Kitabı oku: «Песок сквозь пальцы», sayfa 17

Страстная Пятница, Абалаков, Сибирь

Письмо Александра

Я не знаю, зачем ты это делаешь, Богомила. А может и знаю. Не читаю сердце человека, как Бог, но, прикоснувшись к твоему сердцу, кое-что понимаю.

Лучше не будет. Назад, к исходной, ты не откатишься. Изобразив безразличие и холодность, ты не перестанешь быть той Богомилой, что просыпалась по утрам с мыслью – а сколько сейчас времени в Абалакове? Той Богомилой, которую прочитывает ее мама, говоря ей о погоде в Сибири.

Мы изменили друг друга, Богомила. Ты можешь сейчас пытаться закрыться, придумывая обо мне всякую чушь. Вот, если бы и я так смог, мы бы – раз! – и вылечились друг от друга. Но я так не смогу. И, думаю, ты тоже не сможешь. Что нужно, чтобы это случилось? Помнишь, как у Оруэлла: «Под раскидистым каштаном предали средь бела дня, я тебя, а ты меня»? Но у героев Оруэлла не было Бога, а у нас с тобой Он есть. Один на двоих.

Ты сказала, что тебе нравится, когда о тебе молятся. Вот, мне остается это. Каждый день, ложась и вставая, я говорю Богу о тебе. О нас. О том, что было, есть и будет. Что было, помним мы оба. Что есть, мы догадываемся и боимся. Что будет, знает только Он.

Каждый день, ложась и вставая, помни – я держу тебя за руку и не отпускаю. Потому что так поступают любящие мужчины с любимыми женщинами. Как бы это тебя не пугало. Как бы это не причиняло мне боль.

Ты думаешь – месяц-другой и все пройдет? Думаешь, посыплешь ты мне ледку в мое графоманство и я обижусь и остыну? Ты забыла, сколько мне лет. Помнишь, я говорил тебе. Нет, не пятьдесят. Мне – шестнадцать, как всем моим подросткам, которые прошли через меня. Мне шестнадцать, а в этом возрасте любовь не проходит.

Не делай то, что тебе говорит рассудок. Убивая «нас», ты убиваешь часть себя. Не делай этого, пожалуйста, родная. Лучше вообще ничего не делай, чем так. Лучше доверься Тому, в Кого ты все еще веришь, несмотря на то, что тебя так старательно от этого отучали. Лучше дай Ему действовать в тебе.

Ты уже сказала однажды мне «прощай». Тогда можно было поставить точку, но я не поверил тебе и оказался прав. Как и я тебя, ты не хочешь меня отпускать. Ты тоже держишь меня, и я чувствую это. Мы не можем сказать «прощай» и провести рукой по лицу, словно стирая все что было и что еще есть.

А теперь я пойду, Богомила. Пойду писать проповедь Страстной Пятницы и проводить вечернюю службу. Пойду жить дальше. Не отпуская тебя.

Твой Механиiк

Из проповеди Александра на Страстную Пятницу, вечер

Что мы знаем о боли? Ожог, ушиб, порез – это опыт каждого из нас, даже опыт маленьких детей, когда наше тело сигнализирует нам: стоп! дальше нельзя! ты чувствуешь? И мы чувствуем и дуем на ожог, и замазываем рану зеленкой, и кладем холод на ушиб. Боль – часть нашей жизни, часть нашего инстинкта самосохранения.

Но как быть, когда болит не тело, а то, что внутри, что там? Сердце? Душа? Кто подует на эти раны? У нас самих вряд ли это получится. Только «другой» может это сделать. Тот, кто рядом. Кто понимает тебя, понимает, что ты чувствуешь, кто принимает эту боль. Мама, снимающая обиду ребенка, друг, обнимающий опущенные плечи друга, любимый, берущий твои ладони в свои…

И боль уходит.

Когда ее берут на себя другие, она уходит, перетекает в другое сердце, в другую душу, что рядом, что стала для тебя таким вот «болеотводом».

И то, что в нас еще болит душа, означает, что мы одиноки. Нам не хватает мамы, друга, любимого человека, а может, они перестали чувствовать нас, как себя, утратили свои навыки? Внутренняя боль – симптом одиночества.

И нет в мире более одинокой фигуры, чем Он, висящий на кресте. И нет большей боли, чем та, что разрывает Его сердце. Ни гвозди на руках и ногах, ни раны бичевания, ни уколы тернового венца, все это – всего лишь тело. А боль всех наших душ, все наше одиночество, вся наша безнадежность – куда девать ее? Как вместить ее? Как преодолеть ее?

