Kitabı oku: «На берегах Южного Буга. Подвиг винницкого подполья», sayfa 7

Yazı tipi:

Свои люди

Через несколько дней Самсонов зашел к Крыжевым вторично, уже без Ольги: она уехала обратно в Киев. На этот раз разговор был куда откровеннее.

Утром Самсонов увидел на улице листовку. Он вышел из своего подвала, остановился в воротах, задумавшись, куда направиться, и вдруг заметил на стене дома, у самых ворот, листок бумаги с отпечатанным на машинке текстом. «Внимание! – прочитал он. – Прочти и расскажи знакомым. Вот что говорится в приказе от 23 февраля». Он быстро прочитал все от первой до последней строки и пошел, не разбирая дороги, потрясенный даже не столько смыслом прочитанного, сколько самим фактом, что ему удалось это прочитать на улице оккупированного города. В первые же минуты встречи он рассказал об этом Ивану Андреевичу.

– Это вы первый раз листовку увидели? – удивился тот, словно речь шла о чем-то обычном.

Сегодня он был настроен гораздо приветливее, чем в первый раз. Словно в ответ на рассказ Самсонова он заявил открыто и даже с каким-то вызовом:

– Дочь и сын у меня в Красной Армии. Горжусь этим.

Пришел Борис. На этот раз и он встретил гостя по-другому. На него тоже не произвел большого впечатления рассказ о листовке. Самсонов решился заговорить о приемнике, и – странное дело – Иван Андреевич не удивился, согласно кивнул головой, а Борис тотчас вынул из кармана наушники.

Екатерина Васильевна наспех вытерла руки передником, вышла на лестницу взглянуть, нет ли кого поблизости. Потом плотно заперла дверь, еще раз проверила маскировочные шторы на окнах.

Самсонов с волнением взял черный кружок наушника.

Борис склонился над приемником. Иван Андреевич старательно прижал к уху второй наушник. Морщинистое, суровое лицо его было торжественно.

В наушниках заскрипело, затрещали разряды, раздались звуки какого-то неистового джаза. И вдруг в этой неразберихе звуков ясно и четко зазвучал, заглушая все остальное, спокойный голос: «Внимание, говорит Москва».

Сводка сообщала об успехе войск Северо-Западного фронта, нанесших врагу поражение в районе Демянска.

«Смерть немецким захватчикам!» – закончил диктор.

Самсонов потянулся через стол, положил свою ладонь на морщинистую, натруженную руку Крыжевого.

– Я считаю, что эту возможность, – он кивнул в сторону приемника, – мы должны использовать. Нужно записывать и распространять.

Борис порывисто шагнул к Самсонову.

– Правильно, товарищ Самсонов.

Иван Андреевич неторопливо встал из-за стола, подошел к Самсонову и молча протянул ему руку.

В тот вечер Самсонов многое узнал о семье Крыжевых. Узнал о том, что еще в гражданскую войну Иван Андреевич и Екатерина Васильевна, живя в Киеве, участвовали в большевистском подполье. Узнал, что в первые же дни после нападения гитлеровцев, в июне сорок первого, ушел в Красную Армию старший сын Крыжевых – Николай, ушла добровольно и дочь Лена. Узнал и о длительной размолвке между Иваном Андреевичем и младшим сыном – Борисом; эта размолвка, о которой в доме говорилось сейчас как о веселой истории, наглядно характеризовала и того, и другого.

За год до войны Борис окончил школу и поступил работать по своей специальности радиотехника, которую он тогда уже успел приобрести. Энергичный парень, работяга, хороший комсомолец, он был общим любимцем и в семье, и среди товарищей. С осени собирался продолжать образование; отец и старший брат настаивали, чтобы он вовсе оставил работу и ехал учиться в Киев, в институт. Этот план еще обсуждался в семье Крыжевых, когда пришла война, пришла и спутала все карты. Борис оказался на оккупированной врагом земле.

О чем думал, что переживал юноша, как собирался жить дальше?

