Kitabı oku: «Метафизика Петербурга: Французская цивилизация», sayfa 3

Крестоносцы на Босфоре и на Ижоре

В 1096 году папа римский Урбан II на одном из церковных соборов, посвященных решению стратегических проблем западного мира, призвал «королей, благородных сеньоров, рыцарей и всех христиан» оставить свои повседневные занятия, вооружиться и отправиться в поход на Иерусалим. Собор был созван во французском городе Клермон, а французское рыцарство откликнулось на призыв с немалым энтузиазмом.

Рыцари северной и средней Франции выступили в поход под предводительством Роберта, герцога Нормандии и других феодалов, южнофранцузские рыцари шли под командованием графа тулузского Раймунда. К ним нужно добавить многочисленную пехоту, в ряды которой по благословению своих кюре встало немало простых французов. Первый крестовый поход, равно как и последовавшие за ним, стал в значительной степени «французским предприятием».

Формальной целью походов была декларирована только одна – освободить от неверных гроб Господень, а с ним и Святую Землю. За этим декорумом скрыт был, как это обычно случается в истории, ряд иных, вполне меркантильных интересов, один из которых прямо касался Руси. Дело все было в том, что путь «из варяг в греки» постепенно стал на одном из его участков, а именно в нижнем течении Днепра, практически непроходим. В конце IX века, в степях к югу от Киева появились печенеги, в середине XI столетия их сменили половцы.

Набеги степных кочевников, столь же агрессивных, как и недальновидных, постепенно прервали весьма оживленное в прежние времена сообщение с Востоком по нашему торговому пути, а он был когда-то не только оживленным, но, по понятиям того времени, и достаточно безопасным. Европе пришлось озаботиться поисками новых маршрутов в сношениях со сказочно богатыми тогда странами Леванта (Восточного Средиземноморья). Успешный крестовый поход мог радикально решить эту проблему, раз навсегда связав напрямую страны Западной Европы с Ближним Востоком.

Удача, как помнят историки, сопутствовала поначалу продвижению крестоносцев. На завоеванных землях Палестины и южной Сирии было к радости всей Европы образовано Королевство Иерусалимское. Его королем был избран лотарингский герцог Готфрид Бульонский⁵³, бывший формальным главой крестоносного воинства. Западноевропейские купцы получили прямой доступ к ближневосточным рынкам, а завоеванные богатства хлынули в прежде совсем небогатые замки французских, английских, немецких феодалов.

В результате IV крестового похода (1202-1204), была сокрушена Византия, прежде активно занимавшая посреднической торговлей между мусульманским и католическим мирами. Константинополь был взят и разграблен, а на обломках православного государства крестоносцами была создана так называемая Латинская империя. Только через полвека, византийцам – и то лишь при помощи генуэзского флота, решавшего собственные задачи, которые в данном случае сводились к максимальному ослаблению венецианской торговли – удалось вернуть себе Константинополь. Однако от нанесенного крестоносцами удара Византии не довелось оправиться в полной мере никогда.

Русские с пристальным вниманием следили за бурными событиями, разыгравшимися в восточном Средиземноморье, а некоторые даже свели личное знакомство с западными рыцарями. Так, вскоре после завершения первого крестового похода некий игумен Даниил совершил паломничество из Черниговской земли в Палестину, в ходе которого посетил Иерусалим и провел там около полутора лет. При удобном случае, он счел уместным представиться королю иерусалимскому Болдуину⁵⁴ – с тем, чтобы испросить разрешение на установку у гроба Господня кандила (лампады) «от всея Руськыя земля».

Позволение было дано безотлагательно, причем, вспоминая обстоятельства встречи, игумен особо пометил в своих путевых записках, что Болдуин «познал мя бяше добре и люби мя велми, яко же есть муж благодетен и смирен велми и не гордить ся ни мала»… Хождение Даниила в Святую Землю широко читалось у нас и переписывалось; современным ученым известно не менее ста его копий. Таким образом, отношение отечественного читателя к крестоносцам стало формироваться на началах, как говорят сейчас, христианского экуменизма.

