Беседы с Жоржем

О ПУСТОТЕ

Дядюшка Ау сидит в кресле-качалке, укрыв ноги клетчатым пледом. На стеллаже, упирающемся в потолок, богатая коллекция курительных трубок.

Мерно покачиваясь, кресло вполоборота повёрнуто к светлой стороне, где широкие вертикальные жалюзи прерывают солнечный поток. Дядюшка Ау разглагольствует, вовсе не глядя на посетителя.

– Некоторые вопросы не стоит задавать. – Его голос заглушается и ворсом ковра, и потрескиванием аппаратуры, сосредоточившейся у стола, о ребро которого опирается кисть правой руки говорящего. – Есть вопросы сходящиеся, на них в конце концов можно найти ответ, и расходящиеся, спорить о которых можно столетиями, в лучшем случае теряя время, в худшем – жизнь. Что, впрочем, одно и то же. Это как вирус, подчиняющий всё новые жертвы, становясь от этого действенной силой. Так, говорить о существовании пустоты всего лишь бесполезно. Я в состоянии представить себе, что могу её вообразить, и с меня довольно. Можно из собственных мыслей соорудить ступеньки, взбежать по ним, но там окажешься не в пустоте, а в одиночестве, отгородившись частью себя от мира; а это не одно и то же.

Кресло поскрипывает в унисон с электроникой; из-под стола мигают огоньки. Точка наблюдения перемещается вдоль стеллажа, таким образом дверь остаётся позади, а в поле зрения оказывается аскетическое лицо хозяина кабинета, чётко очерченное благодаря чёрной бороде и чистым тонам холодного света.

– Наивными и смешными выглядят попытки рассуждать о линиях и разветвлениях пути человека, особенно – о возможности как-то повлиять на собственный выбор пути. Ведь ничто из этого само по себе просто не существует. Однако когда вопрос, не имеющий ответа, но порождающий всё новые вопросы, оказывается задан, его бессмысленная первопричина никого уже не интересует, вирус поражает общество, и однажды оно взрывается.

Дядюшка Ау совершает неуловимое движение рукой, жалюзи тихонько уезжают в сторону, и открывается стеклянный ход в лоджию, напоминающую оранжерею своими высокими экзотическими растениями, названий для которых мы не знаем. Листья одних величиной напоминают лопух, у других они длинные, как у пальмы, а иные, наверняка обитатели пустынь, обделены покровом настолько, что больше походят на объект неосторожного эксперимента. Философ, наконец, поворачивает лицо, отбрасывает плед и пытается встать. Придерживая бок, со словами «ох!» и «опсешн» покидает кресло и принимает вертикальное положение, делая шаг к зелени и свету.

– Да вы проходите, с высоты отличный вид. – Слегка прихрамывая, он пропускает посетителя вперёд, раскуривает трубку и проходит следом. – Обратите внимание на лиану. Она растёт, опираясь на другие деревья. Кажется, что ей не составит труда в любой момент изменить направление своего роста, дотянуться до более высокого ствола, даже если он находится дальше прочих. Но известно, что так не происходит. Никогда. Лиана вырастет ровно такой, какой ей позволят быть обстоятельства – ближайшие веточки, кусты и растения. Её эволюция кажется удивительной – если только предположить, что лиана опирается на пустоту.

Дядюшка Ау попыхивает пеньковой трубкой, и дым неспешно уносится вверх, под потолок, отражаясь в двойном толстом стекле, отделяющем субтропический дендрарий от города, погружающегося в снег.

Посетитель оборачивается, и на внутренней стене остеклённой лоджии проявляется его отражённый силуэт, выдающий Чугуниевого некоторой нескладностью и чрезмерной серьёзностью, свойственной людям с алгоритмическим чувством юмора. Посетитель смотрит то на себя, то на дядюшку Ау, то – рассеянно – на лиану. «Любопытно, если деревья – это лёгкие нашей планеты, то как этот маленький сад уживается с пристрастием его хозяина к курению? Неужели бедные растения изнутри пропитаны чёрным ядом никотина?» Чугуниевый срывает ближайший листок, смотрит на просвет, надкусывает.

Тут Жорж, очевидно, утратив терпение, дёрнул меня за локоть: – Коллега, да о чём вы думаете?!

Я встряхнулся, чуть не потеряв Чугуниевого.

