Kitabı oku: «Песок сквозь пальцы», sayfa 18

ЭПИЛОГ

Из книги Александра, завершение

«Пискнул сигнал вайбера, когда она готовила кофе на кухне. Экран телефона посветил зеленым минуту, погас. Она вернулась, устало опустилась в кресло рядом со швейной машинкой. Кофе обжигал и горчил. «Работы сегодня… да, делать – не переделать…» Звякнула чашкой, поставила на стол, отодвинула подальше от края. Взялась за работу.

Через полчаса отъехала в кресле от стола, помахала руками, потянулась к телефону. Значок сообщения стукнул ее ударом сердца. «От кого? От… кого?» Ткнула пальцем по значку, открыла программу.

Сообщение было от него.

«Здравствуй… Прости, что прерываю наш «заговор молчания». Пора уже. Хочу кое-что тебе сказать, спустя столько времени. Помнишь, ты написала мне в последнем сообщении о прошлом? Мол, Израиль был в Израиле, и точка. Я ответил тебе тогда, что с этим прошлым, которое стало частью меня, я не смогу расстаться. Это правда. Я не смог. Все это время я разбирался с нашим прошлым. Я сделал с ним то, что мог – я написал о нас с тобой историю. Я назвал нас другими именами, я немного все изменил, но главное я оставил. Главное – то, что случилось там с нами, что случилось между нами и к чему это все привело. Теперь эта история перестала быть только нашей. Я знаю, это может тебе не понравиться, но теперь ничего не изменишь – история есть, и ее герои уже живут своей жизнью.

И знаешь, я думал, что, разобравшись с прошлым, я смогу разобраться и с тобой. Оставить тебя в этой истории, запереть там.

Я не смог.

Ты была права, когда писала, что «здесь и сейчас» – это произведение не эпистолярного жанра. Я не только писал о нашем прошлом. Я кое-что делал для нашего «здесь и сейчас»

Поэтому я здесь, в Киеве. Я сижу у тебя во дворе с дурацкими цветами в руках, даже не зная, понравятся ли они тебе, сижу и пялюсь в твое окно. И если ты не выйдешь ко мне, я поднимусь к тебе и вынесу к черту твою дверь, чтобы сделать то, что должен был сделать уже давно. Чтобы обнять тебя. Прижать к себе. А потом делай что хочешь…»

Кресло, край стола, окно… Оно была наполовину задернуто шторами, и она взялась за ткань, сжала его, сминая…»

Киев, полгода спустя

1.

Всю дорогу его преследовали ее призраки. В Минске, промаявшись полдня в аэропорту на пересадке, он еле дождался регистрации и, ожидая самолета, увидел ее. Ну точно, она.

Она сидела в кресле и читала («Нет, писать – не мое. Я больше люблю и умею читать. И анализировать прочитанное»). Его сердце подскочило куда-то к горлу и заколотилось.

Нет, не она. Моложе лет на десять, более плавные черты лица. Но этот нос с легкой горбинкой, эти брови, эти глаза… Как бы заглянуть ей в глаза? Черт, мужик, да ты рехнулся? Откуда здесь она? А может… Сестра? Так похожа!

Он одернул себя, заходил в дальней части зала из угла в угол, успокаиваясь. Всё, всё! Он летит в Киев, он увидит ее, он разрушит это молчание в конце концов…

В самолете он снова увидел ее, ту девушку с книгой. Она сидела рядом с его местом. Подняла глаза, улыбнулась, встала, пропуская его. Глаза… Нет, не ее глаза. В тех купалось израильское солнце в зеленой-голубой воде. Он уселся рядом, покосился, с трудом удержался от желания коснуться кончиками пальцев ее скул, носа, дуг бровей. Пальцы вспомнили бы.

Он вытянул ноги, закрыл глаза, вновь оказался в палатке, рядом с ней, спящей на его плече. Призрак в десятке сантиметров от него перелистнул страницу…

…Автобус, что вез его в город, был заполнен утренними неразговорчивыми людьми. Все сидели по местам и дремали, задернув шторы. Яркое киевское солнце, мерцало сквозь деревья, искало щели и щекотало глаза, он жмурился, надвигал на нос козырек бейсболки и напоминал себе ежа. «Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактус» – вспомнил он. Зачем он здесь? Нет, неверный вопрос. Почему и зачем – с этим, как раз, всё понятно. Что будет – вот это уходило куда-то в серую рассветную хмарь, разгоняемую осенним солнцем. Вересень – вспомнил он название сентября по-украински. Почти лето, и днями припекает по-летнему, но деревья уже размазало разноцветье.