Совсем иное впечатление произвело у нас взятие рыцарями Константинополя и его разграбление в 1204 году. Основной текст Повести о взятии Царьграда фрягами дошел до настоящего времени в составе ряда авторитетных летописей, включая и Первую Новгородскую. Составитель его смотрел на дело весьма трезво. Сознавая, что речь шла о крушении православного царства и разграблении храма св.Софии, то есть о небывалых кощунствах, он все же не возводил на крестоносцев напраслины. Описывая их грабежи и насилия, свидетелем коих он либо был сам, либо его местные информанты, русский автор нашел необходимым особо оговорить, что все эти безобразия происходили вопреки прямому запрету как императора, так и папы римского⁵⁵.

Как бы то ни было, эти события вскоре отозвались на другом конце Европы – а именно, на берегах Ижоры, Волхова и Чудского озера. Будучи поставлены между шведско-немецкой наковальней и татаро-монгольским молотом, предстоятели Новгородской земли отдали решительное предпочтение держателям последнего.

Точнее сказать, Александр Невский оценивал обстановку весьма прагматически, исходил из реального соотношения военных сил в регионе и лавировал, не придавая особого значения последовательности своих действий. Тем не менее, составители его Жития, писавшие по горячим следам событий, отобрали из них самые, по их мнению, показательные и выстроили на этой основе исключительно убедительную концепцию того, что на современном языке называется стратегическим выбором.

Будучи вполне осведомлены о национальной принадлежности западных агрессоров, составители Жития Александра Невского увидели в них прежде всего пришельцев «от Западныя страны», «от части Римьскыя от полунощныя страны», то есть представителей римско-католической цивилизации⁵⁶. Помимо того, упомянуто, что они нарицали себя «слугы божия», или «божия риторы». Оба выражения весьма показательны: они отсылают читателя к миру западноевропейского рыцарства, в той его специфической форме, которую оно приобрело в эпоху крестовых походов.

Действительно, на Чудском озере князю Александру довелось иметь дело с рыцарями Ливонского ордена, а он образовался незадолго прежде того как следствие объединения ордена меченосцев с Тевтонским орденом. Последний принадлежал к числу трех великих духовно-рыцарских «орденов Святой Земли», основанных на волне первых крестовых походов, что же до первого, то он был образован в Прибалтике в 1202 году, в общих чертах следуя образцу ордена тамплиеров. Шведы в общих чертах согласовывали свои действия с немецкими рыцарями и были им близки по духу.

Несколько ниже по тексту Жития, помещено и известие о послах, прибывших к князю Александру уже непосредственно «от папы из великого Рима», с предложением выслушать их духовные поучения. В ответ князь послал папе письменный ответ, в котором указал, что он осведомлен в событиях как библейской, так и церковной истории от Адама – до великих церковных соборов, «а от вас учения не приемлем». И это известие отнюдь не расходилось с истиной. Историки помнят, что в конце 1240-х годов, папа римский искал контактов с Александром Невским и предлагал ему объединиться с католическим воинством – с тем, чтобы «с помощью Божией сим татарам мужественное сопротивление оказать» ⁵⁷.

Без особой симпатии, однако в совсем иных тонах описаны контакты с Ордой. Во главе ее стоит «царь силен в Въсточней стране, иже бе ему Бог покорил языкы многы, от въстока даже и до запада». Власть Батыя рассматривалась составителями Жития, таким образом, в качестве богоугодной. В первую очередь, это было связано с тем известным фактом, на первых порах татаро-монголы вовсе не притесняли православную церковь на Руси, и даже оказывали ей покровительство. Неудивительно, что, призвав к себе в ставку князя Александра, царь Батый подивился ему и отпустил с честью.

Вот как представлены в Житии два мира – западный и восточный. В свете сказанного, очевидно, почему князь Александр отстранился от первого и в конце концов примкнул со своей землей ко второму. По общему мнению историков, немалую роль в этом выборе сыграло тяжелое впечатление, которое на Руси произвел погром, учиненный в Константинополе крестоносцами за несколько десятилетий до того, в 1204 году.

Кстати, Батый был назван царем в тексте Жития Александра Невского, в конечном счете как результат тех же событий. Ведь, пережив крушение Византийской империи, русские поначалу не знали, к кому отнести титул царя, и достаточно тяжело переживали своеобразное чувство беспризорности, комплекс «вакуума верховной власти» образовавшийся таким образом в коллективной психологии. Приняв свое стратегическое решение, наши предки освободились от этого психологического комплекса, перенеся титул царя на монгольского хана.

