Kitabı oku: «Великое Нечто»
Глава I
Пришельцы
– Ну и упрямая ты девчонка! Зачем тебе лететь на эту нецивилизованную планету? – Грзенк возмущенно растекся по рубке звездолета. – Они безобразные, дышат чудовищной смесью газов, а внутри у них, только вообрази, твердые кальциевые образования, которые они называют скелетом!
– Да, возможно, они мерзкие. Но сколько раз тебе повторять, папа: я хочу их изучать! ХОЧУ! – Студенистое хорошенькое тело юной Лирды покачивалось на виброщупальцах. Спина у нее пульсировала красным, что всегда происходило, когда Лирда раз за разом должна была повторять отцу одно и то же.
Грзенк печально собрался в шар, испуская Д-волны. Похоже, в глубине души он уже свыкся с мыслью, что его единственная дочь всерьез собралась связать свою судьбу с этой дикой планетой. Недаром Лирда родилась под знаком повышенного упрямства в сто первый цикл после вспышки сверхновой! И угораздило же его жену отложить яйцеплазму именно в этот год!
Но Грзенк все еще не терял надежды отговорить дочь. И именно поэтому он выложил теперь свой главный козырь:
– Ты только подумай, Лирда: Земля – планета жестких форм. Планета идиотского постоянства во внешнем облике всех существ, ее населяющих! Тебе будет трудно все время сохранять одну форму!
– Не беспокойся, папа, я тренировалась. Я смогу удерживать ее не менее десяти лунных месяцев, – заявила Лирда, выражая насмешку использованием сразу двух верхних мыследиапазонов.
Сдаваясь, Грзенк втянул в себя все виброщупальца:
– Вся в мать! Может, хоть скажешь, какую форму ты выбрала? Надеюсь, не самую неудачную?
– Что ты, папулечка! Ты же знаешь, я у тебя умница! – обиделась Лирда. – Эта форма наиболее подходит для изучения жителей этой планеты. Я долго определялась, пока не нашла точные параметры в одном из их журналов. Вот, взгляни.
Лирда скаталась в шар, провела перестройку составлявшей ее универсальной материи, – и в рубке звездолета чуть правее навигатора возникла обнаженная девушка. У нее были длинные ноги, совершенной формы живот, груди с чуть вздернутыми сосками, прекрасная шея, большие голубые глаза и мягкие пухлые губы – типичная красавица с журнальной обложки.
– Ну как? Правда, ничего?
Лирда сделала несколько шагов и чуть присела, демонстрируя Грзенку, как гнутся ее колени. Тот от омерзения передернулся, выпустив сразу два фонтанчика слизи.
– И это ты называешь «ничего»! Кошмарно! Отвратительно! Никогда не предполагал, что жители этой планеты так уродливы. Если меня не стошнило, то лишь потому, что я вовремя субмутировал.
– Это самка. – Лирда с интересом оглядела свое новое тело. – Самцы на этой планете выглядят иначе. Иное расположение выпуклостей, загадочные наросты, волосяные луковицы на том месте, которое они называют «физиономией», и все такое прочее… Вначале я собиралась превратиться в самца, но потом подумала, что женская форма больше подходит для исследований. Она не вызывает агрессии и располагает к откровенности.
– О космос! О непредсказуемая вечность! Трудно поверить, что именно с этой планетой связана тайна Великого Нечто! – воскликнул Грзенк. – Будь осторожна, дочка, молю тебя! Там тебя может подстерегать опасность!
Лирда фыркнула:
– Великое Нечто? Да вы с дедом на нем помешались! Всякому понятно, что это всего лишь глупая легенда. Я, кстати, пыталась докопаться до ее источников, но безуспешно. В легенде точно не сказано, что это за Великое Нечто, как оно выглядит и где его искать.
– Пусть так, но все равно будь начеку! – хмуро повторил Грзенк.
– Не волнуйся, я хорошо подготовлена. Чао, папуля!
Дразняще вильнув бедрами (Грзенк поспешил поскорее субмутировать), Лирда зашла в кабинку телепортатора и приготовилась отдать мысленный приказ.