Тот поворачивается к свету, и впереди открывается удивительный вид на изгиб Днепра, за ним – сады, вдали – невысокая гора, за нею поля соединяются с небом, а по стеклу кое-где стекают капли растаявшего снега. Держа левую руку на бедре, дядюшка Ау, не заметив затруднений посетителя, продолжает монолог.

– Мой юный друг, нет ничего странного в том, что вас тревожат сомнения, правильно ли вы поступаете. Но так устроен мир – всякому ростку нужна опора. Цветам нужен солнечный день, астроному – тёмная ночь. Стоит отбросить опору, и пустота соединит все стремления, поглотит все побуждения, и настанет покой. Чтобы оказаться на вершине, нужно пройти по спине горы; чтобы найти свою вершину, следует просто шагать. Мы не в силах ничего изменить, ведь человек – лишь траектория его собственного пути.

Гость сминает в руках за спиной сорванный листок.

– Но что же такое пустота, о которой все говорят? Почему она притягивает вас? Остановитесь ли вы за шаг до предела, или станете частью пустоты? Я не умею смотреть в будущее, но иногда мне удаётся его угадывать.

Дядюшка Ау задумчиво пускает дымное кольцо, оно медленно движется и рассеивается, натыкаясь на листья пальмы. Тихий вздох, и размеренно, проникновенно звучат выразительные стихи:

Ручей уносит щепку по теченью,

А я стою и думаю: когда же

Придёт малышка Сю?

– Вы чувствуете прелесть этого хайку? Проникаете в глубину, в само вещество слов? Что ж, юноша, нет ничего проще сказать, куда приплывёт щепка: надо лишь знать, куда бежит ручей. Так и вас ожидает…

Не знаю, что нашло на г-на Павленко: он заёрзал на своём стуле, сперва кашлянул, а затем и вовсе заворчал: – Да что это за ахинея! что за чушь!

Я вздрогнул и потерял контроль, и возмутился:

– Жорж, да что же вы мешаете! Так весь день коту под хвост пойдёт!

Мой компаньон остановился, улыбнулся и ответил:

– Вы так полагаете?.. Коллега, всё идёт как нельзя лучше… – и, чуть погодя, – щепку тянет в пустоту…

ОЖИДАНИЕ

Рядом с импозантным кафе «У Тараса» мрачнел памятник неизвестному поэту. Вокруг него, по плитам сквера в самом центре города, бродили голуби, иногда суетливо и шумно слетаясь стайками к внезапно рассыпанным хлебным крошкам. Под присмотром увлечённых разговором бабушек шумели дети; вдали, у здания университета толпились студенты; по заторенным дорогам медленно продвигались машины, и прохожие, не обременённые неуклюжим средством передвижения, их легко опережали. Впрочем, поэта суета не увлекает.

Присев на лавку, я спускался по реке времени, предоставив окружающим удовольствие подгонять замерзающее течение. Не было ни ветра, ни туч, и яркие краски солнечного дня, казалось, дышали особенной свежестью из-за недавно выпавшего снега, искрящегося на траве, на карнизах окон, козырьках магазинов – там, где не ступала нога человека.

Я усердно рассредоточивал своё внимание, освобождаясь от всяких связей с окружающим миром, как подопытный, обвешанный датчиками, последовательно отсоединяет их от тела. И, как это бывает, когда ничего не видишь и не слышишь, в голове завертелись подобия снов. Скоротечные, они лишь продлевали жизнь прошлым событиям, истончались и незаметно исчезали подобно мыльным пузырям. Так, припомнился разговор с г-ном Павленко, сопровождаемый цейлонским чаем, заваренным в пиалах, предварительно облитых кипятком. Чаинки, насытив воду до янтарно-багряных тонов, оседали на дне сосуда, придавая напитку глубину.

Переставляя шахматы, мы рассуждали о судьбах людей.

– Коллега, вам доводилось видеть айсберг? – спросил Жорж, чуть приподняв правую бровь. Его выразительные черты в мыльном пузыре сна принимали несколько гротескный вид.

– В действительности – нет, но по телевидению, в журналах – безусловно, – я отвечал, удивляясь манере собеседника ставить своим вопросом в тупик. Ему, конечно, никогда не узнать, что образ айсберга неизменно пробуждает во мне пушкинские строки:

Иль скалы дикие Шотландии печальной,

Или Нормандии блестящие снега,

Или Швейцарии ландшафт пирамидальный.²²

С течением времени каждый человек смотрит всё больше и видит всё меньше, берега времени уходят вдаль, и приближается океан.