Взгляните на Него, когда вам плохо. Может, внешне ничего не изменится, но ваше сердце не обманешь. Оно почувствует, оно услышит, как с креста доносится задыхающийся голос: «Ныне же будешь со Мною в раю…»

Когда последний самолет пробьет кордоны туч в урочный час / и боль пройдет, и все пройдет, кто вспомнит нас?…

Кто вспомнит нас, висящих на наших собственных крестах, всегда одиноких в момент агонии? Кто сможет разделить с нами и нашу смерть, и Свою жизнь? Боль сигнализирует нам не только о нашем инстинкте самосохранения. Она открывает нам необходимость в «другом». В матери, в друге, в любимом. И через них, и за ними мы видим Его лицо…

Из дневника Александра, поздний вечер

… Сегодня мне удалось-таки не думать о тебе какое-то время, родная моя Богомила. Это так странно, ведь я думал о тебе даже во время службы Страстной Пятницы, а тут… Уже вечером, почти ночью, мне позвонил мой друг. Он сейчас очень далеко, даже дальше, чем ты. Когда-то он был для меня одним из людей-знаков, что привели меня к вере в Бога, но его вера была такой… Я даже не найду слов сейчас, наверное. Те книги, что он читал тогда и подсовывал мне, все эти самизатовские Кьеркьегор и Камю, Хайдеггер и Фромм казались мне слишком умными в вопросах, где от ума требовалось только одно – признать, поверить, склониться. Вот, он позвонил мне по скайпу сегодня, в завершении Великой Пятницы, и сказал мне, что у него проблемы. Что он больше не может общаться с этим Богом, Который мучает нас не отвеченными вопросами, Который упрямо стремится быть с нами в нашем скотстве и дерьме, в нашей боли и жестокости. «Сегодня я не вышел к причастию, – сказал он мне. – Я не хочу иметь части в этом Боге, я не могу любить Его».

Мы говорили с ним долго, и я впервые отлип от своей боли и своего комка в горле. «Я не могу любить Его» означало «я не могу любить себя» Но ведь мне и не обязательно искать в себе этой любви, достаточно любить другого, и пусть это будет не Бог, и этот другой пусть причиняет мне боль, но моя любовь к нему, она ведь делает меня ему же причастным! И она, эта любовь, меняет и меня и этого другого… Так странно, я об этом говорил сегодня на проповеди, а он, мой друг, словно услышал за тысячи километров, словно поймал волну…

Не знаю, как все будет в его жизни, но, надеюсь, он ощутил сегодня во мне Его дружескую руку… Мы попрощались, но я не мог уснуть. Я ворочался, а потом сел и написал пост о нашей проклятой раздвоенности. Даже не знаю, что ты скажешь, препарируя его на слова. Но, все же, я рискну послать его тебе…

Письмо Александра.

ДОКТОР ДЖЕКИЛ И МИСТЕР ХАЙД

Самая первая страшная история, прочитанная мной-подростком, была найдена не у любимого тогда Эдгара По, а у вполне себе уютного автора «Острова сокровищ». Что же сделал Стивенсон в этой своей небольшой повести о докторе Джекиле и мистере Хайде? Он сумел нащупать нашу двойственность, то, что мы тщательно скрываем даже от самих себя.

Когда мы смотрим в зеркало, что видим там мы? Недостатки, которые требуют устранения – прыщик, морщину, не сбритую щетину, покрасневшие глаза, потрескавшиеся губы… Но там, с той стороны, живет он, тот, которого мы так старательно не видим. Мистер Хайд, загнанный в зеркальную ловушку и жаждущий оттуда вырваться.

Двойник… О, он совсем не мой двойник, я удивлюсь, если однажды все-же рассмотрю его пристально. Он, скорее, alter ego, у которого есть шанс появиться на свет, когда «этот я» умрет. Или – потеряет сознание.

Иногда я ловлю себя на мысли, что мои сны – это попытки мистера Хайда прорваться сюда. Не так, не в этих словах и образах, конечно, но я чувствую его присутствие, присутствие «подпольного человека», слишком долго глядящего в замочную скважину этого мира. Он – это я, а как иначе? Но я – это не он, еще не он, еще не совсем он…

Господин Стивенсон уверил нас в их полярной дихтомии, в том, что они – противоположны, насквозь положительный доктор Джекил и глубоко порочный мистер Хайд. Это стало аксиомой, но так ли это? Все те «мистеры хайды», что я вижу вокруг, откуда они вылупились, из каких «джекилов»? Да не из каких. Они изначально были такими. Значит ли это, что где-то в них прячется их положительная часть и стоит только случиться определенным событиям, как добро победит в них и расколдует спящих красавиц? Я не знаю ответа. Просто чувствую, что, скорее всего, нет никакой полярности и мистер Хайд всего лишь продолжение доктора Джекила.