Иван Андреевич не раз с тревогой задавал себе этот вопрос. Работать Борис перестал, и отец отнесся к этому одобрительно: он сам не хотел служить у немцев и бросил бы свое место электрика в Хлебторге, если б было на что жить. Борис мог бы сидеть дома, заниматься мелкой кустарной работой, копаться на их маленьком огороде – словом, помогать семье. Но и дома-то он не сидел. Вначале стал отлучаться на час-другой, а затем уже исчезал на целые дни, до поздней ночи, даже к обеду не являлся. Что-то переменилось и в его характере: он сделался молчалив, раздражителен, чего прежде никогда не было. Несколько раз порывался Иван Андреевич поговорить с сыном по душам, но разговора не получалось.

Как-то на одной из окраинных улиц Иван Андреевич увидел Бориса в обществе двух гитлеровских офицеров. Он остолбенел от неожиданности, а те прошли мимо, о чем-то рассуждая. Борис даже не взглянул в сторону отца. Иван Андреевич постоял, поглядел вслед, плюнул и, расстроенный, побрел домой. А дома все не мог найти себе места, ходил по комнате, прислушивался к голосам на дворе, к шагам прохожих, к каждому шороху: ждал сына.

Тот явился, как всегда, поздно и молча начал стелить постель.

– В ночлежку пришел и знакомых нема, – заметил Иван Андреевич.

– Устал я, отец, спать хочу.

– Я больше твоего, наверно, устал. Да вот через сына не спится.

– Из-за меня? – Борис, уже успевший нырнуть под одеяло, приподнялся и сел.

– Скажи, пожалуйста, – начал Иван Андреевич, и Борис услышал в его голосе новые, непривычные, чужие интонации, – отчего это ты больно устаешь? От того, что шляешься целыми днями по городу?

– И шляться много приходится, – спокойно проговорил Борис.

– С кем же это? – осторожно спросил Иван Андреевич. – Что за дружки у тебя объявились?

Борис засмеялся.

– Я не маленький, не беспокойся, сам имею голову на плечах.

– Что тебе от них нужно? – не выдержал Иван Андреевич. – Что у тебя за дела такие?

– Отец, не надо, я не маленький, – тихо и примирительно повторил Борис. Он повернулся к стене, натянул на голову одеяло и замолк, давая понять, что разговор окончен.

Иван Андреевич потоптался еще около кровати и медленно ушел к себе в комнату.

А через несколько дней к домику Крыжевых подкатила автомашина. Из нее вышел Борис и с ним какой-то офицер. На глазах у всех они вытащили из машины радиоприемник, внесли его в квартиру, установили в комнате Бориса. На весь дом, на всю улицу загремела музыка.

Иван Андреевич был дома. Он словно лишился дара речи. И пока сын его с гитлеровцем сидели в комнате и слушали радио, он не мог произнести ни слова, не мог сдвинуться с места.

Конечно, был во всем этом какой-то тайный замысел – иной мысли нельзя было и допустить: не всерьез же снюхался Борис с гитлеровцами! Но что он задумал? Что за глупые шутки с приемником? Все это добром не кончится… Да и перед людьми совестно: что подумают!.. Ведь всем не объяснишь!.. И как объяснишь, когда сам ничего не понимаешь! Ну, допустим, он нашел каких-то своих людей, подпольщиков, и выполняет их поручения – почему же это надо скрывать от родного отца?.. А может быть, здесь другое: легкомыслие, мальчишество? Может, и впрямь попал мальчишка в дурную компанию и не ведает, что творит?..

То, что происходило в последующие дни, окончательно сбило с толку Ивана Андреевича. Мало того, что Борис поступил на работу и служил теперь у них радиомастером, – он приглашал встречных и поперечных, стал устраивать у себя танцульки, музыка гремела на весь квартал. И немцы вовсе не реагировали на это; более того, двое офицеров и их подружки из местных стали завсегдатаями в доме Крыжевых.

Так продолжалось недели две. В доме было тоскливо без Бориса, но еще тоскливей, когда он приходил: отец с сыном не разговаривали.

Однажды, придя среди дня домой и застав одну мать, Борис, ни слова не говоря, усадил ее перед приемником, включил его и легко нашел в эфире нужную волну. Впервые за время оккупации Екатерина Васильевна услышала голос Москвы. Борис сидел как ни в чем не бывало, стараясь казаться равнодушным, но от матери не ускользнуло сиянье его глаз.

– Понимаешь теперь?..

Екатерина Васильевна тут же заметила, что надо бы сказать обо всем отцу.

Борис замахал руками.