– Погоди! – спохватился Грзенк. – Скажи хотя бы, в какую часть планеты ты собираешься переместиться? Где мне тебя искать?
– А… Ты все об этом? Они называют этот город Москвой. Я телепортируюсь прямо в центр, чтобы немедленно начать исследования. Ну пока, папуля, я буду выходить с тобой на связь как можно чаще! – Лирда помахала отцу рукой, послала воздушный поцелуй и исчезла.
А Грзенк свернулся в шар и задумался. Его грызло беспокойство. Пусть Великое Нечто – это только смутная легенда, но ни одна легенда не возникает на пустом месте. И зачем жена отложила яйцеплазму в неблагоприятный год? Вот что случается, когда не примешь во внимание гороскоп.
Глава II
Встреча
Крестообразная тень зацепила потолок. Машина давно уже промчалась и гул мотора затих, а тень все еще висела над комнатой. Алексей Корсаков, тридцатилетний преподаватель Петербургского университета, хотел уже повернуться на другой бок, но в этот момент заверещал телефон.
– Алло! Леша, Леха, ты слышишь меня? Это Федор Громов. Ты можешь приехать? Срочно!
Корсаков окончательно проснулся. Когда старый приятель молчит три года, а потом будит среди ночи, для этого должен быть повод.
– Могу, да… Но что стряслось?
– Не могу сказать. Ты точно приедешь? – В голосе Федора звучала несвойственная ему настойчивость. – Я сейчас на даче. Ты помнишь, как ко мне добираться?
– Да, но…
– Тут творится какая-то чертовщина… Прошу тебя, не оставляй меня… Он опять здесь… Если ты не… А, черт!.. Вот опять…
Трубка загудела. Больше Федор не перезванивал. Его московский номер тоже не отвечал, а сотового у него не было. Да и вообще трудно было представить себе Громова с сотовым – Федор был из породы романтиков: борода, рюкзак, байдарочное весло… Отстал от жизни лет на тридцать или опередил ее лет на тридцать – какая разница?..
Корсаков вернулся в постель и хотел заснуть, но сон не приходил. Нет, нельзя не поехать – свинство будет. И ехать неохота. Он начал маяться, испытывать смутное беспокойство и, хотя оно еще не приняло четких форм, уже понял, что не усидит на месте и обязательно сорвется в Москву. К тому же если и ехать, то только теперь. Более удачного времени не найти. Сейчас лето, занятий в университете нет, правда, он должен принимать вступительные экзамены, но, если постараться, можно отпроситься.
Для того чтобы срочно уехать, была и другая причина. Связь Алексея с его последней подругой Людмилой переживала стадию затянувшейся агонии: бесконечные, ни к чему не приводящие выяснения отношений, взаимное раздражение, досада, ощущение глухого тупика. Даже близость уже не сглаживала, а только все портила. До загса так и не доехали, мимо любви проехали. Короче, врубай заднюю передачу.
– Ну что, сестры? В Москву! – сказал он сам себе.
Днем он уладил все дела, позвонил Людмиле и сказал, что у его друга неприятности. Она поверила или сделала вид, что поверила, – никогда нельзя было понять ее полутонов. Перед поездом Корсаков еще заскочил к матери на Невский, отдал ее кошку соседке и составил все цветы в таз с водой. Мать должна была вернуться из Ялты через двадцать дней, за это время кошка авось не околеет и цветы как-нибудь протянут.
На другой день, пересев с петербургского поезда на пригородную московскую электричку (скачок с Ленинградского вокзала на Белорусский), он был уже на Фединой даче под Бородином.
«Столярный переулок, дом 8».
Жестяная табличка на заборе все та же. Пять лет для жести пустяковый срок, для памяти тоже. Он толкнул калитку. И сразу увидел пепелище. Почему-то мелькнула мысль, что запах костра и гари – два совсем разных запаха. Гарь пахнет кисло, скверно пахнет. Дом смахивал на вдавленный молочный пакет. Первый этаж – кирпичный – еще стоял, второй – деревянный – обвалился внутрь.
