Kitabı oku: «Держи меня за руку»

Елене и Эмилии

Бен, обязательно сыграй сегодня на собрании «Господь, держи меня за руку»¹. Сыграй как можно лучше.

Последние слова Мартина Лютера Кинга, 4 апреля 1968 г.

TAKE MY HAND by DOLEN PERKINS-VALDEZ

Copyright © 2022 by Dolen Perkins-Valdez

© Камилла Исмагилова, перевод, 2023

© «Фантом Пресс», издание, 2023

Часть I

1

Мемфис

2016

Ни один год не проходит без мыслей о них. Индия, Эрика – на изнанке каждого белого халата, который я надеваю, будто вышиты эти имена. Я рассказываю свою историю, чтобы и ты всюду носила их с собой как напоминание: «Никогда не забывай». Медицина научила меня, по-настоящему научила принимать все, что не можешь изменить. Молитва о душевном покое сродни горькому лекарству. Я не буду переписывать прошлое. Я поведаю о нем, чтобы призраки наконец обрели покой.

Ты рисуешь, как моя мама – самозабвенно, а упорством напоминаешь моего папу. Твои способности явно идут вразрез с законами генетики. Я смотрю на тебя: вернувшись домой после колледжа, ты теперь, как и все сверстники, либо найдешь свой путь, либо соскользнешь в неопределенность. Ты сидишь на веранде, зарывшись носом в серую шерсть пса, – помесь питбуля и дворняги, которого хотели усыпить за нападение на человека. Пес живет с нами шесть лет, и все это время он скорее суетлив, чем агрессивен, будто знает: один промах – и он обречен. Сейчас я понимаю, что такая уверенность в последствиях, пусть даже мрачных, это благословение.

Пес кряхтит; ты ищешь, где лучше его почесать. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь почесал так меня. Усталость пронизывает до костей. В этом году мне стукнет шестьдесят семь, но время пришло. Я готова возиться в саду, перебирать влажную землю и вспоминать о былом – точно сорока, от старости еле поднимающая крылья. После пробуждения мне обычно хочется укутаться в одеяло и подремать еще часик. Да, время и правда пришло.

Две недели назад мне рассказали, что Индия тяжело больна. Я не знаю, какой недуг поразил ее, но вижу в этом знак: пора отправляться на Юг. Понимаю, как это выглядит. Нет, я не собираюсь ее спасать. Нет, я не тешу себя химерными мечтами о последней пациентке, которой станет та, что была первой. Хотя и молилась об этом. Господи, помоги мне разгадать мое сердце.

Я окликаю тебя, и ты смотришь через окошко в кухню. Ты привыкла к тому, что я всегда рядом, но с каждым годом нуждаешься во мне все меньше и меньше, и мне больно от этих перемен. Еще немного, и нас останется двое – пес и старушка, которая лопочет ему бессвязную ерунду, как все хозяева один на один с питомцами.

Но прежде, чем для нас обеих начнется этот новый этап, нам нужно кое о чем побеседовать. Мы с тобой всегда были откровенны друг с другом. Как только ты подросла и начала задавать вопросы, я открыла тебе все, что знала о твоих кровных родителях. Рассказала, как ты пришла в мою жизнь и принесла в нее счастье.

Поведав о твоем рождении, я умолчала о происхождении. О том, что предшествовало твоему появлению. О длинной цепочке событий, попирающей природные взаимосвязи. Твоя судьба, как я хочу показать тебе, переплетена с судьбой этих сестер. Нелегко объяснить, почему я впустила тебя в свою жизнь, решила не выходить замуж и не иметь детей. Прежде мне не хотелось обременять тебя этим, но теперь я начинаю думать, не навредила ли тебе, скрыв часть правды и позволив жить в неведении.

Вытаскиваю из кармана платья сложенный листок бумаги. Разворачивать его незачем, я запомнила адрес, вбила маршруты в телефон и продумала, как построю путь. Машина заправлена, в рюкзаке полно снеков. Несколько комплектов одежды аккуратно сложены в чемодан, стоящий у двери. Осталось одно дело – сказать тебе, куда и зачем я еду. Ты уже кое-что знаешь о сестрах и о суде, который всполошил всю страну, но еще не слышала историю целиком. Пора ее рассказать.

– Энн! – кричу я тебе и маню в дом.