Жорж держал пиалу на ладони, и его лицо колыхалось в парах ароматного чая.

– Доложу вам, айсберг – весьма любопытное зрелище. В особенности интересно то, что его подводная часть гораздо массивнее той, что на виду. Любые попытки отбросить избыточную, как полагают некоторые, массу приведут лишь к тому, что айсберг просто осядет в воду. Вот вам и принцип Парето – наш социум будет всегда большей частью погружён во мрак, пока он имеет пирамидальную или, точнее, глыбообразную структуру.

– Ах, вот вы о чём, – отвечал я, – но ведь решение проблемы находится вне системы айсберга и воды. Под лёд попросту следует закачать воздух. Пустота ведь относительна.

Жорж передвинул пешку, и мой хитроумный план разрушился, как замок, который так и не начали строить.

– Возможно, возможно… Substantia et vacuum sunt relative.²³ Только, скорее всего, ледяная глыба перевернётся, а волна смоет вас в бездну.

Аромат чёрного чая заполнил всё пространство, сон получил окончание и распался.

Заиграла флейта – но нет, это голос моего телефона, пришло сообщение. Стряхивая дремоту, я протёр глаза и прочитал: «Call me». ²⁴Вокруг шумели автомобили, дети раскачивали качели, голуби разглядывали снег. Был означен обратный номер, и – подпись г-на Ворсюка. Неужели?!

Я смотрел и смотрел на вызов, и в тело моё проникал холод. Когда ты долго идёшь к цели, преодолевая тяжесть шагов, а она вдруг сама двинулась навстречу – проделанный путь, потраченное время теряют смысл. Цель становится иной – она превращается в жалкое подобие себя, оставаясь недостижимой на неоконченном пути. «Если, долго собираясь на охоту, вдруг, обувая сапоги, надевая полевую сумку, взяв доброе ружьё, холодным металлом согревающее руку, из окна видишь, что предмет желаний, дичь, под окнами дома продаёт уличный торговец, то начинаешь понимать, что смысл современной охоты – как, впрочем, и самой жизни – заключён совсем не в результате. А в процессе». Я погружался в сон, и сначала мне чудились летающие головы Ворсюка, каждая в своём мыльном пузыре; затем я зашагал по лесной тропинке.

– Известно ли вам, – говорит лесник Вальдхаузен, – как измеряется мощность ружья?.. Нет, нет, никаких начальных скоростей, никаких пороховых газов! – Проводник мягко ступает впереди, вполоборота и вполголоса делится своим восторгом. – У нас на Руси мощность ружья, она же дальнобойность плюс пробивная способность, измеряется исключительно в марке бутылки на расстояние. Да! Вот у меня ИЖ-27, к примеру, с пятидесяти метров дробью две-три пол-литровых бутылки вдребезги разбивает, а из-под шампанского – с тридцати метров. Кстати, очень приличный бой.

Мы идём между голых деревьев, кое-где солнце блестит на поверхности луж, листья липнут к сапогам. Вальдхаузен почти не смотрит вперёд; но и я, впрочем, гляжу под ноги.

– А в городе, говорят, хорошо стрелять по воронам, можно из пневматики. Представьте-ка, если ворона сидит на ветке, и грамотный стрелок вышибает из неё дух аккуратно, то тогда тушка делает кувырок и на некоторое время повисает вниз головой, прямо как летучая мышь. Потом, конечно, падает.

«Как мило, наверное, жить в лесу. Охотишься на кабана да на вальдшнепа, в городе пополняешь запас книг – что ещё надо?»

– Слушайте, был у меня дед, – развлекает меня лесник, – так он ещё в финскую войну снайпером в диверсионных отрядах служил. Время прошло быстро, и вот он уже старик, сидит себе в селе, доживает годы. Ну, и нашёл себе удовольствие: оборудовал чердак с видом на дальний лес, тут и закуска, и бутыль с веселящей жидкостью, и ружьё. Чуть где в сене зашевелится – бах! – и порядок восстановлен, в затылке у мыши дыра. Не жизнь, а праздник. Как-то бабка посеяла чеснок, и соседские куры принялись его щипать. Хозяйка в крик, а дед, не долго думая, тут же десяток птичек и уложил. Что тут было! Сначала соседи ринулись на деда – что ж ты, мол, творишь! – а тот, уже под градусом, но ещё не до конца погрузившийся в прошлое, медленно переводит прицел на них. Пришли они только вечером, и говорят: ну, старина, дай нам, дорогой, хоть не всех, хотя бы пару… Не просто так, разве можно. У нас известно как всё делается, всё в бутылках меряется.