Сзади зазвонил телефон, и он опять ухнул в пропасть, как в воздушной яме – ее голос отвечал что-то звонившему, прямо тут, за его спиной. Он изогнул голову, глянул между кресел, шевельнул посеревшими губами: «Богомила…» Нет, опять не она. Призрак сзади договорил, сбросил вызов, в автобусе вновь восстановилась тишина. Ему казалось, что все слышат, как бьется его сердце.

2.

Хостел был маленький, грязный и располагался в общежитии «В гуртожиток требуется дворник, питати у коменданта» – прочитал он на столбе, рядом со входом. У двери, греясь на солнце, сидели на корточках татуированные мужики, кто в трусах, кто в трикошках, курили, хмуро провожали его взглядом. Похоже, жизнь вчера не задалась, либо была излишне изобильной. Он заселился, заплатив за пять суток и еще немного за ранний заезд, встал в душ, поднял голову вверх и вдруг, неожиданно для себя, помолился. Молитва текла из него легко, как вода из ржавого раструба, вымывая из него нерешительность и сомнения. Было решено: сегодня! Сегодня он ее увидит и поговорит с ней. Лишь бы она была в городе!

Когда он ехал сюда, он фантазировал: присмотрюсь, похожу кругами вокруг ее дома, увижу издали, провожу незаметно… Он и хостел выбрал совсем рядом, в десяти минутах ходьбы от ее дома, он проверял, он ходил по гуггл-карте столько раз! Но сегодня, стоя под струями теплой воды и физически, до дрожи ощущая ее близость, он понял – не будет никаких наблюдений. Вот сейчас, вытершись насухо, он пойдет к ней, и, если ее нет, будет ждать у подъезда. Сколько нужно.

Заставил себя выпить чая, стал собираться. Сунул в рюкзак свою книгу, свечку из Израиля, что они жгли в последнюю ночь в эйлатском хостеле, забытый ей у него шнур от повер-банка («Помнишь, ты дала мне его как-то зарядить мой телефон? Мой шнур сдох тогда совсем»). Подбросил на руке маленький, но увесистый пакет. Там лежали гранаты, найденные им в одном из его горных походов, лет семь назад. А еще – камушек из пустыни Негев, пористый, как пемза, словно изъеденный червяками-камнеедами («Смотри, Богомила, какие тут интересные камни! Словно и не камни вовсе, а их скелеты. Держи, один тебе, один мне»). В эти пустоты его камня гранаты ложились, как подогнанные, заполняя их своим тусклым коричневым блеском, превращая камень во что-то другое («А мне нравятся гранаты, Сашко. Они будто прячут что-то внутри»). Он придумал это дома, когда наступила эпоха молчания, но не пришел еще черед писать книгу. Он сидел на диване, вертел в руках этот камень-скелет, и вдруг понял, чего там, в нем, не хватает. Вытащил из коробки горсть гранатов разных размеров, стал пристраивать в ячейки камня, словно собирал кубик Рубика…

3.

Он забил ее адрес в телефонном навигаторе, но почти не смотрел туда, он уже изучил этот маршрут тысячу раз, на компьютере. Подъем в горку, районная больница, угол парка, перекресток, первая пятиэтажка, вторая, третья… В четвертой блочной старой пятиэтажке жила она.

Он шел вдоль линии подъездов, читая номера квартир, ее квартира была в последнем, угловом, дверь подъезда была открыта. Он заглянул, да первый этаж, да, эта дверь, вышел, вспомнил, что надо дышать, присел на трубу, ограждающую палисадник у дома. Сколько раз он видел эту дверь на фотографиях? Каждое воскресенье он посылал ей цветы, курьер привозил их к двери, крепил к ручке, фотографировал и отправлял ему. Он запретил службе доставки передавать цветы лично, звоня в двери, после того, как она, на второй раз отказалась их принимать. Просто, оставляли у двери и присылали фото в отчет. Дверь – и цветы («Кстати, я так и не узнал у тебя, какие ты любишь цветы…»).