Ну, а плоды тех решений мы ощущаем по сие время. Если восточный рубеж Европейского союза проходит в наших местах чуть севернее Карельского перешейка и имеет все шансы вскоре пройти по реке Нарове и Чудскому озеру – мы говорим, разумеется, о границах с Финляндией и с Эстонией – то такое положение восходит в конечном счете к судьбоносному выбору, сделанному после долгих, мучительных размышлений святым благоверным князем Александром Невским и поддержавшими его «мужами новгородскими».

Тамплиеры в Париже и в Петербурге

В ходе дальнейшей истории, отзвуки эскапад крестоносцев периодически доходили до приневских земель. Имея в виду наш основной, метафизический интерес, здесь следует упомянуть об оккультной традиции, в течение многих веков упорно возводившейся европейским общественным мнением к тамплиерам.

Напомним, что орден «Бедных братьев храма Иерусалимского» – короче, храмовников или тамплиеров⁵⁸– был основан крестоносцами в Палестине в начале XII столетия и поначалу ставил в своем уставе исключительно благочестивые цели – в первую очередь, охрану паломников ко гробу Господню, равно как защиту католической веры в Святой Земле.

С течением времени, братья-храмовники предались торговым и даже ростовщическим операциям, перенеся их и на европейский континент. Это принесло ордену сказочные дивиденды, а вместе с ними всеобщую зависть европейских монархов. Как следствие, в 1312 году папа римский упразднил орден. Еще через два года французский король Филипп Красивый⁵⁹ конфисковал имущество, которым братья-храмовники располагали во Франции и послал их последнего великого магистра, по имени Жак де Молэ, на костер.

История тамплиеров в большой степени была связана с французскими землями. Оттуда происходили основатели ордена – его первый великий магистр Гуго де Пайанс с ближайшим своим советником, рыцарем Годфруа де Сент-Омером, там орден расположился в XIII веке и проводил свои операции наиболее вольготно, там он поднялся к высшим ступеням могущества и был с них низринут. С Францией связаны и наиболее яркие эпизоды «посмертного существования» ордена.

Дело в том, что, согласно преданию, получившему широкое распространение, идя на костер, последний магистр ордена наложил некое весьма сильное проклятие на род французских королей. Действительно, король Филипп Красивый отправился в лучший мир в том же, 1314 году – по всей видимости, не без помощи затаившихся тамплиеров. Участие их в трагическом конце ряда последующих королей представлялось трезвомыслящим людям уже значительно менее вероятным. Однако начало легенде было положено – и какое начало!

«Проклятие тамплиеров» продолжали поминать французским королям при всяком удобном или сомнительном случае. Вера в его силу была основана на том факте, что первые поколения тамплиеров использовали свое пребывание на Востоке не только для обороны католической веры, но и для знакомства с местными магическими и оккультными практиками. Глубина их влияния на духовную жизнь обычного рыцаря-храмовника остается до настоящего времени не вполне ясной, однако влияние таковых на символику и церемониал ордена не подлежало сомнению.

Как бы то ни было, но 20 января 1793 года, короля Франции⁶⁰ Людовика XVI увезли на эшафот именно из Храмовой башни, расположенной на северо-востоке тогдашнего Парижа, в квартале Марэ. Жители французской столицы припомнили в этой связи, что в старину, а именно около 1139 года, этот квартал, бывший тогда не более чем нездоровой, болотистой и редко заселенной окраиной города⁶¹, избрали своей резиденцией рыцари-тамплиеры. Они осушили самые топкие места, возвели комплекс жилых, равно как и культовых зданий, среди которых была Храмовая башня и обнесли их прочной стеной. С тех пор и по сей день, весь квартал Марэ соотнесен на метафизической карте Парижа с духовностью тамплиеров.

Оговоримся, что предприняв прогулку по кварталу Марэ, читатель не сможет, к великому сожалению, осмотреть эту таинственную башню, возведенную в XIII столетию: она была снесена вскоре после великой революции, а именно при Наполеоне I – с тем, чтобы исключить начавшиеся было ночные паломничества роялистов. Однако до наших дней сохранились как следы общей планировки тамплиерского квартала, так и названия вроде «улицы Белых плащей» (“Rue des Blancs Manteaux”). Тамплиеры ведь традиционно отличали друг друга по белым плащам с нашитым поверх красным восьмиконечным крестом.