Мы выходим на опушку леса, перед нами – спуск к автомагистрали.

– Уважаемый, и где же конечный пункт? – спрашиваю я, обтирая сапоги о вялую траву.

– Ну, так пришли уже, вот и позиция. – Вальдхаузен указывает на пригорок с приличным сектором обстрела. – Располагайтесь, пожалуйста, всё будет в лучшем виде.

Мы расстелили брезент, оборудовали гнёзда для ружей, надёжно замаскировали огневую точку и заняли позицию. Лесник теперь умолк, и позади стал слышен глухой рокот спящего леса. Машины впереди, давно покинув город, играя солнечными бликами, бежали, как игрушечные. Если, конечно, не смотреть в мой оптический прицел.

– Так, – говорит Вальдхаузен, – теперь будьте внимательны, вон движется ваша цель. – Мой прицел улавливает профиль водителя с длинными чёрными волосами и худым лицом. Я держу палец на курке и говорю себе: вот и всё, г-н Ворсюк, вот и конец.

И тут стало мне как-то не по себе. Нельзя оборвать собственный путь на полдороги, нельзя терять половину неоткрытого мира, иначе и победа не в радость, и жизнь ни к чему.

– Стреляйте же! – настаивает лесник.

Я нажимаю на курок, направляя ствол в небо. Время ещё не пришло.

Снова сквер, и шум, и телефон в руках. Детвора, гоняя голубей, не осознаёт, что дорога человека должна пройти мимо бабушек, увлечённо говорящих ни о чём, через толпу студентов, поток прохожих, гул автомобилей, чтобы достичь логического конца – за пределами суеты. Пальцы мои сделали нужное дело – сообщение исчезло, г-н Ворсюк пропал. Время ещё не пришло.

Ко мне подошла Тутта и сказала:

– Вот и я.

О ХОЛОДЕ, ФОЛЬГЕ И ВИТАЛИНЕ

Двигая головами в такт шагов, голуби повторяли походку своих далёких предков позднеюрского периода, и, давно обзаведясь городскими манерами, прогуливались по бетонным дорожкам, сложив крылья за спиной. Квадраты плит, как шахматные клетки, организовывали пространство, но птицы не задумываются над геометрией сквера, потому что сами являются его частью.

Ко мне подошла Тутта и сказала:

– Вот и я.

У неё был рассеянный вид. Такой она была мне не знакома – ни улыбки, ни уверенности движений – подойдя и остановившись, Тутта как бы продолжала плыть, будто не решаясь до конца мне довериться. Я встал, предложил даме руку, и мы направились в кафе, с каждым шагом сокращая дистанцию между собой: говоря о пустяках наподобие типично европейской зимы, лишённой и русских морозов, и человеческого тепла, мы приближались к вопросу, который предопределил нашу встречу: у Тутты стали исчезать знакомые. Я не верил.

Мы заняли столик у окна, и Тутта принялась говорить, что сотрудники пропали один за другим – кто уехал в командировку, кто заболел, кто-то взял отпуск, и однажды в офисе она осталась одна.

– Вообще не понимаю – всё это произошло так странно. Представьте себе: телефоны молчат, и ни до кого не дозвониться. Как будто никому до меня нет никакого дела, как будто меня просто нет. Сперва держала себя в руках, но к концу дня не выдержала и принялась пересматривать бумаги, искать хоть какое-то объяснение. Вот вы сами посмотрите, что меня к вам привело. – С этими словами, всеми брошенная Тутта вынула объёмистую папку – и что только не умещается в дамских сумочках! – и положила её передо мной.

Что есть человек? Пока изо дня в день видишь одни и те же лица, говоришь с людьми об одном и том же, ты не питаешь к ним особого тепла: эти люди будто твоя часть. Нельзя же с трепетом относиться к себе, не рискуя впасть в нарциссизм. Так проходят месяцы и годы, и вдруг кто-то тебя покидает; нет, не со зла – просто ничто не стоит на месте. Тогда начинаешь постепенно ощущать разорванную связь, уникальность людей и скоротечность встреч, и говоришь: ecce homo, вот человек!