У соседки, бабы Даши, он узнал, что вчера утром (то есть всего через несколько часов после звонка) взорвались газовые баллоны, которые хозяин хранил около печки. («То ли выпил, то ли еще что».) Федя погиб, обгорел, и тело уже увезли.
– А че было ценного, пожарники поперли… Да и кто уследит – бегают все, орут… А что, калитка-то открыта была? – спросила соседка, поглядывая на Корсакова ласковыми и одновременно подозрительными глазами.
– Открыта.
– Значит, мальчишки пломбу сорвали, она опечатана была, и веревочка вроде такая натянута… – Баба Даша вытерла платочком глаза. – Федька-то молодой был совсем. Поздоровается всегда… А теперь вон у меня ползабора пожарная машина обвалила, а платить-то уж и некому…
Через выбитую пожарными дверь Федор прошел в дом. Соседка неотлучно маячила у него за спиной. Диван, на столе рыба на газете, нож, в углу удочки, на полке магнитофон, бело-синий, любительски разрисованный бок печи – занятная порнографическая вариация на тему туриста и русалки. Федор не менялся, и вещи вокруг него были все те же.
– Вот туточки он и лежал… Пожарники к нему и подходить побрезговали… Потушить потушили – и зови, бабка, кого положено, а мы поедем… Ну мы давай звонить… Смерть-то уж нелепая больно… Молоко у меня каждую неделю брал… Ты-то кто ему будешь? Не брат его двоюродный? Не знаешь, дом-то они восстанавливать будут или так продадут?
Алексей заглянул на веранду. На столе лежала потрепанная общая тетрадь с переплетом-пружинкой. Еще некоторое время поговорив с соседкой, он спросил, когда электричка, и стал прощаться.
Уже у самых дверей он вспомнил вдруг, что забыл на веранде сумку. Возвращаясь за ней, Корсаков быстро схватил тетрадь и сунул ее под рубашку.
Дневник Федора Громова он узнал бы из сотни похожих.
Глава III
Недремлющий страж
Лирда специально настроила телепортатор на возвышенное место, чтобы при материализации не оказаться внутри бетонной стены или на шоссе перед мчащейся машиной. В этом отношении памятник Юрию Долгорукому вполне подходил, на нем стопроцентно никого не было, кроме голубей, испуганно разлетевшихся, когда на коне перед московским князем появилась обнаженная девушка.
Лирда встала во весь рост и, для устойчивости положив руку на гриву, с интересом осмотрелась. Планета Земля, культуру и психологию жителей которой она так долго изучала, простиралась под ней.
– Ну вот я и прилетела! – довольно сказала она князю Юрию. Тот, поглощенный подглядыванием в окна бывшего особняка московского генерал-губернатора, промолчал.
Был один из первых дней июля. По Тверской с гулом и потрескиванием искр на проводах проезжали троллейбусы, а у киосков с прохладительными напитками толпились аборигены и аборигенки. На их телах были разноцветные полоски материи, которые, как объяснял справочник первобытных планет, служили для защиты от солнца или холода, а также для определения социального статуса при внутриплеменном общении.
– Эге-гей! – крикнула Лирда, осваивая голосовые связки.
Один из молодых самцов в потертых джинсах, проходящий мимо памятника, поднял голову и, увидев Лирду, так на нее засмотрелся, что ударился коленкой об урну. На лице у молодого человека расплылась глупая улыбка. Проанализировав его эмоциональное состояние, Лирда, к своему удовольствию, убедилась, что самцы на этой планете относятся к ней без выраженной агрессии. Это лишний раз доказало ей, что выбранная форма вполне подходит для установления доверительных отношений.
Зато в одной из пожилых самок в очках с толстыми стеклами, которая остановилась, чтобы показать внуку памятник, Лирда пробудила сильную неприязнь, выразившуюся в длинном потоке звуков. Инопланетянка проанализировала эти звуки, произвела их фонемное и смысловое членение и убедилась, что они относятся к одному из наиболее развитых синтетических языков этой планеты, а именно к тому, о котором в космическом справочнике было написано, что он «великий и могучий».