В целом же получалось, что проклятие великого магистра продолжало довлеть над французскими королями даже и через несколько столетий. Многие шли еще дальше и говорили о том, что сама революция была подготовлена сетью законспирированных организаций, духовность которых по прямой линии восходила к тайному учению средневековых рыцарей Храма. Действительно, в предреволюционном масонстве XVIII столетия существовало весьма авторитетное и распространенное течение, претендовавшее именно на такую преемственность.

На заседания “тамплиерских лож” братья являлись в одеяниях, воспроизводивших доспехи средневековых храмовников и их опознавательные эмблемы, в первую очередь – красный восьмиконечный крест. В качестве дополнения, в центре его мог помещаться небольшой картуш с изображением мертвой головы, пронзенной кинжалом, и инициалами J.M. – последнего великого магистра ордена, Жака де Молэ.

Известны и ложи того времени, в ритуалах которых преподавалось тайное значение общепринятых паролей первых трех степеней староанглийского, «иоанновского» масонства: «якин–боаз–макбена» (“jakin–bo(h)az–makbena”). Согласно «скрытому учению», которое сообщалось адепту, добившемуся возведения в один из “тамплиерских градусов”, надобно было обращать внимание не на значение, но только на первые буквы этих трех слов. Вместе они составляли монограмму JBM, которую следовало читать как “Jacob Burgundius Molay”, сиречь все тот же магистр Жак де Молэ.

Напоминанию о его трагической гибели был посвящен ряд символических предметов или же действий, включенных в ритуалы таких лож. К первым следует отнести горящие факелы, которые «новые тамплиеры» поднимали в руках – в напоминание о том костре, на который магистр ордена послан был волей французского короля, при фактическом бездействии папы римского, в далеком 1314 году. К последним относилась торжественная клятва отомстить королю и папе за трагедию ордена и его предстоятеля, которую обязаны были давать члены лож. В литературе по истории масонства можно встретить упоминания о том, что при этом имелись в виду не участники давно прошедших событий, но здравствовавшие в то время носители высшей духовной и светской власти в западном мире, не исключая и Франции⁶².

На приведенные доводы есть свои возражения, и достаточно убедительные. Прежде всего, легенда о непрерывной цепи тайных посвящений тамплиеров особенно уязвима в ее главном звене – там, где она вышла на поверхность новой истории Европы, то есть приблизительно в середине XVIII века. Именно в то время во Франции была образована так называемая «клермонтская система», знаменитая тем, что в ее рамках исходное, староанглийское масонство было впервые дополнено рядом высших по отношению к нему степеней, ряд из которых был возведен к прямо к традиции рыцарей-храмовников. Акты, на которые при этом ссылались предводители «клермонтского масонства», расцениваются независимыми экспертами как либо подложные, либо неубедительные.

Что же касалось до ниспровержения основ и всяческого тираноборчества, то сей дух был присущ изначально лишь части французских лож, в других же, в особенности заграничных, весьма быстро выветрился. Дело в том, что магистральная линия развития «нового тамплиерства» перешла вскоре из Франции в немецкие земли, где оформилась сперва в виде «системы строгого наблюдения» барона К.Г. фон Гунда, а позже, в 1770-х годах – в рамках так называемого «шведско-берлинского масонства», заложенного трудами И.В. фон Циннендорфа.

Сохранив и всемерно развив учение о том, что Спаситель преподал некоторым из своих учеников тайные знания, сохраненные затем в недрах тамплиерского ордена, равно как и прочие мистические легенды, ни немецкие, ни шведские деятели не были склонны ни к вольнодумству, ни к мечтам о поголовном равенстве. Напротив того, они полагали, что исцелить язвы современного им общества можно, вернувшись в феодальное средневековье и восстановив жесточайший порядок на манер старейших духовно-рыцарских орденов.

Знатные россияне своевременно ознакомились со всеми указанными выше масонскими системами (к числу виднейших деятелей французского «нового тамплиерства» относился, к примеру, граф Александр Строганов), однако же наибольшее распространение оно получило у нас в составе «циннендорфского», шведско-берлинского масонства, а потом – «северной», шведской системы. В силу этого обстоятельства, вольнолюбивые, во всяком случае, тираноборческие мотивы были российскому тамплиерству решительно не свойственны. Для части французских лож, наличия такой ориентации, приведшего некоторых из их членов в ряды разрушителей монархии, как нам уже довелось отметить, вполне исключить нельзя.