Он выудил телефон из кармана, незряче уставился в экран. Позвонить? Сказать: «Привет! Я здесь, у твоего подъезда, выйди?» А если она сбросит? А если скажет: «Нет»? Он движением пальца сбросил ее контакт, сжал телефон в кулаке, оторвался от трубы. Десять шагов, подъезд, дверь. Непривычная, без букета в ручке. Кнопка звонка утонула под пальцем, в глубине звякнуло.

Ухало сердце, но он услышал шевеление. Или показалось? Нажал еще, и еще. Молчание.

Он вышел, растерянно оглянулся на окна, уселся на свою трубу. Что дальше?

4.

Она вышла из подъезда быстро и решительно, подошла к нему, глядя прямо в глаза. Он встал. В глазах замерзали голубые кубики льда в зеленой воде. Через пару секунд он понял, что она в ярости.

«Здравствуй, Богомила…» – «Зачем ты приехал? Я тебя не звала» – «Конечно не звала, как бы ты смогла это сделать, если ты меня везде забанила?» – «Не везде. Есть почта. И ты мог написать» – «Не мог. Ты не хотела больше эпистолярного жанра» – «Я не звала тебя. Нам не о чем с тобой говорить» – «Я устал молчать. Мы молчим полгода» – «Этого мало» – «Мало?! Нет, Богомила, это ужасно много. Достаточно, для того, чтобы что-то понять. Чтобы наконец приехать. Сделать то, что хотел еще тогда, в Тель-Авиве, глядя в твою уходящую спину»

Она усмехнулась, и от этой усмешки он опустил глаза. «Александр, почему ты решил, что твой приезд что-то изменит? Мы сказали друг другу уже все, что могли». Молчание. Потом она продолжила: «Ты все себе придумал. Ты меня не знаешь» – «А может что-то знаю?» – «Нет. Там, в Израиле мы были все какие-то… потерянные, что ли». Он яростно покачал головой: «Нет, Богомила. Может быть, наоборот. Может, мы там нашлись?» – «Ты смеешься? Ты разрушил все, что вокруг тебя, ты влез в мою жизнь, ты преследуешь меня этими идиотскими цветами… Уходи. Я не хочу тебя видеть»

«Кого любят, того не отпускают, держат за руку…» – подумал он и проглотил эту фразу, комком по горлу. Полез в рюкзак, достал книгу, завернутую в бумагу. «Вот… Возьми это» – «Что это?» – она убрала руки. «Это книга. Я же не мог говорить с тобой эти полгода. Возьми. Это капсула, куда я упрятал прошлое. Ты была права про «здесь и сейчас». А прошлое – тут. Наше прошлое. Но, может, оно не оторвалось от нас окончательно, как хвост ящерицы?» Она взяла книгу, сунула подмышку: «Это ничего не меняет» – «Может быть. Но это – как ребенок. В одном экземпляре. Твой и мой. Наш. Просто прочитай»

У нее зазвонил телефон, она ответила, отвернувшись: «Серёженька, почему ты так долго? Я написала тебе, чтобы ты сразу перезвонил. Знаешь, кто тут, рядом со мной? Александр. Ну да, из Сибири, Александр Черных, помнишь, я тебе рассказывала… (Он дернулся, как от удара, сдержался, сжав зубы до скрипа) Да, он приехал и сегодня пришел ко мне. Я думала, ты приедешь, чтобы с ним поговорить… (Он снова дернулся, сжал рукой трубу, на которой только что сидел) Поговори с ним, ладно?»

Она протянула ему свой «Самсунг», такой знакомый, такой… Он уставился на него с недоумением, взял в руки, коснувшись ее пальцев. «Алло?» – «Здравствуйте, Александр, меня зовут Сергей…» Голос был хрипловатый, спокойный, голос его ровесника, может даже чуть старше. Он вспомнил горькое Богомилино: «Говорить по телефону о любви и слышать, как на той стороне размешивают ложечкой сахар в стакане…» «Алло, вы тут?» – «Да Сергей, я тут. Я знаю, кто вы». Теперь дернулась Богомила, отвернулась.