2

Монтгомери

1973

Нас было восемь. Вспоминая те дни в клинике, я каждый раз спотыкаюсь об эту цифру. Могло ли все пойти иначе? Как бы сложилась тогда наша жизнь? Ни одной из нас уже не суждено это выяснить. Видимо, и в мире ином меня будут мучить те же вопросы. Но тогда, в начале, мы думали только о главной задаче. Совладать с нищетой. Втоптать ее в землю. Зажать рану, чтобы не вытекла вся кровь. Никто не предупредил, что когда мы наиграемся с чужими жизнями, нам придется столкнуться с последствиями.

В марте 1973 года, спустя девять месяцев после окончания колледжа медсестер, я впервые устроилась на работу – в Монтгомерскую клинику контроля рождаемости. В один день со мной поступили и две новенькие медсестры, Вэл и Алиша. В клинику мы явились, как солдаты на службу. Выпрямленные волосы. Отглаженная форма. Начищенные туфли. Расправленные чепчики. Словом, к нам невозможно было придраться.

Над нами начальствовала высокая женщина по имени Линда Сигер. Богом клянусь, у нее были глаза на спине. Ничто не ускользало от этого взгляда. Несмотря на каменное выражение ее лица, в глубине души я поневоле начала ею восхищаться. Как ни крути, она, белая, управляла клиникой, где принимали бедных чернокожих пациенток. Трудилась на благо общества. Такая работа требует немалой отдачи.

– Поздравляю. С сегодняшнего дня вы сотрудницы Монтгомерской клиники контроля рождаемости.

Этой фразой завершился наш курс подготовки. Неделя занятий. Ознакомительная инструкция на пятьдесят страниц, причем половина посвящена уборке кабинетов и туалета, а также поддержанию порядка в подсобке. Эта тема заняла целых три дня. Достаточно, чтобы задаться вопросом, кто мы – медсестры или уборщицы. На четвертый день наконец настала очередь клинического протокола и заполнения карточек пациентов. Увидев в комнате отдыха наши понурые лица, более опытные медсестры пообещали первые пару недель помогать. Мы здесь заодно.

Когда все стали расходиться, миссис Сигер ткнула пальцем в мою сторону:

– Сивил.

– Да, миссис Сигер?

Нахмурившись, она показала на мои ногти и удалилась в свой кабинет. Я подняла ладонь и убедилась: ногти и правда стоило подстричь. Я спрятала руки в карманы.

Втроем мы, медсестры-новички, нырнули в комнату отдыха, чтобы взять со стеллажа сумки. Одна из девушек – при знакомстве она назвалась Алишей Даунс – легонько толкнула меня локтем. Алиша была примерно моего возраста, родилась и выросла в маленьком городке недалеко от Хантсвилла. В Таскиги я уже встречала таких, как она, – круглолицых провинциалок, невинно хлопающих глазами, не то что я, горожанка до мозга костей.

– По-моему, это фальшивка, – сказала Алиша.

– Что?

Она показала на свою голову:

– Рыжая башня у нее на макушке. За пять дней ни один волосок не колыхнулся.

– Похоже на летающую тарелку, – шепнула я.

Алиша прикрыла рот ладонью, на лице ее промелькнуло новое выражение. Кажется, она все эти дни разыгрывала перед миссис Сигер спектакль. Может, Алиша и провинциалка, но далеко не из робких.

– Спорим, если ткнешь пальцем, останешься без руки, – сказала она.

Третья новенькая покосилась на нас, и я стерла улыбку с лица. Вэл Бринсон – так ее звали – была старше нас с Алишей как минимум лет на десять.

– Она наверняка тебя слышала, – сказала я, когда мы выходили из клиники. – Ты чокнутая!

– Уже прочла свои медкарты?

Я вытащила из сумки желтый конверт. Мне поручили выезд на дом к двум маленьким пациенткам. В карточках не было ничего особенного – кроме самого факта, что девочкам их возраста прописали контрацептивы. Судя по документам, первую инъекцию сестрам сделали три месяца назад, то есть как раз подошло время для следующей.

– Есть интересные случаи? – спросила Алиша.

Идиотский вопрос, чуть не ответила я. Мы не на шоу талантов. Алиша выучилась на медсестру в «Добром самаритянине» в Сельме. Она была красива незатейливой красотой, на лице ее всегда блуждала тень улыбки. Как-то миссис Сигер спросила: Я сказала что-то смешное, мисс Даунс? – и Алиша ответила: Нет, мэм, просто чихнуть захотелось. И лицо ее тут же сделалось непроницаемым. Миссис Сигер задержала на ней взгляд еще на мгновение, затем продолжила разъяснять, как следует мыть туалеты.

