Kitabı oku: «Бронзовый ангел над океаном»
Предисловие
… Мы живем в спокойном и размеренном мире… В мире, где все понятно, известно наперед и расписано по часам и минутам – утром – завтрак, потом работа, потом домой, ужин, спать.
И так – день ото дня, год за годом. Мы попрятались в коробках квартир, для верности задернув окна шторами, оградив себя от неожиданностей, от непредвиденностей. В этом нашем бетонно-шторном мирке не осталось места для спонтанности, для неожиданности, для порывов и безрассудностей. Этот мир наш взращивает в нас потребность к уюту, к теплу домашнего очага, к понятности, порождая желание все упростить и отворачиваться от того, что не укладывается в этот миленький шаблон с геранью на подоконнике, премией в конце месяца и дежурным букетом на 8 марта из дежурного количества дежурных роз в дежурном целлофане.
В этом нашем мире все стандартизированно и заранее придумано – и первые свидания, и свадьбы, и похороны – все по сценариям, все "как у всех". И вот, уже становятся наши дома, города, муравейниками с коллективным, массовым сознанием, с шаблонами и стандартами на все случаи жизни – и так хороши они, что сломанный ноготь порой превращается в трагедию…
Мельчаем мы, мельчают наши радости и беды, мельчают глубины познания – не хотим мы уже вглубь и ввысь – все больше тянемся к мягким стульчикам и полным тарелочкам, к ящику с говорящими головами, которые и расскажут, и подскажут, и рассмешат, и напугают – но в меру, в рамочках нашего муравейника…
И не знаем мы, что совсем рядом есть другие миры. Совершенно другие. В которых все искренне, по-настоящему, на полную катушку – и любовь, и ненависть, и боль, и счастье – все в полнеба, все как в последний раз…
Искренность, подлинность – то, что покидает наш мир, живет в этих параллельных мирах.
Мы о них не знаем, и не хотим знать – но они существуют.
И населяют их совсем другие люди.
Мы иногда сталкиваемся с ними, но не знаем, что это они.
И, вероятнее всего, у них нам и нужно учиться, как относиться к жизни, к солнцу, к небу и дождю, к любви, к себе, к друзьям и врагам.
Ведь в их мире до сих пор живут такие понятия, как честь, совесть, любовь, самопожертвование, патриотизм – чувствуете, какие немодные и неудобные для нашего стандартизированного муравейника понятия- слишком большие, слишком непонятные, слишком многого требуют они – и души, и сил, и мыслей…
Именно об одном из таких параллельных миров мы и хотим рассказать в нашей книге.
Нет здесь не будет ни инопланетян, ни монстров в привычном, стандартном понимании этих слов.
Потому что даже монстры наши – придуманные, с сахарной глазурью, они тоже ручные, привычные и понятные.
Часть первая
Глава 1
…Весна во Владивостоке – коварная и переменчивая. Солнышко не очень часто радует теплыми своими прикосновениями. Обычно, весна – это как контрастный душ – то морозец, то тепло. Нет обычных звонких капелей, рыхлого, подтаявшего снега и запаха просыпающейся природы, как в других уголках России. Но сегодня, в канун Наташиного дня рождения, природа, словно опомнившись, запустила весну на всю катушку: в поголубевшем небе сияло солнце, а сосульки, свисающие с карнизов и крыш, заплакали хрустальными каплями. И даже такой привычный ветер, сегодня не веял океанским холодом, а притих, словно засмущавшись, перед наступающей весной. Натка сидела за партой и, наморщив нос, задумчиво смотрела в окно, на сверкающие, словно стеклянные, сосульки, в которых играли солнечные лучи. Изредка, подобно стеклянным бусинам, с сосулек искрами падали капли. Натке казалось, что это природа считает минуты до ее дня рождения, специально, по случаю такого большого праздника, устроив настоящий весенний день в довольно суровом ее городе. Натка вздохнула и опустила взгляд в тетрадь, к задачке, которую решал весь класс.
– Соловей! – строго сказала полная, очень уютная физичка Майя Александровна. Ярко-рыжие волосы «Майюшки», как за глаза, звали ее ученики, горели на солнце, как костер. – Может, ты расскажешь всем, чего такого интересного, ты увидела за окном? – Майюшка сердито свела брови. Она очень не любила, когда ученики занимались на ее уроках чем-то, кроме ее обожаемой физики.
– Весна, Майя Александровна – просто ответила Натка. – Солнце светит, сосульки таять начали. Красиво!