«Зачем вы приехали, Александр?» – «А вы не понимаете? Она этого с вами не обсуждала? Я люблю Богомилу». – «Вот так?» – «Вот так». Он помолчал. Потом сказал: «А она вас? Зачем вы делаете то, что ей неприятно? Ей неприятно вас видеть, она просит защиты. Мне приехать, чтобы решить этот вопрос?» Он пожал плечами: «Приезжайте… А приедете?» – «Александр, дайте трубку Богомиле, я потом еще продолжу разговор». Он протянул трубку: «Тебя». Она взяла, прижала к уху, пошла к подъезду, что-то говоря, зажимая подмышкой его книгу. Щелкнула замком подъездной двери, захлопнула, не оборачиваясь. «Всё?» Он недоуменно уставился в дверь, в безликие окна с решетками. Присел на трубу. Потом встал. Вышел на улицу, напился еще жарким сентябрьским солнцем. «Всё? Нет, не всё. Надо дать ей время. Он присел на лавочке в соседнем дворе, набрал эсэмэску: «Богомила, это мой украинский номер. Я некоторое время еще побуду в Киеве. Если захочешь, позвони? Александр».

Силы кончились, будто его выключили. Прихрамывая, как старик, он вернулся в хостел, рухнул на кровать и уснул.

5.

Два дня он бродил по Киеву, будто раздвоившись. Какая-то его часть смотрела вокруг, считывая красоту осеннего города, его старые дома в окружении новых высоток, его брусчатку, переходящую в неровный асфальт, кресты церквей, купола театров, а другая часть смотрела внутрь и видела там пустоту. Ничего не изменит его книга. Ничего. Ее глаза сказали ему это сразу, только она вышла. Она уговорила себя, еще тогда, полгода назад. «Кого любишь, того не отпускаешь, держишь за руку…» А она? Держала? Он пошевелил пальцами. Ничего, кроме пустоты. Внутри. Снаружи. И еще – молчание.

…Он бегал по утрам в парке «Нивки», заставляя себя ощущать сердце. По дорожкам, вверх и вниз, мимо таких же одиноких бегунов с музыкой в ушах, мимо развалин чего-то то ли советского, то ли более раннего. Останавливался отдышаться на озерах, смотрел, как восходящее солнце зеленит воду. Через пару месяцев тут появится голубой лед… Потом завтракал в своем хостеле и опять бродил по городу, возвращаясь затемно. Не читалось, не писалось. Пытался смотреть телевизор – выключил через пять минут.

На третий день снова взялся за телефон, набрал сообщение в Вайбере: «Здравствуй, Богомила! Третий день в Киеве. Живу недалеко от тебя. Утрами бегаю в парке, иногда выбираюсь в более попсовые места в центре. Все время думаю, что по этим дорожкам ты ходила двести раз, да и сейчас, возможно, прошла прямо передо мной, или пройдешь, когда я уйду. Даже пару раз думал, что вижу тебя. Киевский песок почти высыпался из моих пальцев, скоро мне уезжать. Я хотел бы встретиться перед отъездом. Надо поставить точку, как думаешь? Не хочу, чтобы та сумбурная встреча стала ей. Давай посидим где-нибудь, где ты захочешь? Что думаешь?»

Письмо застало его в парке, звякнуло в телефоне, высветилось на экране приглашение в почту. Он свернул к лавочке на аллее, сел, открыл письмо…

«Александр, я не вижу никакого смысла в наших встречах. Ни сейчас, ни потом. Согласна поставить точку. И да, коротко отвечу на твой легко прочитываемый вопрос: а как-же Израиль?

В том походе присутствовала только часть меня, не самая лучшая, к сожалению. И мне омерзительно вспоминать обстоятельства, в силу которых мне довелось поиграть в эту игру по твоим, как тебе тогда могло показаться, правилам.

Я не верю в твои чувства, в твою «любовь». Самое большее, самое комплиментарное для тебя – я допускаю, что ты меня тупо жаждешь. Всё, что есть у тебя (и это в лучшем случае!) – это банальная похоть. Похоже она всегда была частью тебя. Твоё слюнявое мемуарное испражнение ещё больше убеждает меня в этом. Все остальные мои допущения лучше тебе не знать.

