Kitabı oku: «Здесь нет других»

***

Меня прозвали кареглазой Кло.

Клотильдою родители назвали,

но время из-под пальцев утекло,

и остальные буквы потерялись.

Я сочиняю сказки для детей,

для юных дев – баллады о драконах,

а иногда о принцах, и о тех,

кто пал в боях на самых дальних склонах.

Я вышиваю скатерти. И лён

становится цветущим ярким полем,

суровым северным глубоким синим морем

иль берегом с горящим маяком.

Ко мне приходят вдовы – погадать,

ко мне приходят моряки – напиться —

и называют по-сыновьи «мать».

Я им даю согреться, и умыться,

поесть, проговориться и уснуть.

Наутро – провожаю до порога

в обратный путь,

не подводя итогов.

***

Как всегда одета не по погоде,

говорят, что джинсы давно не в моде —

всё пройдёт и мода, смотри ж, проходит,

кто бы знал ещё о таких вещах.

Пережить бы сезон дождей, городских туманов,

переждать гостей незваных да рифм нежданных,

горечь кофе и кашля от первой ранней

сигареты, скуренной натощак.

Там луна пугающа и двурога,

если так задумано – ради Бога.

Между тропиком Рака и Козерога

был побит не один рекорд.

Ветер выстудит перед зимой промзоны,

города, что были нам незнакомы,

заморозит память и вгонит в кому —

кому надо выдержит, не уснёт,

будет помнить лето, жару и глянец,

прядь волос, намотанную на палец,

сорок восемь поводов улыбаться,

всполох фар, оставленных на стене,

фотоснимки, ветер, речные брызги,

два бокала красного, двести виски

и любовь – внезапную словно выстрел

или словно счастливый цент.

***

Позови меня повидаться без кальяна и алкоголя —

мне и без этого достаточно острой и жгучей боли,

что живет у меня внутри.

Посмотри,

с понедельника по субботу

я курсирую «дом-работа»

с перерывами на обед.

Все надежды на хэппи-энд

тают, словно в туманной дымке.

Как заезженная пластинка

повторяю «привет», «пока»,

«да, без сахара», «молока

или сливок добавь по вкусу»,

«здесь прохладно», «нет, мне не грустно»,

«да, не спится, но лишь пока».

Порой кажется, что соткали из непокоя,

что всё то, что должно было быть земное,

обернули травой или берестою

и отправили во дровяной сарай

для всех тех, кому не хватило зноя,

или кто не умер, как самурай.

***

В долине грёз, где мало, кто способен

на истину (а истина – в вине),

где выхода – ни из одной из комнат,

«прощай, прощай и помни обо мне»,

где вторя классику – а как ему не вторить?

как не позволить прозвучать словам? —

в ночь с понедельника на вторник (боже! вторник!)

довериться и звукам, и рукам,

речам, звучащим в тишине квартиры,

ручьям столь задержавшийся весны.

Гарпун пронзает сердце. Были б силы,

и дни бы не были столь быстро сочтены.

Чем пагубней, чернее ночь на среду,

тем ближе ночь до страшного суда.

Слова «Звони. Не бойся. Я приеду»

не прозвучат ни здесь и никогда.

***

Третий лишний тогда, когда контрольный второй.

Когда первого ни о чем даже не спросили.

Каждому воздается по вере или по силе.

И не надо смотреть на меня с тоской.

У меня на плече только птица выбита,

а хотелось бы вороново крыло —

и залить бы горячей смолой и битумом,

чтобы заживало болезненно и мучительно долго росло.

А потом засияло б на солнце и заискрилось.

Вот такое чертово волшебство.

Переходим на новый уровень. Сохрани меня лучше на том

ту – смешную, глупую, шумную, вечно думающую о другом,

ту – ловящую твои взгляды, ту – не спящую до светла,

ту, которая (если надо) и в разведку б с тобой пошла.

Сохрани меня лучше заживо. Или схорони. Выбирай.

Ты сидишь у меня между ребрами раскаленною докрасна

сталью – тонкой и невесомою – и не два, и не три часа.

Позвонишь, может, поздороваться, сразить пламенной речью.

«Здравствуй, милая!» – «Здравствуйте, это автоответчик…».

***

За горизонтом самых ненужных мыслей

будь тем, кто скажет: «Ты мне ещё нужна».

Я не хочу искать потаённых смыслов.

Лучше останусь такой, какой есть – капризной,

бестолковой и умеющей жить без сна.

Боги сказали, в тебе есть такая сила,

что не видал доселе никто из них.

Я же бываю просто невыносима.

Там, где живут сто тысяч таких же больных,

неисцелимых и заражённых любовью,

я буду той, что спасти нельзя.

Сказки, которые в детстве впитались с солью, —

крепче любого, слышишь, любого гвоздя,

что забивают в крышку хрустального гроба,

который в пещере висит на цепях средь столбов.

В этой любви мы виноваты оба.

Только вот был ли ты, милый, к такому готов?

***

Улыбаешься белозубо и синеглазо —

так, что будь я Лазарь, то я б воскрес.

Я слежу за каждой твоею фразой,

словно я дирижёр, а ты мой оркестр.

Ты как чистовик без единой кляксы,

я одна из сотни немодных пьес.

Твои речи, милый мой, безупречны

и пьянят покрепче, чем пряный хмель.

В моде длинные юбки и голые плечи,

грубый лён и северная пастель.

Время лжёт, как журналист-газетчик,

продающий выпуски новостей.

Признаю, виноваты, конечно, оба

и ложусь в прекрасный хрустальный гроб.

Только в сказке царевна ждала полгода,

пока её вызволят из трущоб.

У меня – кольцо с безупречной пробой

и холодный словно с мороза лоб.

Сердце спит. Ему уже не до ласки,