– Только не сейчас, только не сейчас!.. Вот когда что-нибудь путное выйдет – тогда и скажем…

Он взял с матери слово, что все останется в тайне, но, разумеется, выдержки у нее не хватило, и в тот же вечер Иван Андреевич узнал о затее сына. В свою очередь, он пообещал жене, что не выдаст ее, даже виду не покажет, и, надо отдать ему справедливость, держался целых три дня. В конце концов между отцом и сыном произошел откровенный разговор. Борису пришлось раскрыть все карты, и тут только узнал Иван Андреевич, какой напряженной жизнью живет сын и как далеко идут его планы.

Радиоприемник, ради которого пришлось пойти на все это, был для Бориса отнюдь не конечной и не главной целью. С приемника, собственно, только начиналось то, что он задумал. Имея дома радио, можно было всегда пригласить к себе любого, даже малознакомого человека, – это был хороший предлог для любой встречи, вечеринки, для того чтобы запросто посидеть и поболтать с людьми. Если к тому же в поисках «хорошей музыки» набрести «нечаянно» на советскую песню да посмотреть повнимательней в этот момент на лица слушателей, можно по их реакции кое-что понять. Так вот и набрел Борис на верных друзей. Вскоре после своего признания он представил их отцу.

Ну, а с немцами дружба кончилась, к счастью, вполне благополучно. Оба лейтенанта, с которыми водился Борис («Ей-богу, неплохие ребята!» – смеялся он потом), отбыли на фронт, а добытый с их помощью приемник так и остался у Крыжевых.

…Разговор затянулся за полночь, и хозяева уже не отпустили Самсонова. Настал его черед рассказывать о себе. Он поведал им всю свою историю. Говорил он охотно и подробно, не пропуская ни одной детали, испытывая неожиданное наслаждение от того, что может, наконец, выговориться. В своем увлечении он готов был уже рассказать и о том, как он стал Самсоновым, но удержался и тут же твердо решил никому, ни при каких обстоятельствах не называть своей настоящей фамилии. Это осталось единственным, что он утаил от Крыжевых…

Каким это было блаженством – растянуться на мягкой, теплой постели! Какие-то старые, странные, полузабытые ощущения вернулись к нему в ту ночь. Впервые за долгое время он был сыт: сидя за трапезой у Крыжевых, он ел с осторожной деликатностью голодного человека, но хозяева настойчиво и тактично накормили его досыта. И эта сытость, и это тепло, и чувство, что вот наконец-то кончилось одиночество, и волнующее чувство близости желанной цели погрузили его в сладкое забытье. Он попытался представить себе, что нет никакой Винницы, никакой войны, что лежит он, закрыв глаза, у себя дома, в Киеве, и вдруг ему наяву пригрезилась его комната, его кровать, показалось, что стоит открыть глаза – и рядом окажется привычный стул с одеждой, привычная тумбочка, на ней – ночник, часы и недочитанная книга…

На рассвете он почему-то проснулся, вскочил и, поняв, что еще очень рано, с досадой подумал, что не использует такую редчайшую возможность выспаться вволю, но, как назло, заснуть уже не удавалось. Удивительно четко, в железной логической стройности представилось ему сейчас положение дел, как будто, пока он спал, рассудок успел переработать вчерашние впечатления, сделать из них готовые выводы и связать в единую систему. То, что вчера смутно ощущалось как недоговоренность, неизвестность, сегодня предстало в виде ясно сформулированных вопросов, на которые нужно было получить ответ.

Во-первых, кто такие эти друзья Бориса, как с ними познакомиться? Крыжевые не сказали об этом ни слова. Вообще, перспективы будущей совместной работы рисовались пока туманно. Кроме того, что нужно записывать и размножать передаваемые по радио сводки с фронтов, они ни о чем не договорились. Как размножать, каким способом? И кто будет этим заниматься – они трое: Борис с отцом и Самсонов? А остальные?.. Все это надо сегодня же решить!

Второй вопрос был более трудный и сложный. Самсонов так и не уразумел до конца, почему нужно было Борису скрывать от домашних свои истинные занятия и планы, держать в неведении отца, с которым они, казалось бы, так близки. Может быть, действительно не хотел он говорить раньше времени, пока не получится «что-нибудь путное»? Эта версия, исходившая от самого Бориса, была проста, правдоподобна и вполне согласовалась с его возрастом и характером. Но ведь могло быть и другое. Могло быть и так, что Борис действовал не самостоятельно, что были и есть какие-то люди, которые руководят всей его теперешней жизнью и с которыми он связан узами суровой конспирации. Эти руководители и могли надоумить его насчет радиоприемника, поручить ему войти в контакт с гитлеровскими офицерами. И что же удивительного, если они потребовали при этом строжайшего молчания!