Пройдя, таким образом, возрождение – правильнее же сказать, построение заново – на берегах Сены и Луары, мистическое учение тамплиеров достигло наконец и берегов Невы, а своды домов, где происходили сходки петербургских масонов, огласил древний клич воинственных крестоносцев – “Dieu le veut!”⁶³.

Вкус к устроению пространства – в первую очередь, домовых лож, но, кроме того, и более обширных участков, вплоть до фрагментов дворцово-парковых комплексов – был ему в высшей степени присущ. Примером его применения в Петербурге могли служить отдельные помещения первоначального дворца на Елагином острове. Владелец его, видный сановник Иван Перфильевич Елагин, принял в свое время титул Великого провинциального мастера всех лож Российской империи, то есть, так сказать, масонского патриарха. Был он посвящен и в тайны «тамплиерских градусов», а через его дворец на окраине Петербурга прошел весь цвет отечественного масонства.

Дворец был впоследствии перестроен, парк также был перепланирован. Но слава «зачарованного острова» осталась за Елагиным островом еще надолго. Ее поддерживали остатки каких-то непонятных монументов, долго еще стоявшие близ его южной оконечности. То были памятники известным деятелям масонства, установленные в свое время по приказанию И.П.Елагина. Дав в свою очередь начало «мифу Островов» как зачарованного урочища Петербурга, мистическое пространство Елагина нашло себе яркое воплощение в магистральной линии «петербургского текста» русской литературы – от «Медного всадника» до «Преступления и наказания».

Как поздно и в какой искаженной форме ни пришла к нам духовность рыцарей-тамплиеров, ей суждено было составить немаловажную область российско-французских метафизических связей.

Впрочем, в систематическом изложении нам довелось пока добраться лишь до времен Новгородской Руси. Пора обратиться к рассмотрению некоторых важных для нашего исследования, характерных черт организации ее духовной жизни.

Городская цивилизация от Парижа до Новгорода

Основой психологического строя новгородцев XIII-XV столетий было ощущение себя гражданами сильного государственного образования, внутренняя организация которого включала существенные элементы народовластия («вечевой демократии»), внешние сношения с европейскими странами и союзами (в первую очередь Ганзой), были взаимовыгодными (в принципе же – и равноправными), а территория охватывала необъятные и богатые земли русского севера. В их число входили и приневские земли, включавшиеся в ту эпоху в состав так называемой Водской пятины.

Определив вслед за А.В.Арцыховским государственный строй Новгородской Руси как «особый тип феодальной республики», отечественные, равно как и зарубежные историки неизменно подчеркивают, что образцом для ряда характерных новгородских нововведений послужило так называемое Магдебургское право, которым пользовались многие города сопредельных стран, и самый дух западноевропейских городов того времени в целом. Между тем, Франция принадлежала к числу стран, где западноевропейская городская цивилизация зародилась, окрепла и, несмотря на постоянное сопротивление феодальной знати, породила ее могильщика (буржуазию) и победила по всем статьям.

Многие частности этого процесса еще подлежат уточнению. У старых историков была склонность сводить все к преобладанию либо романского, либо германского элемента. В первом случае, городская цивилизация виделась как продолжение традиции античного, в первую очередь – древнеримского города и шла, соответственно, с юга. Во втором, европейский город вырастал из германского укрепления (бурга) и, соответственно, городская цивилизация продвигалась с севера.

Даже не будучи знакомыми с литературными первоисточниками, мы могли бы предположить, что первая теория была выдвинута в кругу французских ученых, вторая – скорее всего, германских. Как ни странно, мы совсем не ошиблись бы. Кроме того, на территории Франции, где германские племена франков сперва покорили местное галло-римское население, а потом и слились с ним, можно бы было сразу предположить своеобразное наложение обеих волн – «северной» и «южной», что также находит себе подтверждение в историческом материале⁶⁴.