Маленький мальчик, стоявший рядом с аборигенкой, засунув палец в рот и склонив голову набок, рассматривал обнаженную девушку со сдержанным любопытством юного натуралиста. Лирда помахала ему рукой, чем вызвала новый поток звуков приутихшей уже было самки.
Не желая так скоро покидать свой отличный наблюдательный пункт, она переместилась на седло позади князя и свесила ноги.
Привлеченные неожиданным зрелищем, возле памятника останавливались все новые и новые аборигены. Вскоре их собралась уже целая толпа. В ней были представители не только расы, живущей на этой части планеты, но также и других рас, непрерывно щелкавшие фотоаппаратами и жующие резинку. Лирда вспомнила, что стада этих жвачных называются туристами.
Лирда старалась запечатлеть эмоциональные состояния аборигенов, которые потом пригодились бы ей при составлении отчета. Со стороны самцов проявлялось в основном любопытство и сексуальный интерес, частично блокировавший их мыслительные способности и заставлявший их нижние челюсти отвисать на манер почтового ящика; чувства же самок, как заметила Лирда, были более разнообразными и менее доброжелательными.
Хотя наблюдения были интересными, Лирде не нравилось, что она привлекает к себе так много внимания. Она едва успевала фиксировать реакцию аборигенов:
– Простите! Здесь для журнала фотографируют?
– Я не могу на это смотреть! Я от омерзения передергиваюсь!
– Так не смотрите!
– Я не могу не смотреть!
– Спускайся, красотка! Зачэм так высоко залэзла? Съездим в ресторан!
– Хоть стыд-то ладонью прикрой! Психопатка!
Удивленная Лирда хотела втянуть все щупальца, но вовремя спохватилась, что эта форма ими не располагает. Подключив энциклопедическую память, она поняла причину столь странного отношения к ней аборигенов. Причина эта оказалась более чем прозаичной и заключалась в отсутствии на ее теле полосок материи, называемых одеждой. «Бедняг беспокоит, что они не могут точно определить мой социальный статус!» – решила Лирда. Ей стало совестно.
Казалось бы, одежда – пустяк, но нужно было это предусмотреть. Космические исследователи чаше всего и сгорают на пустяках. Вспомнить хоть нашумевший случай на планете Кмурк, когда исследователь погиб из-за того, что при наступлении периода дождей не закончил линьку, чем вызвал гнев других особей.
Лирда решила затеряться в толпе и поскорее раздобыть предписываемые обычаем одежды. Сказано – сделано. Девушка ловко соскочила с памятника, оставив Юрия Долгорукого лишь в обществе его коня, и приземлилась на асфальте посреди расступившейся толпы.
– Во дает! Видали, с какой высоты сиганула! – крикнул кто-то.
Не теряя времени, Лирда побежала вдоль Тверской в сторону Белорусского вокзала. Почти сразу рядом с ней притормозил черный джип «Чероки» с подмосковными номерами. Дверца открылась.
– Подвезти?
Лирда остановилась и увидела в машине двух атлетически сложенных самцов, которые алчно разглядывали ее. У одного, сидевшего рядом с водителем, был перебит нос, а все верхние зубы были железные.
– Иди сюда, а то менты нагрянут! – Самец с перебитым носом схватил Лирду за запястье и потянул ее в машину.
Едва Лирда оказалась в салоне, как джип резко рванул с места и, подрезав «жигуленка», затерялся в несчетном стаде московских машин…
Тем временем на звездолете, вращающемся по орбите Плутона, Грзенк не находил себе места. Он опасался, как бы его взбалмошная дочка не наделала глупостей. Аборигены этой примитивной планеты могут оказаться опасными, вдруг они что-нибудь заподозрят и схватят ее? В некоторых мирах исследователей принимали за шпионов. Конечно, Лирда неглупа, но она совершенно не знает местных обычаев и слишком любит рисковать.