Если это так, значит, перед ним, Самсоновым, открылась какая-то тропка к настоящему подполью. Но как ее нащупать, как вызвать Бориса Крыжевого на откровенный разговор?

Как ни велико было искушение начать такой разговор сразу же утром, Самсонов решил отказаться от всяких расспросов и терпеливо ждать, пока сами Крыжевые проникнутся к нему доверием и заговорят начистоту. Это был, конечно, наиболее верный путь. Утром, за чаем, Борис назначил их следующую встречу, дав понять, что он хочет перейти от слов к делу.

– А как у вас с жильем? Где вы ночуете? – спросил он, уже прощаясь, и, услышав в ответ что-то невнятное, предложил решительно: – Пойдемте вместе, посмотрим вашу халупу.

Зачем ему это понадобилось? Может быть, для того чтобы хоть как-то проверить нового и, в сущности, совсем незнакомого человека?

– Пошли, – согласился Самсонов.

Выйдя из ворот, Борис сразу же пошел быстрым, стремительным шагом. «Теперь куда?» – бросил он на ходу, когда они приблизились к перекрестку, и, получив ответ, свернул в нужную сторону, увлекая за собой Самсонова. Получилось так, что он вел Самсонова, а не тот его. Что-то уверенное, хозяйское было теперь во всей повадке этого юноши, который вчера еще, разинув рот, зачарованно, почти восхищенно слушал рассказ гостя. Тот, вчерашний Борис был очень уж не похож на этого, сегодняшнего. Вчерашний смотрел на Самсонова глазами восприимчивого ученика, жадно ждущего откровений, готового тотчас выполнить любое задание, если оно последует. В Борисе сегодняшнем чувствовался зрелый руководитель, и в самом отношении его к Самсонову было какое-то естественное, безоговорочное, словно само собой разумеющееся старшинство. Вчерашний выглядел человеком, только еще мечтающим о приобщении к подполью или делающим первые шаги на этом пути; сегодняшний заставлял подозревать в нем умелого подпольщика, действующего в согласии с какими-то директивами, в сообществе с какими-то другими людьми. И Самсонов вновь мучительно задумался над загадкой, которая волновала его с самого утра.

– Вот это и есть ваша квартира? – весело спросил Борис, когда Самсонов привел его к себе в подвал. Он пощупал руками ворох соломы: – Нет, ничего, не очень сыро, – уселся, помолчал немного, словно обдумывая решение, и вдруг резко встал: – Хорошо, придумаем для вас что-нибудь получше.

Он сказал это тоном хозяина, распорядителя, хорошо взвесившего свои возможности.

И это было, наверно, действительно так, потому что на следующее утро он, как обещал, зашел за Самсоновым и предложил ему перейти в новое жилище.

Они пришли на Улицу 9-го января, поднялись на четвертый этаж большого кирпичного дома и оказались в совершенно пустой квартире, которая даже не запиралась, потому что Борис открыл ее без ключа. Квартира состояла из крохотной передней и одной просторной комнаты, где не было ни кровати, ни стула, ничего, кроме рваного детского тюфячка, сиротливо лежавшего в углу. Вдобавок здесь было очень холодно, куда холодней, чем на улице: спустя несколько минут они оба – Самсонов в своей ветхой шинели и даже Борис в своем полушубке – уже стучали зубами.

– Надо найти фанеры, – сказал Борис, указывая на форточку с выбитым стеклом. – Приходите к нам сегодня, поищем у отца.

Так было назначено очередное свидание.