– Тебе бы, Наталья, стихи писать! – усмехнулась Майюшка и тоже взглянула в окно, словно хотела убедиться, что ее не обманывают, и весна действительно началась. – Давай-ка, Соловей, к доске и реши задачу! Похоже, весна мешает тебе сосредоточиться и решить самостоятельно, я правильно понимаю?
Натка пожала плечами и пошла к доске. Она лихорадочно соображала, с чего начать решение, пока шла по проходу между рядами парт. Натка встала у доски, взяла в руку теплый, шершавый кусочек мела и слала писать на доске условия задачи, которые диктовала Майюшка. Вдруг, в дверь класса постучали, и, не дожидаясь, когда кто-то ответит, в класс вошел директор школы, Тимофей Сергеевич. Вообще, во Владивостоке, большая часть мужчин, так или иначе, была связана с морем. Не был исключением, и Тимофей Сергеевич. Его лицо, казалось, навечно забронзовело от океанского солнца и соленых ветров, а седые пышные усы, за которые его ученики прозвали «Боцман», были с желтым оттенком от табачного дыма. Директор всегда ходил в тельняшке, под строгим темно-синим костюмом и в матросских ботинках. Тимофей Сергеевич, когда-то, довольно давно, был китобоем и ходил на одном из судов знаменитой китобойной флотилии «Слава». Он был гарпунером – стрелял из гарпунной пушки по китам. Но однажды, граната, которая прикреплялась к гарпуну, взорвалась еще до того, как гарпунер Тимофей, выстрелил в кита. Так Тимофей Сергеевич получил свою хромоту и списание на берег. Ученики школы, побаивались Боцмана за крутой нрав и умение придумывать суровые, но справедливые наказания.
Боцман вошел в класс и с дружным шумом, ученики встали, приветствуя директора.
– Садитесь – махнул рукой Тимофей Сергеевич и посмотрел на Натку.
– Соловей – сказал директор. Это была еще одна его особенность – он помнил фамилии, практически, всех учеников школы. – Пошли со мной! Майя Александровна, я заберу ученицу? Очень важное дело.
– Да, конечно, Тимофей Сергеевич, – ответила Майюшка. – Иди, Наталья!
Натка пошла за директором, ломая голову над тем, за что ее вызвали.
«Узнал, что это я подожгла урну возле школы? Заложили, что я подралась с Аленкой Грик из восьмого «А»? Или опять, этот противный Сашка Федоров, нажаловался, что я ему по шее надавала за котенка, в которого он снежками бросал?» – перебирала Натка в голове свои последние «подвиги». «А может, Розочка наябедничала?». Розочкой называли учительницу по английскому языку, Розу Павловну, худую, строгую женщину с неизменной «бомбошкой» из черных волос на затылке. Розочка ходила в строгих костюмах, держалась немного надменно и была похожа на английскую леди в том виде, в каком представляли ученики англичанок – чопорными, строгими и осанистыми. Розочка была классным руководителем восьмого «Б», в котором училась Натка. «Подумаешь, ручку ей сломала!» – думала Натка. – «Была бы, действительно, какая-то ручка особенная, а эта, из-за обычной ручки из Канцтоваров, за тридцать пять копеек, такой крик подняла! Ну, точно, родителей Боцман вызовет, если из-за Розочки!» При мысли о родителях, Натка вспомнила, что родителей нет дома: отец уехал на дальний полигон, на стрельбы, и маму взял с собой. Отец у Наташи, был офицером – пограничником, часто уезжал куда-нибудь по службе. А служба у него была, на зависть всем – он был специалистом по оружию и амуниции. Маму, он тоже частенько брал с собой, если была возможность. Несколько раз, ездила с ними и Натка.
«Сейчас начнется!» – с неудовольствием думала Натка. – «Ты же девочка, Соловей, девушка, точнее! Старшеклассница! Смотри, какая вымахала невеста! Ты же принцесса, Соловей! А ведешь себя, как шпана из района Первомайский!»
– Проходи, Соловей! – сказал директор, открывая перед Наткей, дверь своего кабинета. Натка вошла в этот страшный кабинет и удивилась, увидев, что возле директорского стола, на стуле с красной тканевой обивкой, на который, обычно, Боцман усаживал Натку, прежде чем отчитать за очередные «художества», сидел брат отца, тоже военный, только летчик – дядя Сережа. Когда Натка вошла в кабинет, дядя Сережа, как-то напрягся, странными глазами посмотрел Натке в глаза, встал и взял Натку за руку.