Прошло уже несколько часов, а от нее не поступало никаких известий. Грзенк беспокойно ползал по рубке звездолета из угла в угол. Он должен непременно предпринять что-нибудь, чтобы сделать пребывание своей девочки на Земле безопасным.
– Не хотелось мне этого, но другого выхода нет. – Грзенк выпустил все восемь щупалец и направился в грузовой отсек.
Там в плотно закрытом контейнере с надписью «Опасно! Использовать только в случае крайней необходимости!» дожидался своего часа кнорс. Грзенк открыл бронированный люк и отключил механизм, нагнетавший в контейнер влажный туман.
– Ты будешь охранять мою дочь! – приказал он, убедившись, что чудовище проснулось.
Кнорс уставился на Грзенка пустыми, но всевидящими глазницами, сквозь которые просвечивала стена трюма. Кнорс был похож на тень. У него не было тела, не имелось лап и клыков, но даже это не делало его менее опасным.
Чудовище неподвижно висело над полом, и Грзенк почувствовал, что кнорс ждет от него уточнений.
– Э-э… Что уставился? Оберегай ее любой ценой! Слышишь? – сказал он и тотчас пожалел, что выразился так определенно.
Но было уже поздно: отсек опустел. Кнорс исчез. А еще через некоторое время Грзенк обнаружил, что неверно выставил координаты на телепортаторе и вместо Москвы переместил кнорса куда-то в район Панамского залива.
Беспокойный папочка взрослой дочери пришел в ужас. Кнорсы верны, но не до конца разумны и очень жестоки, поэтому их применение ограничено Галактическим законодательством. Не обнаружив на месте телепортации Лирды, кнорс может решить, будто она уничтожена аборигенами, и перейти в режим глобальной мести, что крайне нежелательно.
Пока еще не стало слишком поздно, Грзенк вошел в мысленную связь со своими умершими предками, обращаясь к ним за советом. И как же он не догадался проверить настройку телепортатора!
Наконец с помощью прадедушки Бнурга, обладавшего целым рядом сверхспособностей, Грзенк нашарил в пространстве слабый сигнал мозга кнорса. Осторожно, чтобы не потревожить хищника, Грзенк вошел в его сознание и посмотрел на мир его глазами.
Перевернутым контурным взглядом чудовища он увидел синеватую поверхность залива, скрытую облаками. Кое-где в разрывах между тучами белели точки яхт.
Неожиданно совсем близко появился маленький частный самолет. Мелькнул оранжевый шлем летчика.
Кнорс мгновенно вытянулся в узкую тонкую полоску.
– Нет! – крикнул Грзенк. – Стоп! Не трогай его!
Но кнорс уже ударил самолет молекулярным лучом… Охая, Грзенк задал ему новые координаты.
Если бы не желание оградить дочку от опасности, он ни за что бы не выпустил это чудовище из контейнера.
Глава IV
Архив купца Ручникова
(Из дневника Федора Громова)
23 июня
Страх – какое-то паучье слово!
Сегодня я задумался и обнаружил, что ВСЕ чувства и ВСЕ поступки человеческие определяются исключительно страхом и отношением к страху. Ни одно другое чувство не имеет над нами такой власти.
Вся якобы богатая гамма человеческих чувств и эмоций может быть объяснена через страх. Какие там чувства есть? Любовь? Страх перед одиночеством и слегка инстинкт продолжения рода. Беспокойство… Страх перед чем-то неопределенным.
Печаль… Страх перед возможной утратой или (если утрата уже состоялась) страх, что ты не простишь себе чего-то, что уже нельзя исправить. Гнев? Желание уничтожить иди подавить источник страха. Жадность? Патологический страх бедности. Что там еще осталось из чувств? Неважно! Даже чувство наслаждения прекрасным – по большому счету страх перед действительностью и желание уйти от нее, запереться в своем маленьком панцире, заполнить его красивыми и изящными вещами.
Думаю, что АД, если он существует, – это абсолютный страх. Я уверен, что там нет никаких сковородок, крючьев и смолы. Да и зачем? Там только чернота, пустота, ощущение беспомощности и страх, страх и страх.