Где тот укус, что убивает в нас одного человека и рождает другого? Где тот поцелуй, тот «цем», что будит в нас-спящих, превращая чудовищ в принцев? Вот бы поймать этот миг перехода, столкнуть этих двоих лицом к лицу, как в зеркале! Но – «недаром в доме все зеркала из глины, / чтобы с утра не разглядеть в глазах / снов о чем-то большем…»

Эксперименты доктора Джекила не приводят ко встрече, они приводят только к превращению, значит, встречи не будет.

Кто я? Я-вчерашний не похож на того, кто глянул на меня сегодня утром, когда я брился.

Кто ты? Твоя любовь, что облаком окружала меня вчера, сегодня разит ударами молний.

Кого мы встречаем каждый день, заглядываем в глаза, жмем руку? Эй, вы доктор Джекил или мистер Хайд? Представьтесь?

Кто мы? Кто мы все? Но никто не знает ответа. Кроме того, кто берет-таки на себя смелость назвать тебя по имени, обнять тебя крепко и не отпускать, ни за что не отпускать из своих объятий…

Тихая Суббота, Абалаков, Сибирь

Из письма Александра Богомиле

… «Если свет, который в тебе, тьма, то какова тьма?» Вспомнил сегодня эти слова из Евангелия, сегодня, когда прожил Тихую Субботу. Она прошла в молчании буквально – дома говорить нет слов, ты молчишь, в церкви пусто.

«Если слова, которые в тебе, молчание, то какова пустыня?»… И я не выдержал. Я вытащил из чулана старенький параплан, загрузил его в машину и поехал на горку. Обычно я один не летаю, мало ли что? А тут подумал: ну, может, найдется сегодня, в этот молчащий день, хоть что-то что способно будет растормошить меня? Плевать на правила! (Ты только не говори, что я тут использую запрещенные приемы ).

И, знаешь, нашлось. Я посылаю тебе этот маленький пост, как бы прилепляя его к тому, где тоже про молчание и про полет. Не Экзюпери, конечно, и не Ричард Бах, но тоже опыт. Мой, и как бы их. И, может, когда-нибудь, твой.

Прочти?

Твой небесный Механiк

Приложение: Пост Александра

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ – 2: ПАРАПЛАН

Где твои крылья, которые нравились мне?

Любимый твой «Наутилус Помпилиус»

– Пять, четыре, три…

Большие пальцы рук тянут стропы А-ряда, в ладонях взмокли ручки клевантов – петель управления. Тело тянет огромный вздувшийся параплан за моей спиной.

– Три, два, один…

Тяжело, как в воде, бегу по склону горы, горелой, пахнущей золой и проклюнувшейся травой. Рывок. Закидываю голову вверх – надо мной распустилось чечевицей тканевой крыло, наполненное воздухом. Бегу изо всех сил по склону, навстречу ветру. Рывок. Ноги молотят по воздуху. Я лечу…

Все эти дни я порывался написать тебе, но брал себя в руки. Мне не хватало тебя, твоего голоса, буковок на экране в чате, упрямых споров и милого флирта. И тут я заметил, что в своей голове я говорю с тобой. Ну не в смысле монолога, а прямо с тобой – я говорю, ты отвечаешь… Я даже испугался – не схожу ли я с ума? И тут, ни к селу, ни к городу, я вспомнил о параплане. И до дрожи в коленках, до спазмов в желваках мне захотелось летать. Не помню, как я доделал утренние дела, а потом бросил сумку с парапланом в багажник и рванул за город, в сопки, туда, где можно поймать западный ветер. Я мчался так, что заглушал все свои диалоги сквозняком в лицо, мчался, как на свидание. И вот – сопка, склон, ожидание порыва ветра, обратный отсчет – и я лечу.

Я лечу, и не двести двадцать, а все двести двадцать тысяч вольт пронзают меня от макушки до пяток – восторг пополам со страхом, с щекотанием в животе. Я лечу, болтаю ногами, ору какую-то чушь и слушаю, как шумит ветер в крыле, ветер, которого я совсем не ощущаю – такой вот парадокс полета на параплане.

В моей голове нет уже никакого диалога, я – часть своего крыла, я его глаза, я всматриваюсь под себя, как огромная птица, и там внизу я замечаю маленькую фигурку, машущую мне рукой. Я различаю на ней белую арафатку, а на руке вижу ниточку темного браслета. И мне становится ясно, что я должен буду сделать однажды. Я должен научить тебя летать на параплане. Если ты не испугаешься этих двухсот двадцати тысяч вольт смеси восторга и жути, этого авантюризма полета.