Сначала я просматривал подшивку со смешанным чувством нежелания лезть в чужое дело и снисхождения тому, кто нуждается в помощи, и не находил в материалах ничего, чтобы вызвало интерес. Но постепенно на некоторых фразах взгляд стал задерживаться. Тутта между тем общалась с официантом с непосредственностью натуралистки, вернувшейся домой из долгого путешествия. Они говорили о каких-то шашлыках из мидий и картофеле, запечённом в фольге с ломтиком бекона, а я всё медленнее перелистывал страницы. Какие-то рабочие выкладки с колонками цифр сменились не то выдержками из статей, не то заметками ad hoc²⁵.

«Представляется ошибочным широко распространённое мнение, что нам следует копировать опыт реформ США. В отличие от этого государства, переживающего сегодня цивилизационный подъём, наше общество намного старше и опытнее. Именно поэтому терпели фиаско все попытки перенять социально-экономическую модель – на самом деле она в таком виде работоспособна лишь в обществах сходного возраста».

«Сегодня стало очевидным, что прогресса не хватит на всех, и быстрее развиваются те, кто уже более развит. Если в 1960 г. так называемый „золотой миллиард“ (одна шестая часть мирового народонаселения, живущего в богатейших странах), имела доход, в тридцать раз превышающий доход людей, живущих в беднейших странах мира, то в 1997 г. этот разрыв выражался уже соотношением семьдесят четыре к одному».

«Возможно, не отдавая себе отчёта, какую задачу на самом деле решают Соединённые Штаты Америки, подвергая бомбёжке Югославию, они в действительности таким образом замедляют рост Европы как центра тяготения. В недалёком будущем следует ожидать подобной операции в Ираке либо в Саудовской Аравии, чтобы приглушить голос исламского мира, а также в Северной Корее, чтобы отвлечь от экспансии поднимающийся Китай».

Интересно, что это оказались материалы доклада, прочитанного в Нью-Йорке. Я вздохнул и перевернул десяток-другой страниц.

Тутта, насколько было видно, уже некоторое время наблюдавшая мои изыскания, чуть склонила шею, чтобы лучше рассмотреть текст, протянула руку к папке и со словами «да это не здесь» помогла найти нужный раздел. Здесь характер документов принял совершенно иной оборот: какие-то сложные топологические схемы перемежались адресами, номерами телефонов, фамилиями и фотографиями. Среди незнакомых лиц вдруг я встретил физиономию Жоржа, запечатлённую в разное время; в особенности мне понравилась его борода, которую он уже давно не носил, прямая и нарочито нестриженая, придающая ему вид шотландского воина времён Уоллеса.

«Любопытно, как вообще чувствуешь себя в килте²⁶, в длинной бороде?.. Что ж, интересная папочка. И где же они такие водятся?»

– Ну, хорошо, – собрался с духом я, – но почему вы связались со мной, а не с г-ном Павленко? – Я пролистал бумаги и на одной из последних страниц внезапно увидел собственное лицо, и, запнувшись, подумал: «Всё доводи до конца». Тутта посмотрела на меня с сомнением. Нам принесли заказ, и она, шелестя фольгой, сказала: – А вы попробуйте с ним свяжитесь.

Кафе мы покидали молча. Порой слова – ненужная условность.

Машина долго не могла выбраться из центра, а я лихорадочно звонил Жоржу, и все попытки были безуспешны. Длинные гудки телефона соединялись со стуком сердца, отдающегося в ушах. Вокруг автомобили бессильно сигналили друг другу. Г-н Павленко всегда подходил к вопросу телекоммуникаций основательно, и поэтому положение казалось из ряда вон выходящим.

В конце концов мы вырвались на простор, и далее помчались стрелой на западную окраину города, к дому, где жил и работал Жорж. Солнце сверкало в окнах домов, уже не ослепляя глаз холодным светом, жизнь шла своим чередом – к чужим проблемам люди равнодушны. Мы приближались к цели.

Там, впереди, за городом – дремлющие леса, раскинувшиеся во всю ширь, пустынные поля, открытые небу, вдалеке уходящему в океан. Явления природы просты и безграничны.