Любая тирания, любые государственные жестокости, любые Иваны Грозные, любая, даже самая идеальная, власть – это прежде всего власть страха пополам с подхалимством, а не власть идеи. Целая пирамида трусов, которые держат друг друга за руки, чтобы никто не убежал. Это как человек в толпе, который наступает на упавшего, потому что боится сам быть раздавленным. И так будет всегда, любая государственная система будет давить и уничтожать, пока есть трусы и есть страх…
Я большой специалист по страху и всегда с ним боролся, и всегда он меня побеждал. Страх настолько живуч в моей природе, что я сам часто замуровываю себя страхом, как узник в крепостной стене. Все подлости и унижения в моей жизни, вся ложь и все случаи, когда я быстро, не оглядываясь, проходил мимо чужой беды, были вызваны только страхом или опасением, что мой страх будет замечен, то есть опять же страхом.
(Здесь несколько зачеркнутых строк.)
Однажды, когда мне было двенадцать лет, я переводил мою пятилетнюю сестренку через дорогу (не знаю, где были родители и почему они об этом так никогда и не узнали). Она уронила на проезжей части пакет с игрушками. Игрушек было много, и все мелкие: куклы в ванночках, колесики, кубики, пузыречки от лекарств, кошельки с вышедшими из употребления монетками, – и, разумеется, вся эта дребедень раскатилась по дороге.
Сестра, не веря такому вселенскому горю, выдернула свою руку из моей и с громким ревом стала собирать своих пупсят.
А дорога эта была с сумасшедшим движением. Не проходило недели, чтобы кого-то не сбило. Светофор выше по улице ловит поток, а потом разом выпускает его. А тут еще небольшой поворот, в который вписываются не тормозя, и сразу же метров через двадцать после поворота – мы. Слыша, как приближаются машины – именно слыша, но еще не видя, – я схватил сестру за руку и попытался утащить ее с дороги, решив пожертвовать игрушками. Но она с плаксивым криком: «А-а-а! Пусти меня!» – выкрутилась, укусила меня и, бросившись животом на асфальт, принялась сгребать свои сокровища. И тут выскочил весь этот гудящий поток. Схватить дурынду во второй раз я уже не успевал. Помню, подумав: «Сама виновата! Не погибать же двоим!» – я бросил свои попытки спасти ее, прыгнул на бордюр и зажмурился. Завизжали тормоза. Я повернулся и увидел, что белая иномарка остановилась в каких-то считаных сантиметрах, а сестра с воем собирает с асфальта игрушки и ссыпает их в пакет.
Она так и не ушла с дороги, пока не собрала всех своих пупсиков, и, зареванная, прижимая к животу пакет, направилась домой. Получалось, что я предал ее, а она вдвойне победила: и игрушки спасла, и сама уцелела. Она победила, я проиграл. Навсегда проиграл.
После этого случая я стал исследовать страх и себя в страхе. Вначале по-детски, а потом все более и более осмысленно. Причем тот случай на дороге не был единственным… Каждый день я совершал как минимум два или три поступка, которые были вызваны исключительно страхом в той или иной его форме. Это были пустяковые страхи, но были страхи и глобальные. Все побуждения моей юности диктовались страхом – вернее, желанием от него избавиться. Но боролся я, как оказалось, не с самим страхом, а только с предпосылками его возникновения, а это все равно что кутаться зимой в двадцать пять шуб, стараясь согреться, а потом сообразить, что идешь по снегу босиком.
Первое время я думал, что природа страха физическая. Мне казалось, что внутренне я свободен и не боюсь ничего, а вот боль или смерть – причина моего постоянного страха и беспокойства.
И я стал заниматься культуризмом и рукопашным боем – но страх не ушел, даже когда мне сломали нос, только отодвинулась его граница. Я понял, что многие из тех, кто активно занимается карате, ушу, боксом, как раз более других подвержены всякого рода комплексам и именно таким вытесняющим образом с ними сражаются. Почти всех спортсменов, с которыми мне довелось говорить, в детстве или юности обижали сверстники – и теперь они делают все возможное, чтобы это не повторилось.