Мне никогда не нравилось ловить кайф от прыжков с моста или провала на резинке – это какой-то чистый животный адреналин, наркоманская подпитка. С парапланом все не так. Тут есть адреналин, но есть и цель. Есть полет – сначала горизонтальный, потом повороты вправо-влево, а потом – из пункта А в пункт Б. И есть риск, в отличие от «резинщиков».

Я научу тебя старту и приземлению – обязательно против ветра, научу обратному отсчету, подъему параплана и разбегу навстречу ветру. Я помогу тебе, толкая тебя в спину, чтобы было легче, а потом, когда рывок поднимет тебя вверх, я останусь внизу, но и – в твоих ушах, в наушниках рации, где будет звучать мой голос.

– Если слышишь меня, покачай ногами… Так, молодец, отлично! Теперь наклонись вперед, но ручки клевантов не тяни. Чувствуешь, как тебя поднимает и скорость растет? Чувствуешь, как это – летать? А сейчас надо, просто необходимо поорать чего-нибудь, потому что ты наверняка не дышишь эти секунды полета, ты забыла дышать. Можешь покричать, попеть, тебя все равно никто кроме ветра не услышит…

…У моего первого инструктора на рюкзаке для параплана была вышита надпись. Я, когда ее впервые прочитал, не понял: «НЕБЕСА ПРЕКРАСНЫ. УБИВАЕТ ЗЕМЛЯ». А сейчас я знаю – небеса – это не только вот эта синь, но и все, что в ней летит. Ты, летящая в небе, – тоже небеса. Прекрасные небеса. И я беру рацию и говорю тебе, летящей в небе:

«Слышишь меня? Помахай ногами! Я все равно тебя не услышу отсюда, но я чертовски хочу, чтобы ты сейчас улыбнулась мне и сказала то самое слово, помнишь? Такое короткое, ни к чему не обязывающее, но важное для меня, как пароль. Как наш с тобой пароль…»

Пасхальное Воскресенье, Абакалков, Сибирь / Киев

Переписка в вайбере, утро Пасхи

– Доброе утро, любимая! С праздником! Христос воскрес! Проснулся утром, смотрел фотографии, там, где ты на море, помнишь, наш последний день? Прямо день счастья. Должно же оно быть где-то, это счастье?

После обеда: пропущенный вызов от Богомилы

– Привет, родная! Ты звонила? От тебя есть пропущенный вызов. Хочешь, я наберу?

– Нет. Я не звонила. И нет, не хочу, чтобы ты набирал.

– Хм. Странно, откуда тогда вызов? Глюк? Или шутки мироздания?

– Могу заблокировать тебя, и тогда не будет никаких вызовов и глюков. Попробуем?

– Эй, зачем ты так? Не хочешь, чтобы я писал тебе? Так и скажи. Не могу понять твоего отношения. Нет, никаких разборок я не хочу. Хочется только правды. С моей стороны я открыт. Предельно. Но я не вижу тебя. Как будто ты спряталась в облако. Я хочу тебя видеть.

Через несколько часов

– Саша, не пиши мне больше. Ни продолжать, ни развивать наше общение я не хочу. Ты удачно воспользовался ситуацией и нажал кнопочку «хочу удовольствий». И получил их в полной мере. Что было в Израиле, то было в Израиле. Здесь и сейчас уже совсем другая история. И точно не в эпистолярном жанре.

Из проповеди Александра на Пасху

… Жизнь, победившая смерть, – мы никогда не сталкивались с этим. Обычно все наоборот. Обычно смерть побеждает и торжествует, и ведет свой танец на наших костях. Об этом весь наш опыт, весь опыт человечества. Об этом прошедшая Страстная Пятница. Если уж Бог умер, чего говорить о нас?

Но сегодня – особенный день. Сегодня все наоборот. Камень отвален, а там – пусто. «Его нет, Он воскрес». Поверим мы этому? А если поверим, что это изменит в нас? Один человек, поверивший в эту жизнь за смертью, так описал эти изменения: «…нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем».

Нас почитают умершими, но вот, мы живы… Даже когда нас убивают, делом или словом, мы не умираем. Мы не можем умереть после Него, мы можем лишь умереть, чтобы воскреснуть. Что бы с нами не происходило, это не убавит от нас жизни.