На вопрос Самсонова, кому принадлежит эта квартира, Борис ответил с простодушной улыбкой:

– С сегодняшнего дня – вам…

…Это был на редкость удачный день. Простившись до вечера с Борисом, Самсонов отправился гулять по городу и забрел на рынок. Здесь теперь торговали преимущественно барахлом. Вдоль прилавков, большей частью пустых, выстроились шеренги горожан, безмолвно предлагавших кто сапоги, кто пару белья, кто кухонную утварь. Судя по всему, эти люди стояли тут часами. Продуктов было мало, лишь у одного из прилавков, тесня друг друга, толпились хозяйки: здесь продавалось мясо. Когда Самсонов проходил вдоль молочного ряда, хрипловатый женский голос привычно проговорил: «А ну, кому ряженки, ряженки?» Это относилось к нему одному, других покупателей поблизости не было. Он невольно остановился, взглянул на стаканы, покрытые белым с красной вышивкой рушником, поднял глаза на пожилую краснощекую женщину, стоявшую за прилавком, и побрел дальше. Женщина окликнула его и уже настойчиво протянула стакан; то ли по виду его, то ли по взгляду она мгновенно оценила его покупательную способность, и вдруг жест ее стал еще более решительным.

– Та не треба грошей, вы так попробуйте, як вона на ваш смак…

И столько чистосердечной, понимающей доброты прозвучало в этом приглашении, что Самсонов не посмел отказаться. Он благодарно посмотрел на женщину, принял из ее рук стакан и аккуратно, стараясь не спешить, опорожнил его. В этот момент он и заметил то, что стало самым приятным и значительным событием дня. За прилавком двое крестьян что-то внимательно читали. По выражению их лиц не трудно было догадаться, что читают они запретное. Недолго думая, Самсонов подошел и спросил в упор:

– Что читаете?

Человек, державший в руках газету, мгновенно бросил ее за прилавок и вопросительно уставился на Самсонова.

– А ну покажи! – приказал Самсонов.

Тот, пожав плечами, поднял и протянул ему газетный листок. «За Радянську Украину», – прочитал Самсонов. – Восьмого марта 1942 года».

– Где ты это достал?

– Не знаю, – безразлично отозвался колхозник. – Кто-то мне ее в карман сунул.

– Хорошо, – сказал Самсонов, сложил газету вчетверо, спрятал ее и удалился.

Колхозники недоуменно смотрели ему вслед…

Весь день он радостно думал о том, что вот, наконец, сбываются его предположения: значит, есть в городе достаточно сильное подполье, если вчера на улице можно было прочесть слова из приказа Сталина, а сегодня в руках у крестьянина, приехавшего на базар, оказывается советская газета. Откуда-то она должна же была взяться! Какие-то люди получили ее из-за линии фронта – не иначе как через партизан, – получили и принесли сюда, на городской рынок!..

Вечером у Крыжевых Самсонов застал двух новых людей. «Друзья», – кратко объяснил Иван Андреевич. Высокий, статный мужчина лет под сорок, черноволосый и смуглый, похожий на цыгана, первым поднялся ему навстречу:

– Артюшков.

На нем были резиновые сапоги и куртка из чертовой кожи, делавшая его совсем черным. Какая-то подтянутая, собранная сила ощущалась во всем облике этого человека и даже в пожатии его руки, коротком и крепком. Когда Самсонов узнал, что у Артюшкова больное сердце, он не сразу этому поверил. О себе Артюшков рассказал охотно, но скупо. Зовут его Николай Владимирович. Родом он из Молдавии, перед войной работал в Бельцах. Из-за сердца не взяли в армию. Пришлось эвакуироваться вместе с женой и детьми – детей у них шестеро, младший родился перед самой эвакуацией. Под Уманью попали в окружение. Делать нечего, решили податься в Винницу: у жены здесь родные. Кое-как добрались, обосновались. Нашел знакомых в горторге, устроился заведующим железоскобяным магазином.

На вопрос, есть ли в этом магазине или в самом горторге свои люди, Артюшков ответил уклончиво, что свои люди, дескать, есть везде, будто не понимая, о каких людях ведет речь Самсонов, и тот пожалел, что задал этот вопрос.

Другой гость Крыжевых был совсем молод, немного постарше Бориса, – Петя Ткачук, слесарь железнодорожного депо. Он сидел молча, ни разу не вмешавшись в общую беседу, только кашлял, часто и подолгу, и, видно, очень стеснялся, что обращает этим на себя внимание; если бы не напряженный интерес, который все время виден был на его худом, не то смуглом, не то болезненно-желтом лице, можно было бы подумать, что он совершенно безучастен к предмету разговора.