Например, думал я, кто проявляет больше смелости, вступаясь за девушку вечером в парке: я, физически сильный, поднимающий донышком кверху двухпудовую гирю, или какой-нибудь дохлый бухгалтер-очкарик? Тут и спорить нечего: бухгалтер смелее в пять раз, потому что он наверняка знает, что угодит на больничную койку…
Потом уже, студентом, я стал спускаться под землю, исследовать подземную Москву – думал так победить страх. Нет, не победил, хотя из семи моих приятелей один задохнулся в заморыше, а другой, не заметив люка, провалился и долго лежал с переломом позвоночника. Прыгал я и с парашютом, но вывалиться из самолета с закрытыми глазами и торопливо дернуть за кольцо – самооборона труса, не более.
Мне казалось и до сих пор кажется, что если бы я смог выдавить из себя весь страх до капли – то был бы счастлив. Я даже составил некую примитивную табличку, которая, по моему мнению, отражала типологию страха. Страх бывает:
1. Страхом внешним – перед болью, физическим уничтожением.
2. Страхом внутренним (угрызения совести, тоска и т. п.).
Причем страх внутренний всегда обусловлен страхом внешним.
3. Страхом потенциальным, или возможным. Это страх потерять здоровье, когда ты здоров, оглохнуть, ослепнуть, заболеть раком или страх, что все это случится с людьми, которых ты любишь. Это самый «страшный» страх, страх, который у тебя в крови.
И тогда я стал искать для себя главного универсального врага – тот исходный страх, победив который я смогу уже ничего больше не бояться, как, скажем, победив самого дьявола, я мог бы уже не бояться мелких бесов. И я нашел его. Это был страх смерти. Страх смерти – это страх лишиться моего Я.
Мир для меня делится на Я и все остальное. Понятие всего остального обширно, оно вбирает в себя ту часть Вселенной, которой она касается меня. Со стороны «всего остального» моему Я грозили и грозят бесчисленные опасности. Оно может растворить меня в себе, уничтожить, сломить.
И поэтому мне всегда хотелось создать в большом мире свой собственный мир, где все зависело бы только от меня, – островок жизни, состоящей из приятных кусочков, где нет опасности и нет страха.
А для этого нужно победить страх смерти. И я стал представлять всякие ужасы, стал представлять себя умершим, разложившимся, с червями в глазницах. Почему я боюсь смерти, ведь уже многие умерли? Бабушка, дедушка, прабабушки и прадедушки и еще сотни предков. К тому же моя МЫСЛЬ, мое Я не может быть смертным. Это просто невозможно. Следовательно, бояться смерти глупо, и пусть черви ползают, какая разница!
Если бы я смог избавиться от страха, то был бы всесилен. Думаю, в абсолютном избавлении от страха – секрет бессмертия.
Только что спохватился, зачем я пишу все это? Уже третий час ночи, а я как безумный пишу и пишу… Ладно, уже поздно, завтра мне идти в архив, у меня такое ощущение, что в бумагах купца-мецената Петра Ручникова есть что-то интересное. Хотелось бы использовать это для диссертации.
25 июня
Сколько у нас в архивах неподнятых документов! Сотни тысяч никогда не востребованных единиц хранения! Какие сокровища – десяти жизней не хватит, чтобы все просмотреть! И ведь никто не прячет: бери, читай – только никто не берет и не читает. Ходят проторенными тропами: древние летописи, Смута, Пугачев, Разин, 1812 год и кое-что вокруг царей – а уже в приказные и монастырские архивы никто и носа не сунет. Ну а личные архивы – тут вообще девственный лес. Открывай любую папку и будь уверен: за последние сто лет ты первый, кому она понадобилась…
Я хорошо знаком с одной сотрудницей архива, и она пропускает меня прямо в хранилище, прохожу, минуя каталоги, картотеки, листки с требованиями и всю эту волокиту, которая словно специально создана для того, чтобы никогда не получить нужной рукописи или книги.
Но перейду к сути.
