, писал он, были «частью самой крестьянской души». Уоллинг также отмечал пацифизм крестьян, который он считал прямым результатом пассивности, а не осознанной антивоенной позиции. Независимо от того, коренилась ли крестьянская общинность в менталитете или в душе, безусловно, она не исходила от разума [Walling 1908: 329, 163, 260].

Как бы Уоллинг ни был воодушевлен крестьянским инстинктом, еще большие надежды он возлагал на крестьянскую неиспорченность. Он прямо выступал против господствующих представлений о крестьянской отсталости, лени и невежестве. В «Послании России» есть глава, названная «Русский народ: его истинный характер», в которой утверждается, что социализм соответствует «психологии народа». Еще одну главу он посвятил перечислению чрезмерно негативных взглядов других авторов на крестьянство. Уоллинг обрушился на Леруа-Больё за утверждение, что русский характер полностью сформирован и является нежелательным. Напротив, Уоллинг настаивал на том, что русские еще не сформировали свой характер и все еще восприимчивы к внешнему воздействию: