Сказ о том, как инвалид в аптеку ходил

«Эх, где мои двенадцать лет?» – пропустил слезу Радим Силантич. Криська приняла слабость старика на свой счёт, обвила Радима Силантича стяжательными ручонками, склонила башку свою непутёвую на его всё ещё сильное плечо потомственного путейца.

Шуршит подолом чужого платья Птеря Авокадиков. Торопится. Осаживает его Криська. Смахивает большим пальцем слезу со щеки старика. Понравился он ей. Тихий, скромный, а торс мощный, статный, как у Геракла. Витринный образец! Не то что Птерька – глиста в джинсовом скафандере. Как сощуришься, солнце закатное сквозь него так и высвечивается наружу. Суетится там, хочет чего-то, с настрою лирического сбивает. Отмахивается Криська, а Птерёк всё одно, настойчив как автомат Калашникова со своим горячим стволом.

Обнял Радим Силантич Криську за плечи. Вдыхает эманации её «Кензо». Млеет. Нащупал губами мочку уха с серёжкой. Нежно так, скромно дотронулся языком, то полизывает, то покусывает. Тут уж млеет Криська. Такого никто с ней раньше не проделывал. Замерла девушка, растаяла в стариковских объятиях. Уловил Авокадиков перемену в Криськином состоянии. Она более не сопротивлялась, и Птеря кощунственно сотворил долгожданное сладеяние.

– Иначе как-то всё… – неуверенно начала Криська, когда разнялись. – Непутёвый какой-то у нас выходит путевой вагончик.

– А что не так? – обидно самодовольному Птере, а сам всё наваливается на деку поверженной дамы. Но камертон из него более никакой, так как отчётливо запыхался.

– Отодвинься! Ты тут уже мне размешался весь. Продыху от тебя нету. Все рёбра заплющил, прохвост.

– Не гони, прима! А то мне плохо будет.

– Тебе плохо не бывает. Тебе, Птерёк, всегда либо хорошо, либо очень хорошо.

Ввалился в вагончик учётчик Никодим. Думал горбун чайку хряпнуть, а тут, понимаешь, пивко! И компания тёпленькая, во главе с ветераном железнодорожной отрасли, чей портрет в простеночке перед кабинетом начальства вывешен на всеобщее обсмотрение вместе с иными портретами ударников. Да не барабанщиков, а ударников производства: была такая категория уважаемых людей во времена почившей высокоразвитой цивилизации.

– А шо ж вы сегодня завалились сюда? – удивился Никодим. – Вчера ж надо было!

– А что такого? – протянула голоском лисоньки Криська и сладко потянулась.

– Так ведь днюха у меня была! А теперича во рту Каракумы, а внутрях словно стиральная Маша барабан свой бесовский вертит, широко употреблённые вчера калории никак в дерьмо переработать не может.

Ворчит Никодим, а сам на баклажан косится. Тот тоже не промах: рисуется весь такой на столе и строит горбуну глазки.

Переглянулись Птерька с Криськой. Запели нечто, отрепетированное по случаю ещё в ранней юности:

– Тили-тили.

– Трали-вали.

– Пролетели.

– Прозевали.

– Тарам!

– Пам?

– Пам!

Хряпнул Никодим пивка и подобрел.

– Дни рождения есть зло, – делится наболевшим учётчик, – накорми, напои, сам нажрись, упейся, и всё чего ради?

– Как чего ради? – смекнула Криська. – Чтобы в следующий раз уже кто-то другой кормил и поил, когда его день об плетень случится.

– Круговорот деньрожденческий, – развивает идею Птерёк, – заимей друзей с именинами на каждую дату и живи по кругу. Накормят и напоят. А ежели повезёт найти того, кто в твой персональный день народился – так ещё и смимикрировать можно, чтобы самому не подставляться.

– Ну да… – напрягся Никодим. – Только общественность рано или поздно спросит с члена коллектива: а что это мы по вашу душу, уважаемый Пётр Евстигнеевич, ни разу не пьянздвовали?

– А он двадцать девятого февраля родился, наш Пётр Евстигнеевич! – зажглась Криська. – Не каждый год такое случается.

– Ну, повезло чуваку, что тут скажешь, – пожал плечами Никодим и свернул шею второму баклажану.

– Только не двадцать девятого, а тридцатого, – поправил подружку Птеря, – в тот год коррекцию хода времени производили. Добавили одну треть секунды. Так получилось, что после двадцать девятого февраля проскочило наикратчайшее тридцатое, вот я в тот момент как раз и родился.

– Выдумщик! – фыркнула Криська. – Кстати, кавалерия, а где моё шампанское? Почему дама до сих пор трезва?

Спохватился Авокадиков, шибанул пробкой в потолок, наполнил подставленный Никодимом кубок. Насладилась Криська сладким шипучим вином, полетели вертолёты в её безалаберной головке. Зажевала прима зефирину «Шармэль» и перебила праздно болтающую о том о сём кавалерию свою:

– Зло, как оно есть – вовсе не дни рождения.

Осеклись мужчины. Смотрят с покорностью на Криську, ждут развязки.

– Зло – это книги. Полезла на антресоли за старым утюгом, так как новый сгорел. А ведь лезу и думаю: самый раз сейчас утюгом по башке получить, и вообще уже никогда никуда не ездить. И ведь получила! Только не утюгом, а книгой. Большой и увесистый советский энциклопедический словарь. Да! Прямо так и называется. Не спорьте! Звёзды как надо из глаз брызнули. Стою на табуретке вся в клубах пыли и тихо офигеваю.

– Нет, Криська, неправда твоя. Вот и Радим Силантич подтвердит: самое зло, как оно есть – это аптеки! Если б не злая аптека, сидел бы щас Силантич в тепле, на кухне с супружницей своей Бестиановной, и почки б у него не болели. Но старик наш – герой! Борется со злом с самого утра! С тех пор как не смог противопоставить конскому ценнику свою единственную карманную банкноту, коя номиналом не вышла. И как поймал кураж – его не остановить теперь никакой железнодорожной автоматикой. Стрелки переводить бесполезно. Семафоры бессильны. Силантич, как локомотив: прёт на острие, добирает ускользающие от него краски жизни в наше сугубо сероидное время. А теперь скажите мне, дорогие мои, что же есть самое достойное в его примерном поведении?

– И что же? – приподнял седую бровь учётчик.

– То, что он ни на минуту не забывает о своих друзьях. Верно, Силантич?

Чокнулись чашками с отбитыми ручками Птеря и Никодим, потянулась к ним и Криськина ручонка с единственным в путевом вагончике кубком. Шампанское благородно искрилось в лучах одинокой лампочки, свисающей на чёрном проводе с фанерного потолка.