Сегодня я просмотрел бумаги купца Ручникова, о которых писал вчера, – четыре папки. Более тысячи пронумерованных страниц. Принято на «вечное» хранение – 1916 г., март. Основание хранения – посмертное пожертвование архиву древностей при Грановитой палате Московского Кремля. Ишь ты – 1916 год! Вовремя успел умереть купец, года через два этими бумагами растопили бы «буржуйку», а так они прочно осели в архиве и уцелели.
Я листал бумаги с единственной целью – посмотреть, нет ли там чего-нибудь любопытного для моей работы о купеческих родах. Скажем, расположение купеческих лавок и лабазов в старой Москве на Охотном, какие-нибудь сплетни, пути пополнения купеческих коллекций, аукционы, частные собрания – одним словом, то, ради чего я и копаюсь в этом старье.
В этом отношении первые три папки не представляли особого интереса. Деловые письма, годовые отчеты в казну, подробная опись коллекции. Кажется, купец Ручников неважно вел дела, даже ухитрился задолжать Земельному банку, и это при том, что ломбард и торговые ряды должны были приносить ему доход. Бумаги были написаны сухим деревянным языком, неразборчивым почерком, и я не получал никакого удовольствия от их прочтения. Я собирался уже вернуть папки в архив, когда из последней вдруг выпало несколько страниц, подшитых в отдельную тетрадь.
Чисто из любопытства я мельком просмотрел их. Там прыгающим почерком было написано что-то о поисках клада. Сохранились не все страницы, и понять, что это был за клад, я так и не смог. Сумел только уяснить, что купец долго искал клад и, видимо, нашел, потому что далее на добром десятке страниц следовали описания монет, драгоценностей и запертого ларца.
Я был поражен, что никто никогда не писал об этом кладе, а потом вдруг сообразил, что я первый, кому вообще попали в руки эти бумаги. В архиве их толком не просматривали, а вдова или душеприказчики тоже не утруждали себя их разбором. Это уже занятно. Завтра я снова туда пойду…
28 июня
!!!
Или я спятил, или… Это невероятно! Ладно, тьфу-тьфу, не сглазить…
Нашел в четвертой папке ручниковского архива странное письмо, а в нем коротенький зашифрованный текст. Бумажка была незаметно подклеена к одному из листов. Я наткнулся на нее случайно, просто пальцами почувствовал, что одна из страниц толще остальных.
Почерк другой, но бумага старинная, и написано выцветшими чернилами. Я не удержался и вырвал эту страницу из подшивки. Если ее и хватятся, то только лет через сто, уж я-то знаю…
Сейчас занят тем, что разгадываю шифр. Похоже, простенькая тарабарская грамота с перестановкой букв, вроде той, с помощью которой переписывался царевич Алексей с заговорщиками – пишут один алфавит, а рядом другой, смещенный. Скажем, [а] заменяется на [к], [б] на [л], [в] на [м] и так далее. Есть даже промежутки между словами. Я бы давно расшифровал эту цидульку простым подбором частоты употребления, но меня путает старая орфография, всякие «яти» и «еры».
30 июня
Бьюсь с шифром. Сказывается отсутствие навыка. Просчитал в книге прошлого века частоту употребления букв. Из гласных чаще всего встречается [и] и [е], потом [а], [о], [ять], реже всего [э] и [ы]. Причем [ы] чаще в окончаниях прилагательных – страннЫй толстЫй, а знак за ним, следовательно, [й]. [А] и [о] решил не различать, [е] и [ять] тоже – и так понятно, что [малако] это [молоко].
Совсем запутался, буду считать дальше. Голова распухла, как шар.
1 июля
Нет, наврал По! Частота употребления тут не срабатывает – все равно выходит полная путаница. Если что-то и спасает, так это пробелы между словами…
2 июля
Кажется, что-то начинает вырисовываться. Правда, совершенная чушь. Думаю, может, неправильно расшифровываю?
3 июля
Набредаю на смысл. Только не знаю, как проверить. Сказать кому-нибудь, до чего я докопался, решат, что я сумасшедший. Возможно, что все это мистификация, но все равно интересно. Неужели в музее?