Да, мы платим по счетам за каждый наш шаг. За плохое и даже за хорошее мы платим в этом мире. Иногда платим любовью. Иногда – жизнью. И там, на грани ненависти-любви и жизни-смерти мы понимаем – гробница открыта. Когда-то – Его. Теперь – наша…

Переписка в вайбере, вечер

– Наконец-то я могу тебе ответить, Богомила. Похоже, я дождался от тебя конкретики хоть в чем-то. «Не пиши» – это решение. Я не буду писать тебе, Богомила, разве что ты сама захочешь поговорить.

Насчет «воспользовался ситуацией» и «получил удовольствие» – это я даже комментировать не хочу. Если ты только так все видишь, мне тебя жаль. Но, знаешь, я не верю здесь тебе. Ты хочешь прекращения нашего диалога и ищешь повода – не ищи. Если ты этого хочешь, я готов прекратить нашу переписку. Но еще две вещи скажу:

Что было с нами в Израиле – не просто было, но стало частью меня. Стереть это не сможем ни ты, ни я. Я не хочу этого, и ты, думаю, не сможешь.

Здесь и сейчас – да, это не эпистолярный жанр. Я это знаю. Ты говорила мне много вещей, но одна стала для меня просто Символом веры – нельзя отпускать того, кто тебе дорог, кого ты любишь. Не прощай, панночка. Это не конец.

Пост Александра, записанный в дневнике

ПЕСОК СКВОЗЬ ПАЛЬЦЫ

Что такое время? Я смотрю на песочные часы, а они дают мне ответ. Время – это песок, тонкой струйкой сыплющийся из одной колбы в другую. Песок – время. Его столько, сколько есть, и никакие мольбы к песочным часам не помогут продлить его, хоть на крупинку.

«Остановись, мгновенье!..» – это красивости для поэтов. В реальности все просто и жестко – из одной колбы в другую. Не быстрее и не медленнее. И никто не положит эти часы набок, чтобы взять тайм-аут, так это не работает.

Что остается делать тем, кто это понял? Тем, кто наткнулся взглядом на эти чертовы часы и понял, что вот эти падающие песчинки – это твоя жизнь? Наверное, можно зажмуриться и попытаться забыть эту картину. Представить, что это просто сон, бывают такие сны, тяжелые кошмары, из которых вырываешься, как из липкой паутины, и разум твой благополучно стирает их обрывки, и ты помнишь только свое паническое впечатление о… о чем? Забыл. И слава Богу. А можно жить, постоянно глядя на эту струйку песка, считая дни, часы, минуты, создавая формулы, позволяющие высчитать: когда же это закончится, сколько еще осталось? И эта маниакальная страсть решить арифметическую задачку про два бассейна (помните, в один вода втекает, а из него вытекает в другой, известен объем и сечение трубы?) становится делом всей твоей жизни, вот только – жизни ли?

А можно принять это как данность и жить, помня о песке, но не глядя на него, не давая ему себя загипнотизировать. Как там у певца? «Не ждать конца, в часы уставив взгляд, / Тогда и на краю свободно дышишь. / И пули, что найдет тебя, ты не услышишь, / А остальные мимо пролетят…» Раньше я проматывал эту песню, казалась она мне такой тоскливой, а сейчас слушаю и понимаю – так и есть. Так и надо, наверное, надо, но не очень получается. Потому что одна мысль не дает покоя – как бы успеть все сделать? Как не разменяться по мелочам? Как успеть оплатить по счетам все свои долги и при этом сделать шаг вперед, в новое, в неизведанное?

Когда тебе полтинник, как думаешь, сколько там еще песочка, наверху? Сколько активного времени для вот этого всего, что надо успеть?

А когда тебя прихватывает последняя любовь, прямо на излете, когда ты чувствуешь это так остро, чувствуешь за двоих, что тебе остается? Купить билет в один конец?

Я сейчас очень хорошо понимаю людей, которым врачи сказали о том, что им осталось жить пару-тройку месяцев. Черт, да какая разница – месяцев, лет? Нужно просто жить. Впитывать в себя краски этого мира. Любить – до боли в губах, каждую ночь умирать в объятиях любимого человека, зная, что завтра может не быть. Зная, что ты уже не успеешь остыть от этой любви, привыкнуть к ней, просто потому что тебе уже не дадут столько времени, потому что она – это твой последний шанс, шанс прожить отмерянное, не глядя завороженно на падающие песчинки. Глядя друг на друга.

Когда-то один человек сказал мне, что нельзя отпускать того, кого ты любишь. Какое бы расстояние вас не разделяло. Сколь долго бы не длилось это молчание, я буду слышать твое дыхание и твой пульс сквозь шорох падающего песка, текущего через наши пальцы.