– пойдем-ка, Натка, домой – сказал сдавленно, дядя Сережа.
– Да-да, идите, Сергей Михайлович, – сказал Боцман. – Если что, не волнуйтесь, школа, чем сможет, поможет!
«В чем поможет?» – подумала Натка и пошла за дядей Сережей. Странное дело, на своем УАЗике, дядя Сережа, поехал не к Натке домой, а к себе, на Первую Речку.
– Мы, разве, не домой? – спросила Натка. Она сначала подумала, что отец с мамой, вернулись и попросили дядю Сережу, привезти ее домой, но оказалось, нет.
– Нет, Натка, мы ко мне едем, – Сказал дядя Сережа, не оборачиваясь.
Натке показалось, что дядя Сережа что-то скрывает от нее и ей стало не по себе. Какая-то тень на лице дяди, ее пугала и безотчетно, она боялась того, что хотел ей сказать дядя Сережа. Они приехали к кирпичной пятиэтажке офицерского общежития, в котором жил дядя Сережа, молча поднялись по пыльной лестнице, к нему в комнату.
– Садись, Натка – сказал дядя Сережа, указывая на диван, а сам подошел к серванту и достал оттуда маленькую, будто игрушечную, бутылочку водки со смешным названием «чекушка». Он зубами сорвал с бутылки пробочку из фольги, налил водку в красивый тонкостенный стакан с красными полосочками по краю, залпом выпил. Из кармана шинели, достал красную пачку «Примы», размял сигарету пальцами, прикурил от спички. Комнату моментально заполнил табачный, горький дым. Натка видела, понимала, что дядя Сережа, готовится ей что-то сказать. Необъяснимый страх сковал ее. Она сидела на диване, не сводя взгляда с дяди Сережи, теребя край черного школьного фартука. Наконец, дядя Сережа, в упор посмотрев на Натку, вздохнул глубоко, закашлялся от дыма сигареты, бросил окурок в металлическую пепельницу.
– Натка. – сказал дядя Сережа, каким-то чужим голосом. – Твоих родителей больше нет!
Натка оцепенела. Волна какого-то холодного ужаса, прокатилась по телу, в ушах застучал пульс. Перехватило дыхание.
– Как это нет? – не желая, впрочем, знать ответ, шепотом спросила Натка.
– Ехали, понимаешь, с полигона, а погода, сама видишь! Дорога скользкая! Вот, отец с управлением и не справился! Но ты не думай, им даже больно не было, врачи сказали, мгновенно погибли…
Погибли! – это слово, как обухом по голове, ударило Натку, и она замерла, не смея поверить в то, что отца и мамы, больше нет в живых. Отец, большой, сильный, с черными роскошными усами, похожий на адъютанта его превосходительства из кино, и мама, тоненькая, хрупкая, настоящая балерина, с каким-то милым, девичьим лицом и негромким, нежным голосом. И они погибли! Натка даже подумала, что дядя Сережа ее обманывает, но взглянув на его лицо, поняла, что это правда! Такая вот, болезненная, горькая правда, от которой защипало глаза, и к горлу подкатился комок. Натка сглотнула, и слезы покатились по ее щекам. Но Натка не стала их вытирать – руки не слушались. Казалось, они могут только одно – теребить край черного школьного фартука…
…Отец Наташи служил специалистом по вооружению и амуниции. В его ведении находились почти все воинские части Дальневосточного пограничного округа. Это был сильный, красивый, высокий мужчина, повадками напоминавший белогвардейского офицера. И, хоть и был он в звании майора, друзья и некоторые сослуживцы, называли его «штабс-капитан», за приверженность таким понятиям, как офицерская честь, патриотизм и любовь к Родине. Майор Соловей, при всей своей твердости и принципиальности на службе, в семье был мягким и чутким человеком. Он обожал жену и дочь, буквально растворяясь в них. Особенно, конечно, обожал он свою дочку, Натку. Если мама, все-таки, иногда проявляла какую-то строгость, то отец, несомненно, сводил все ее воспитательные процессы на нет. Он всячески баловал Натку, потакал ее шалостям, частенько, даже защищал ее, когда она в своих