Наконец Самсонов достал газету, положил ее на стол, разгладил ладонями. Все тотчас же сгрудились вокруг, склонились над столом. Читали молча, каждый про себя, иногда только какое-нибудь непонятное междометие вырывалось из уст Ивана Андреевича да слышалось довольное сопение Бориса. Первым, неожиданно для всех, заговорил Петя Ткачук.

– Наступают наши, – вымолвил он со вздохом. И добавил: – А мы тут без дела.

Борис посмотрел на него строго.

– Это кто же такие «мы»? Пусть каждый говорит за себя. Кстати, дело теперь всем найдется. – Он извлек из кармана большие старые часы – очевидно, отцовские. – Без десяти девять. Через десять минут – Москва… Как будем записывать, Трофим Корнеевич? – обратился он к Самсонову, впервые назвав его по имени-отчеству.

Самсонов предложил вести запись как бы конвейером: один пишет первую фразу, другой – следующую, третий продолжает, затем подхватывает четвертый, за ним – снова первый, и так далее. Эта система всем показалась сложной.

– Давайте записывать все сразу, – сказал Артюшков. – Там уж как-нибудь разберемся.

Пока они договаривались, Борис настраивал приемник, а Иван Андреевич занялся заготовкой бумаги: для этой цели послужили старые школьные тетради Бориса, из которых были вырваны все чистые листы. И вот, наконец, раздались знакомые позывные, а за ними далекий голос:

«Внимание, говорит Москва…»

Слышимость была плохая. Сквозь треск и свист каждое слово приходилось напряженно ловить, почти угадывать, и все же сводку удалось записать полностью. В ней говорилось о наступлении Красной Армии на Дону и в Крыму, под Тихвином и Ленинградом.

Самсонов сверил записи, заполнил пробелы и составил таким образом единый и окончательный текст.

– Теперь это нужно будет переписывать, – сказал он, закончив работу. – Если каждый приготовит по десять-пятнадцать экземпляров, этого, пожалуй, на первый раз хватит. Как? – обратился он к Борису, и, прочитав на его лице согласие, первый принялся за дело.

Он внимательно приглядывался к своим новым товарищам, к людям, с которыми предстоит, очевидно, делить опасности и невзгоды, сродниться в борьбе, жить вместе и, может быть, вместе умирать – кто знает… Вот склонился над бумагой Артюшков; он спешит, большие нестройные буквы торопливо выскакивают из-под его карандаша. Рядом старательно трудится Борис Крыжевой: голова наклонена набок, к самой руке, рот полуоткрыт; он пишет, словно рисует, – терпеливо и осторожно, не дыша. У Ивана Андреевича дело идет проще: рука его тверда и спокойна, буквы получаются не ахти какие – одна помельче, другая покрупней, одна по-письменному, другая по-печатному, – зато он обогнал и Артюшкова, и самого Самсонова, не говоря уж о Борисе. Труднее всех Пете Ткачуку. Работа дается ему с напряжением, карандаш не слушается, рука не расстается с резинкой. Получается довольно аккуратно, но медленно; Петя прибавляет темп, начинает торопиться и тут, как назло, пропускает слово. Кашель по-прежнему мучит его, лоб покрывается испариной, но Петя не останавливается, не дает себе передышки: боится отстать.

Не вызовет ли у них у всех разочарования, не надоест ли эта кропотливая прозаическая работа, которая предстоит, вероятно, изо дня в день? Хорошо, если Борис, Артюшков, Ткачук с кем-то еще связаны и получают, помимо этого, другие задания, вовлекающие их в активную борьбу. А если нет? Хватит ли у них выдержки, терпения вот так ежедневно или почти ежедневно переписывать от руки десятки листовок и потом распространять их по городу? Ведь ничего другого не предпримешь, пока группа не окрепла, не обросла нужными связями.

Самсонов попробовал заговорить об этом, но сразу же получил четкий ответ Артюшкова:

– Выбирать не приходится… Только вот бумаги на завтра не хватит.

– А вы думаете, нам и завтра здесь собираться надо? – спросил Самсонов.

– Ну, послезавтра… Этот товар, – Артюшков взял в руки, как бы взвешивая, кипу листовок, собравшуюся на столе, – этот товар мы за один день сплавим. Борис возьмет на себя Ленинградскую улицу, – тут же предложил он, – Петя – железную дорогу, вокзал; мне дадите Замостье, ну а вы с Иваном Андреевичем можете пойти на Первомайскую, на Котовского – места хватит…

Борис принялся отсчитывать каждому его долю.