Вспомнив все эти хрестоматийно известные сведения, нам оставалось бы обратиться к свидетельствам о непосредственных контактах представителей французских городов с новгородцами и очертить случаи плодотворных влияний. Пойдя этим путем, мы, к сожалению, остались бы внакладе. Следует оговориться, что отдаленные влияния, вне всякого сомнения, имели место – однако они были, как правило, опосредованными, притом чаще всего запоздалыми, либо же искаженными. Эта закономерность представляется нам определяющей для всей совокупности новгородско-французских культурных контактов.

Действительно, ведем ли мы речь о западноевропейской городской цивилизации – наибольшее значение для Новгорода играет знакомство с организацией самоуправления и всем духом ближайших, а иногда и более отдаленных немецких городов соседней Ливонии или Ганзы⁶⁵. Заговорим ли об обмене товарами, будь то французские вина или новгородские меха – опять-таки между обеими странами встает мощный посредник в лице Ганзы.

Обратим ли внимание на перенос в Новгород форм западноевропейской готики – ее образцом может служить хотя бы так называемая Евфимиева часозвоня, поставленная в первой половине XV века, уже на излете новгородской независимости, в самом центре великого города, на территории новгородского кремля – опять-таки видим⁶⁶ ее запоздалый образец, перенесенный к нам рукой крепкого, однако не самого образованного и смелого в художественном отношении, скорее провинциального немецкого мастера. Напомним, что готический стиль был в основных чертах выработан в XIII веке на территории северной Франции, в силу чего еще долго носил образное наименование «французского стиля».

Одним словом, куда ни кинь – всюду одни опосредованные, косвенные воздействия. Тем большую ценность для потомства представляют редкие случаи непосредственных контактов новгородцев с выходцами из французских земель. К числу таковых принадлежал визит рыцаря Гильбера де Ланноа, которому довелось посетить Новгород Великий на излете его независимости – а именно, зимой 1413 года.

Французский – точнее, бургундский – рыцарь де Ланноа по складу своей личности был типичным членом великого движения крестоносцев, которое долгие годы одушевляло духовную жизнь Западной Европы. Он был набожен и отважен, воинствен и скромен, любознателен и предприимчив. Частично по поручениям своих покровителей – а впрочем, и для удовлетворения собственного любопытства – рыцарь Гильбер объехал немало стран, от Шотландии до Палестины. В Ливонию он прибыл в связи с намечавшимся походом на польские земли, в котором ему не терпелось принять участие.

Пока местные рыцари медлили с выступлением, бургундец решил не терять времени даром и съездить за русскую границу, благо до Новгорода и Пскова было рукой подать. Запасшись рекомендательным письмом от магистра Ливонского ордена, он выехал на север, минул Нарву, там повернул на юго-восток и по прошествии нескольких дней благополучно прибыл в Новгород. Местные власти оказали ему самый теплый прием и ознакомили как с образом правления, так и с обычаями столицы своей земли.

Вскоре отбыв восвояси, смелый бургундец отнюдь не забыл виденного. Более того, на основании своих воспоминаний и записок он составил беглый, но удивительно емкий отчет о пребывании в Новгороде и Пскове, который вошел в состав его написанных на старофранцузском языке записок, получивших заглавие «Путешествия и посольства». Опубликованные посмертно, они привлекли интерес западной, в первую очередь французской читающей публики и, в частности, представили собой едва ли не «первые известные нам зарисовки Руси, выполненные западноевропейцем»⁶⁷.

Намеченная скупыми штрихами, но оттого еще более интригующая картина огромного восточного города, расположенного «…в окружении огромных лесов, в низине, среди вод и болот», перерезанного надвое широкой рекой и изобиловавшего всеми богатствами и чудесами востока, поразила воображение современников – а кстати, и предвосхитила первые описания Петербурга, выполненные заезжими французскими путешественниками через три сотни лет.

Мы же отметим, что термину «Великая Русь» или «Великороссия»⁶⁸, попавшему в текст Г. Де Ланноа скорее всего под влиянием речи его высокопоставленных новгородских собеседников, суждена была долгая жизнь в западной геополитике. Точнее сказать, в употреблении этого термина у Ланноа не было полной определенности. В одном варианте текста его воспоминаний, таковой прилагался лишь к новгородским землям, в другом же он распространялся на владения «короля Московского».

Тем более обоснованным представляется вывод современных историков ранних русско-французских контактов, которые рассматривают его на правах не столько географического определения, сколько «геополитической деноминации»⁶⁹.