проделках, выходила за рамки. Поэтому, детство у Наташи, было светлым и беззаботным. Она очень любила своих родителей и очень ими гордилась. Мама, работала во Дворце пионеров и школьников, что на Китайской улице, вела кружок бального танца, в который, естественно, ходила и Натка. А потом, посоветовавшись с отцом, Натка стала ходить и в секцию айкидо, в этом же Дворце, не бросая, впрочем, и танцы. Маму очень любили ее воспитанники, участники танцевального ансамбля, называя ее «королева Марго» за утонченность манер, интеллигентность и царственную осанку. И, если у отца, была большая семья: брат Сергей, сестра Ольга и сестра Валентина, то Маргарита Соловей, была сиротой. Выросла она в детдоме. С мужем своим, в то время, блистательным молодым лейтенантом – пограничником, она познакомилась, когда училась в хореографическом училище, в Перми. Там же, в военном училище, учился и будущий майор Соловей. Они познакомились в кафе-мороженом, на Комсомольском проспекте, а потом, долго гуляли по вечерней Перми, смотрели на теплоходы, проплывающие по Каме. Они полюбили друг друга, как в романах, с первого взгляда. И, когда лейтенант Соловей, засобирался на Дальний Восток, куда забросила его начинавшаяся военная карьера, Маргарита Игоревна, в девичестве Иванова, решительно последовала за ним. Во Владивостоке, они и поженились. Вскоре, во Владивосток, перебрались и младшие сестры Владимира Соловья. А брат его, Сергей, перевелся во Владивосток, написав рапорт, так как очень хотел служить рядом со старшим братом…
… – Ты, Натка, только не раскисай, ладно? – сказал дядя Сережа, налив воду в чайник и ставя его на электроплитку. – Тебе сейчас, раскисать никак нельзя. Взрослеть тебе придется, дочка. Вот так, девочка. Ты же дочь военного, офицерская дочка, Натка, так что, сама понимаешь…
– Я не раскисаю, дядя Сережа – прошептала Натка, удивляясь, как он может, в такой момент, ставить какой-то чайник, думать о чем-то, кроме того, что отца и мамы, больше нет.
– Завтра с тобой делами займемся, – сказал дядя Сережа. Тебе как лучше, домой, или у меня переночуешь?
Натка подумала о том, что дома все – все, будет напоминать ей о родителях: и мамины альбомы с рисунками, которые, как обычно, лежат на ее рабочем столе, и фотографии отца в рамках, висящие в комнате на стенах. Рамки эти, отец делал своими руками. Фотография, была его маленькой слабостью – он снимал красивые дальневосточные пейзажи, а потом печатал фотографии, запершись в ванной, в волшебном свете красного фонаря. Иногда, он брал с собой и дочку, и Натка завороженно, как на колдовство, смотрела, как на чистом листе бумаги, в красном колдовском свете, в ванночке, как ей казалось, с обычной водой, начинали проявляться сопки, вековые елки или океанский прибой. Но уже к пятому классу, Натка точно знала, что такое проявитель и что такое фиксаж, знала, чем «Унибром», к примеру, отличается от «Бромпортрета», знала, как выставить на фотоаппарате выдержку и диафрагму, и как правильно ловить нужный кадр. Натке стало страшно. Она до боли, до слез, не хотела увидеть все эти вещи: в прихожей, она точно знала, на вешалке, будет висеть мамино синее пальто с белым меховым воротником и портупея отца, а на кухне, на полочке, будет стоять большая красная кружка, которую так любил отец. Там же, на подоконнике, стоял цветок с названием, которое всегда смешило Натку – Ванька Мокрый. Ванька был маминым любимцем, она тщательно за ним ухаживала и радовалась, как девочка, когда Ванька начинал цвести мелкими розоватыми цветочками. Натка вспомнила, как маленькой, любила слизывать с Ваньки прозрачные сладкие капельки, бисеринками блестевшие на тонких, как волоски, зеленых стебельках. Натка помотала головой.
– Можно, я у вас побуду? – спросила она.