– А я думаю… – Самсонов остановился, обвел глазами товарищей, – незачем нам здесь собираться. Записывать передачи может один Борис, а уж мы поработаем каждый у себя дома. И вообще – поменьше этих встреч, побольше конспирации. Как, товарищи? Нет возражений?

– Принято единогласно, – сказал Борис.

Уже на третий день уговор был нарушен. Сначала к Крыжевым зашел Петя Ткачук, за ним – Артюшков и, наконец, сам Самсонов. Артюшков признался, что в такой день не сидится дома: вчера и сегодня разбрасывали листовки каждый в своем районе; ну как не повидаться после этого?.. Петя Ткачук придумал в оправдание своего визита какой-то весьма убедительный предлог, но видно было, что и ему просто захотелось побыть с друзьями. Самсонов пришел озабоченный, присутствию Артюшкова и Ткачука не удивился и, едва закрылась за ним дверь, заметил, обращаясь ко всем вместе:

– Давайте, товарищи, говорить начистоту. Кого вы знаете из местных коммунистов, кто из них остался в городе?

Наступило молчание. Вопрос был слишком неожиданный. Самсонов уже начал жалеть, что поторопился.

– А что случилось? – спросил Артюшков.

– Вот, смотрите! – Самсонов вынул из кармана листовку с машинописным текстом. – Одну такую я уже видел, это вторая. На той же машинке, шрифт один…

– Да это, видно, такая же группа, как и мы, – сказал Борис. – Достали приемник, машинку – и печатают.

– Такая же, да не такая, – возразил Самсонов. – За несколько дней – две листовки с разным текстом и в разных концах города. Группе из пяти человек это не под силу. Здесь работает организация, – сказал он уверенно. – Мы должны с ней связаться, иначе от нас с вами мало толку. Я прошу тех, кто знает туда дорогу, помочь мне в этом. – Он посмотрел на Бориса. Тот сидел, задумчиво уставившись в пол. – Если вы мне не доверяете…

– Мы вам доверяем, – поднял голову Борис.

– Если вы мне не доверяете, – продолжал Самсонов, – вы можете сделать одно: доложить руководству подполья о нашей группе. Это будет достаточно.

– Вот что, товарищ Самсонов, – в голосе Ивана Андреевича зазвучали нотки какой-то недружелюбной строгости, и Самсонов тотчас невольно вспомнил об их первом знакомстве, – чи есть тут организация, чи ее нема – це нам неведомо. А группа должна работать. Вы человек партийный, мы вам верим, вот вы и будете у нас головою. Так я говорю, хлопцы?

– Так, – отозвался Ткачук.

– Мы вам верим, – повторила слова мужа Екатерина Васильевна.

– А я не понимаю, – раздался вдруг мягкий баритон Артюшкова. – Вы сказали: от нас мало толку, если не свяжемся. А почему? Мы – сами по себе, они – сами по себе. Чем меньше народу, тем лучше. Вы, видать, человек опытный, руководить сумеете – чего ж еще?..

Слово было за Самсоновым.

– Что ж, если так, давайте… – проговорил он и почувствовал, что это не те слова, что надо сказать как-то иначе, что надо поблагодарить этих людей за то, что поверили, за то, что помогли ему найти место в борьбе; надо сказать, что отныне они связаны дружбой, братством на всю жизнь, до последнего вздоха. – Давайте, – повторил он, досадуя на себя, что не может найти других слов.

Расходиться решили поодиночке. Самсонов ушел последним. Когда он вышел на улицу, было уже совсем темно, город молчал, шумел ветер, и Самсонову почудилось, что он слышит дыхание спящего – нет, не спящего, а только притаившегося города – глухое, тяжелое, тревожное…

Ücretsiz ön izlemeyi tamamladınız.

Yaş sınırı:
12+
Litres'teki yayın tarihi:
21 kasım 2024
Yazıldığı tarih:
1961
Hacim:
538 s. 15 illüstrasyon
ISBN:
978-5-00222-386-2
Telif hakkı:
Алисторус
İndirme biçimi:

Bu kitabı okuyanlar şunları da okudu