Твой образ, прости, для меня никогда не был привлекательным. Я всегда сторонилась людей такого типа – самовлюблённых эгоистов, лишённых малейшего уважения к другим людям. И патологических глупцов при этом, о чём свидетельствует как твоё поведение, как твоё примитивное «ухаживание», так и твоя нравственная, твоя социально-политическая позиция, твоё кредо, если хочешь. Такие люди всегда, по любому поводу, за варенье и печенье, тем более, при малейшей угрозе, поспешно предавали не только доверившихся им близких, не только переступали через интересы людей вообще, но и, радостно повизгивая, предавали Родину. И вещали с разных амвонов и экранов, как правильно они поступили, высокомерно поучая дебилов.

К слову о книжке. Пробежала её по страницам. Мда. Может она и состоялась бы как книга, будь там поменьше тебя, как Пупа Всеторчащего, поменьше слащавой похоти, которую ты силился упрятать под маску романтизма, «искусственной красивости», будь в ней мои настоящие мысли того периода, мои истинные ощущения. Вот тогда это было бы хоть отдалённо похоже на литературное произведение, а автор—на писателя. Открыв (чисто из любопытства, не поверишь) этот образчик самиздата, я наивно ожидала, что там будет мыслей больше, чем хотелок, что ты напишешь о себе, как о человеке, будешь откровенен перед самим собой. О том, как и почему ты стал священником, как женился и как родил детей, не сумев стать им ни другом, ни отцом. Как стал врагом земле своей, как за чечевичную похлёбку продавал свою душу, кусочек за кусочком. Кстати, мне было бы небезынтересно прочесть такую же книгу, этого же автора, но написанную от моего лица. Оченно любопытно было бы посмотреть, насколько и как ты меня представлял, чувствовал. Увы, у тебя не получится. Такие типы, не способны поставить себя на место другого, им не дано умение души смотреть глазами другого, чувствовать чужую радость или боль.

Но к счастью, тебе подобные личности добрались ещё далеко не до всех «простодушных агнцев», не успели, а ещё лучше, не смогли изуродовать их к своей пользе, не погубили их души. Вы, самоуверенно вещающие от имени церкви лжецы, вы, продавшие тело и душу инфантильные либерасты, готовые разрушить весь мир, чтобы выпить чашку чая (классики не стареют, а мещане не вымирают).

Ничего личного, Саша. Посиди где-нибудь, где захочешь, подумай. А потом просто забирай свой песок и уходи в свой мир. И больше не пытайся проникнуть в Мой. В мир людей. НЕ ПОЛУЧИТСЯ!

P.S. Моё письмо, получилось значительно более длинным и пространным, чем я хотела в начале. Утешает, что это последнее письмо абоненту.

И, чуть не забыла. Твой визит не причинил мне беспокойства. Он, скорее, был неприятен. Как ещё не выветрившийся запах в общем туалете».

6.

Он гулял до ночи, до плотных сумерек, когда дорожки парка уже невозможно было различить. Вышел на освещенную улицу, скорректировал маршрут на телефоне, зашагал к хостелу.

Администратор качнула головой, когда он, отзвонившись во входную дверь, вошел в общий коридор: «А я думала, шо вы тут. Гуляли?» Он кивнул, прошел в свой номер, скинул одежду, шагнул под душ. Никаких молитв. Пусто.

Рухнул на кровать и уснул, как только закрыл глаза. Без сновидений.

А утром, умывшись, он достал ноутбук и написал ей ответ – сразу, не останавливаясь ни разу.

«Спасибо за откровенность, Богомила. Повеселила и покорябала

Никакого вопроса про Израиль не было. На него уже давно ответили, и ты и я. Сегодня ты пытаешься свою агрессию и отрицание сделать частью своей правды. Ну, это твой выбор. Твоя свобода.

Позволь и мне сделать свой выбор, сделать не без усилий.