– Конечно, Натка, оставайся! – сказал дядя Сережа. – Я тебе, вон, на раскладушке постелю, ты уж извини, что так, по-военному, без перин. Я понимаю тебя, дочка, дома тебе страшно будет. Так что, давай, оставайся, сейчас чай попьем и спать. Утром я тебя рано подниму…
…Натка долго не могла уснуть, лежа на скрипучей раскладушке и слушая, как дышит во сне дядя Сережа. Она смотрела в потолок, по которому иногда проползали светлые прямоугольники – под окнами проезжали машины. Там, за окном, продолжалась жизнь. Люди, как обычно, шли по домам, закончив свои дела, зажигали свет в квартирах, пили чай, смотрели телевизор. Натка вспомнила, как она с родителями, смотрела телевизор по вечерам, после ужина, который готовила мама. Они смотрели какие-нибудь фильмы, в которых были честные и благородные главные герои и отвратительные, подлые их противники. И отец всегда комментировал эти фильмы. А мама улыбалась, слушая, как ее муж, с жаром, объясняет своей дочке, почему именно так, поступил положительный герой и в чем подлость поступков отрицательных героев. Натка слушала очень внимательно, стараясь запомнить, что такое «честь», «благородство» и «честность». А сейчас, Натке казалось, что весь мир, просто не имеет права делать вид, что ничего не произошло. Она вдруг вспомнила, что до ее дня рождения, осталось два дня и ей стало стыдно, что она может думать о каких-то праздниках, когда родители ее погибли… Именно в этот вечер, лежа на скрипучей раскладушке, под синим солдатским одеялом с тремя черными полосками, Натка Соловей, постигала трудную науку взросления, глотая горькие слезы. Наконец, она закрыла глаза и забылась тяжелым, точно беспамятство, сном…
…Утром, дядя Сережа, не стал будить Натку, как обещал, а тихонько вышел куда-то, мягко притворив дверь. Натка, сквозь сон, слышала, как он разговаривал с кем-то, в коридоре, а потом вернулся и разбудил Натку, мягко тронув за плечо.
Натка быстро встала, оделась, они попили чай с белым хлебом и малиновым вареньем, и поехали на УАЗике дяди Сережи, к нему на аэродром. Дядя Сережа велел Натке ждать его в машине, а сам убежал куда-то, за ворота своей воинской части. Потом, они ездили в какое-то учреждение, откуда дядя Сережа вернулся мрачным, сердитым, с какими-то бумажками. Потом они поехали в еще одно место, которое очень напугало Натку. Это была ритуальная мастерская, где они с дядей Сережей, купили два гроба. Эти гробы, красные, с черными кружевными оборками, очень напугали Натку. Они были страшными, эти нарядные гробы. Натка, наконец, стала с горечью осознавать, что гибель родителей – это правда. Эти гробы, были вещественным подтверждением этой страшной правды. Уплатив за гробы, дядя Сережа, отдал распоряжение двум солдатам, которые приехали к мастерской на военном ЗИЛе, погрузить гробы в грузовик, а потом долго что-то им объяснял, стоя возле кабины ЗИЛа. Солдаты, кивнув, сбегали в мастерскую и вскоре вышли оттуда, с большим ворохом венков с пластмассовыми цветами. Погрузив венки в свой ЗИЛ, солдаты уехали. Натке очень не нравилось то, чем они занимались с дядей Сережей – эти гробы, венки, железный памятник, который они погрузили в багажник УАЗика, казалось, опутывали сердце Наташи, какими-то холодными колючими проволоками, причиняя нестерпимую боль и заставляя плакать. Наконец, они приехали к дому Наташи, где в большой комнате, на табуретках, стояли те самые гробы.
Натка испуганно заглянула в квартиру. В прихожей, как она и ожидала, висело мамино пальто и портупея отца. Натка заглянула в комнату, и при виде гробов, у нее остановилось сердце. Она поняла, кого она увидит в этих нарядных деревянных ящиках. С трудом ступая на ватных ногах, Натка подошла к гробам. И если до этой секунды, все происходящее, казалось ей неправдой, каким-то злым розыгрышем, то сейчас, увидев бледные, восковые, и какие-то чужие, лица родителей, с бесцветными губами и пергаментными закрытыми веками, Натке стало дурно. Закружилась голова и все ее естество, отказывалось верить в то, что видят ее глаза. Реальность происходящего, обрушилась на нее со всей тяжестью. Натка сползла по стене на пол и услышала, как рядом кто-то страшно кричит, завывая. Через несколько секунд, она поняла, что кричала и завывала она сама…