У особняка г-на Павленко мы не смогли въехать во двор, так как на сигнал клаксона ничто не реагировало, и ворота не открывались. Нам пришлось пройти через кованую калитку, тихо отворившуюся на могучих петлях, миновать автостоянку, и, взойдя на порог, остановиться. Нас встречал Жорж, правда, сидя, не шевелясь и – без головы.

Тутта вскрикнула и отвернулась к кустам шиповника. Я кинулся к безжизненному телу, но не обнаружил ничего кроме нескольких глубоких ран, следов невероятной схватки, лужи крови да иссечённой зазубринами катаны, которую продолжал сжимать в руке поверженный боец. Нападавших явно было больше двух, так как в противном случае у них бы не оставалось шанса на победу – мне хорошо были известны фехтовальные способности Жоржа, теперь нашедшего покой.

Небытие наступает, как только поставлена последняя точка. Человек подобен книге, и пока он живёт, перелистывая страницы, пока глядит вперёд и видит даль, он ещё не окончен. Когда же книга умирает, её относят корректору, и тот наводит похоронную ретушь, далее труп доставляют в типографию, и в конце последнего пути в дело вступает пресс. Честный читатель, держа в руке посмертный оттиск, обыкновенно сам себе говорит: вот прошлое, отлитое в свинце.

Я огляделся вокруг. Со стороны калитки приближался человек. Его шаги напоминали походку посланника богов, быстрого, как мысль, Гермеса, который идёт к Персею, обезглавившему медузу Горгону, и несёт в сумке её голову. Правда, сейчас сквозь ткань не сочились капли ядовитой крови, обращавшиеся в змей, и не было на ногах у гостя крылатых сандалий. Это был тот самый любитель долмы, светловолосый сотрудник государственной безопасности и, как видно, охотник за головами: формат его ноши не оставлял никаких сомнений.

– Здравствуйте, здравствуйте, давно я вас поджидаю. Полагаю, нам лучше пройти в дом.

Тутта, по всей видимости, простившись с мидиями, взяла меня за руку.

– Да, и папочку позвольте, – добавил гость. Тутта легко рассталась с увесистой подшивкой, и хозяин положения подбородком указал нам на дверь. Мы вошли. Цвет лица бедной девушки, теперь не отпускавшей моей руки, даже в полумраке был бледнее костей, в целости и сохранности лежавших в чуть подсвеченных нишах оссария – по всему было видно, что бой происходил снаружи. Сзади слышались слова: – Меня обычно называют Чучельник. О, искусство таксидермии подобно дереву уходит корнями вглубь времён. Это и мумии египетских фараонов, и тонкая работа по созданию василисков, и шитьё заморских тварей. Да и сейчас музейные неплохо промышляют. Но настоящих мастеров почти нет. Почти. – Чучельник хорошо ориентировался в доме Жоржа. Мы прошли коридор, миновали несколько дверей и вошли в лабораторию. У моей спутницы из-под очков текли слёзы. Таксидермист продолжал: – Итак, у меня есть для вас удивительное предложение. Здесь, в этом боксе, – тут он приподнял жуткую ношу, – в холоде, фольге и виталине, голова г-на Павленко, в состоянии, вполне пригодном для восстановления. Никогда бы не расстался с таким приобретением, но долг, но дело, но долги… меняю свой товар на голову г-на Ворсюка, и уж вы мне её добудете вместе с вашим Жоржем.

Лаборатория жила своей жизнью. Что-то происходило в автоклаве, химический конвейер был загружен опытом, а за биокомплексом приглядывал ни на что больше не реагирующий оператор из серии неолитиков.

«Как же вы настойчивы, мистер Чучельник! Но, видимо, я стал частью странной игры» – подумал я и произнёс: – Я могу согласиться или не согласиться. Во втором случае, пожалуй, жизнь моя во многом потеряет смысл. В первом же случае я могу обещание исполнить или не исполнить. Что же послужит вам гарантией?

– О, сразу виден неспециалист. В данном случае наилучшей гарантией мне послужит ваше слово. Так что, по рукам?

Я смотрел на собеседника. Он мне совсем не нравился. Неприятный такой тип человека, осознающего свою неприятность. Так, наверное, легче. У меня выбора, на самом деле, не было. Я сказал: – По рукам.

Чучельник, улыбаясь, принялся раскрывать свой препарат, и, едва глядя на падающую в обморок Тутту, весело ей промурлыкал:

– А вы, мадам, не ждите встреч с друзьями юности беспечной…