Все, Богомила, гештальт закрыт, «все ушли на фронт». Я больше не буду беспокоить тебя, ни письмами, ни запахом туалета, ни иными «словесными испражнениями». Забираю песок и ухожу жить дальше.

В твоем письме много справедливых обвинений, как обычно. Но они – как зеркало. Любой, даже ты, взглянув в них, увидит себя. Эгоистичного. Самовлюбленного. Погрязшего в собственных комплексах. В общем, «кто без греха, тот пусть первый бросит камень». В чем ты не можешь меня упрекнуть, так это в том, что я бросался в тебя камнями и нечистотами. Потому что я, действительно, не знаю тебя, а то, что я узнал, обожгло меня и приворожило.

А сейчас мне тебя жалко. Это единственная эмоция, что осталась среди пепла. Жалко. Знаю, что ты скажешь, что тебе плевать, чтоб я эту жалость засунул куда подальше и проваливал, это сейчас в духе твоего последнего письма. Жалко, что ты видишь тут только похоть, и не видишь ничего другого. Жалко, что ты, глубокая и умная, любящая анализировать, закрылась какими-то пошлыми штампами.

Ладно. Засунул жалость подальше. Проваливаю.

Помнишь того партизана, что искал тебя, выглядывая из моих глаз? Я похоронил его тут, в Киеве. Где-то в овраге в Сырецьком парке, под детской железной дорогой («Подивіться, Олександр Иванович, яка гарна дитяча площадка! А ми тут обідаємо зараз …»), а может в Нивках, на пути к озеру, там есть чудесные развалины. Я выгнал его из себя, а он не смог жить, как улитка без раковины. Когда будет воскресение мертвых, он, возможно, найдет тебя, но меня это уже не касается.

Как не касается меня и твоя жизнь, Богомила. Живи, как умеешь, между монастырем, в котором навсегда осталась часть тебя, словесным анализом, импринтинговой любовью и побегами от себя на велосипеде.

Твой гнев на меня, все твое презрение и демонстративная брезгливость, вплоть до смешных политических лозунгов, это ведь все – эскапизм, побег, стена, которую ты выстроила, испугавшись перемен, во мне, в себе, испугавшись слова «мы», так ведь? Эта стена просто кричит во всей нашей переписке, разве нет?

«Кого любят, того не отпускают…» Но в страхе нет любви, Богомила. Это ты отпустила меня. А я… Вот сейчас скажу тебе то, чего ты ждешь и за что сможешь презирать меня дальше: я не хочу и не буду мучить тебя, сжимая твою руку. Будь свободна.

И спасибо тебе, за то, что ты разбудила меня. Как бы тебе не казалось уродливым все, что я пишу, чувствую и говорю сейчас – это следствие наших отношений.

Как и эта «книжонка». Каким бы сомнительным не было ее содержание, она сдвинула камень. Может, я еще скажу тебе спасибо и за тот поворот, что ты внесла в мою жизнь, может даже, скажу спасибо за семью, которую ты спасла. Надеюсь, так и будет.

И раз уж ты так и не узнала в этой книжке и свое дитя, я забираю его себе. Герои книги – не мы, это правда. Они лучше нас. Пусть хоть они живут, ладно? Может ради того, чтобы другие люди не наступали на эти грабли. Или наступали .

Но тебя забыть я не смогу, уж прости. Как забыть ураган, что забросил меня в волшебную страну Оз? Как забыть эту страну? Она внутри меня и никуда уже оттуда не денется.

И это, действительно, последнее письмо.

Привет Изе Кацману. Я не смог им стать, рожденный Ворониным остается Ворониным.

Твой совсем не враг, Механiк»

7.

Перед отъездом из Киева он снова прошелся по Нивкам, подошел к парящему утреннему пруду, самому большому. Оперся об ограждение, долго наблюдал за туманными фигурами, лениво поднимающихся клочков пара. Потом достал из кармана пористый израильский камень и горсть гранатов, катнул на ладони… Камушки глухо постукивали гранями друг о друга, отблескивали в молочном свете. «Не песок». Он наклонил ладонь, и они, тихо булькнув, ушли на дно. Круги лениво разошлись было по ряске, но увязли в ней и сгладились. Он развернулся и ушел.

…Поезд «Киев – Москва» уходил по расписанию.