…А потом было Лесное кладбище. Натка, как в тумане, смотрела на две свежие могилы и холмики земли рядом с ними, так похожие на кучки соли с перцем. У могил стояла шеренга солдат – пограничников, с автоматами за плечами. Натка не верила, что все это происходит на самом деле и что совсем скоро, ее родителей, опустят в эти грязные ямы и зароют этой черной, перемешанной со снегом, землей. Навсегда… Натку больно уколол смысл этого страшного слова. У гробов, появлялись какие-то люди, что-то говорили, но Натка не слушала их. Она боролась с яростным желанием, прогнать и этих людей, и этих солдат с автоматами, чтобы они, наконец, смогли пойти домой, поужинать, а потом смотреть какой-нибудь фильм, где благородные герои побеждают подлецов и негодяев. Но Натка знала, что такого уже не будет. Не будет никогда… Именно в этот момент, стоя у двух могил и не обращая внимания на липкие хлопья снега, которыми ветер старался залепить ей лицо, Натка постигла ещё один тяжелый урок, урок своего взросления… Наконец, солдаты стали заколачивать гробы гвоздями, и каждый удар их молотков словно убивал в Натке радость и счастье. Гробы опустили в могилы и люди стали бросать на них горсти мерзлой земли. Комки грязи, с отвратительным звуком, барабанили по крышкам гробов. Бросила свои горсти и Натка. Не дождавшись страшного звука, она подумала вдруг, что ее комки мокрой мерзлой земли, улетели прямиком на тот свет, туда, в подземное царство мертвых, куда сейчас отправлялись ее родители. Отправлялись навсегда… Солдаты с автоматами, снова построившись, трижды дали залп в небо. Это были последние звуки этого дня, которые навсегда врезались в память Натке. Именно эти залпы из автоматов возвестили жестокому и равнодушному миру, что Натка Соловей стала взрослой на пороге своего шестнадцатилетия… Навсегда…
…А потом были поминки, которые дядя Сережа организовал в офицерской столовой воинской части, в которой служил отец. Люди, многих из которых, Натка видела в первый раз в жизни, вставали, говорили какие-то слова, но смысл этих речей ускользал от Натки – она чувствовала себя очень уставшей, какой-то сломленной и разбитой. Она безучастно сидела за столом, отрешенно разглядывая людей, которые ели, пили, курили, о чем-то тихонько разговаривали. Вокруг стоял звон посуды, звяканье ложек и вилок о тарелки. Натка снова удивилась, как могут люди, в такой день, спокойно есть и пить водку, когда мир опустел. В память Наташи, врезалась стайка тоненьких изящных девочек в черных платьях – это пришел на похороны мамин танцевальный ансамбль. Натка смотрела на этих девочек, возмущенно думая о том, как они, наверное, наряжались в эти красивые, пусть и черные платья, подбирая, наверняка, к ним туфли, красились, каждая, перед зеркалом у себя дома. И ей казалось, что люди просто не имеют права на повседневную жизнь, когда такие прекрасные люди ушли из жизни. На лицах девочек из ансамбля были черные потеки от туши для ресниц, они плакали. И, совершенно не к месту, Натка вдруг подумала о том, что и ей, нужно было надеть черное строгое платье и накрасить глаза, чтобы ходить сейчас, как положено, в черном платье, а не в школьной форме и с черными потеками на щеках…
…После поминок дядя Сережа отвез Натку домой. Дома было тихо и как-то очень холодно. Натка прошла, не снимая обуви, в комнату и села на диван. Вот на этом диване, с темно-зеленой обивкой с желтыми узорами, каждый вечер и смотрели они телевизор. Телевизор стоял на своем месте, с завешанным каким-то черным платком экраном. Черными тряпками были закрыты и все зеркала в доме. Дядя Сережа хозяйничал на кухне, разогревая какую-то еду – видимо, что-то осталось от поминок. Он позвал Натку за стол. Натка молча повиновалась, села за стол, глядя на тарелки с едой. Есть ей совершенно не хотелось. На окне стоял Ванька Мокрый, усыпанный набрякшими бутонами. Дядя Сережа все уговаривал Натку поесть, но та только мотала головой. Наконец, она встала, подошла к деревянной полочке, которую отец делал сам, сняла с полки красную большую кружку, сказав тихонько дяде Сереже, что чай она, пожалуй, попьет. Натка поставила кружку на стол, дядя Сережа засуетился с чайником и вдруг, нечаянно, локтем, смахнул кружку на пол. Та разлетелась на миллион осколков. Натка, увидев это, вдруг почувствовала такую нестерпимую боль в груди, что села на пол, среди этих красно-белых осколков, стала собирать их в ладонь, отчетливо понимая, что уже ничего не исправить, ни с этой красной кружкой, ни с ее жизнью. Не исправить никогда… Она сидела на кухне, на полу, держала в руке осколки кружки и рыдала, по-бабьи, в голос, каким-то уголком сознания, понимая, что она очень некрасиво сейчас кривит рот, из которого, натужно, вылетали завывания. Натка рыдала, и вместе со слезами, уходил от нее этот страшный день похорон ее родителей. Уходил навсегда…