– Не сказала бы. – Я не знала, насколько детально нам позволено обсуждать пациентов. О врачебной тайне миссис Сигер толком и не говорила. – Две девочки школьного возраста, которым прописаны инъекции противозачаточного.

– А мне дали мать шестерых детей.

– Шестерых?

– Да-да, ты не ослышалась.

– Значит, надо спешить, пока их не стало семь.

– Точно. Ладно, увидимся. – Алиша помахала мне, и я ответила тем же.

Скажу тебе честно, в те времена я частенько смотрела на людей свысока. Папа привил мне чувство собственного достоинства. Мы жили в районе Сентенниал-Хилл, недалеко от Университета штата Алабама, и меня с детства окружали образованные люди. Высокомерие стало щитом от всех, кто презирал чернокожих настолько, что отказывал им в наличии интеллекта. За ужином мы обсуждали Фанона² и Болдуина³, спорили о Дюбуа и Вашингтоне⁴, восторгались Анджелой Дэвис⁵. Когда по телевизору показывали чернокожих знаменитостей – например, Сэмми Дэвиса-младшего⁶, – посмотреть собиралась вся семья.

Но Алишу не обманула моя надменность: как только мы познакомились, она тут же сократила дистанцию. Глядя ей вслед, я уже знала, что мы быстро подружимся.

Машину я припарковала в полутора кварталах от клиники, на Холкомб-стрит, чтобы ее никто не увидел. На окончание колледжа папа подарил мне новенький «додж кольт», и неловко было появляться на нем у работы, когда большинство медсестер пользовались автобусом. Миссис Сигер поручила мне пациенток, живущих в глуши, потому что знала: у меня есть надежное средство передвижения.

– Сивил?

Боже правый, теперь-то что? Я обернулась к миссис Сигер.

– Можно вас на два слова?

– Да, мэм.

Она направилась обратно в клинику. Дверь захлопнулась, обдав меня теплым потоком воздуха. Я могла поклясться, что эта женщина умеет извергать пламя. Мне не впервые встречались драконы вроде нее, грозные преподаватели были и в колледже Таскиги. Профессор Бойд грозился снизить оценки всем, кто опоздает хотя бы на две минуты. Профессор Маккинни рассаживал девушек и парней по разным концам кабинета и запрещал даже думать о взгляде в противоположную сторону. Подобное меня не пугало. Но рядом с миссис Сигер появлялось стойкое чувство, что я, уж не знаю как, обязательно в чем-нибудь напортачу.

Внутри, за стойкой регистрации, никого не было. Я поправила чепец, пригладила платье и постучала к миссис Сигер. Она не только успела дойти до кабинета, не дожидаясь меня, но и закрыла за собой дверь.

– Входите.

Здание клиники прежде было жилым домом с тремя спальнями. Самую маленькую миссис Сигер переоборудовала в свой кабинет, в двух других располагались смотровые. Кухню превратили в комнату отдыха для сотрудниц, а гостиную вместе с обеденной зоной – в регистратуру и приемное отделение. За стеной в задней части здания рокотало недавно проложенное шоссе.

Вдоль одной стены в кабинете миссис Сигер стояли книжные стеллажи, вдоль другой – шкафы для документов. Над рабочим столом висела дюжина наград за заслуги перед обществом. Орден «Ради других» от Армии спасения. Пожизненное членство в Молодежной лиге⁷. Везде – идеальный порядок. Из стаканчика на столе торчали остро заточенные карандаши.

Миссис Сигер держала в руках какую-то папку.

– Садитесь.

– Да, миссис Сигер.

Я опустилась на стул. За открытым окном назойливо чирикал воробей.

– Насколько мне известно, у вашего отца врачебная практика в городе.

Разглядев, что в руках у нее мое личное дело, вместо ответа я закашлялась.

– Вы больны?

– Нет, мэм.

– В нашей профессии важно заботиться о своем здоровье. Мы обязаны высыпаться и следить за питанием, чтобы оказывать помощь другим.

– Да, мэм.

– Прекрасно. Значит, ваш отец доктор, – констатировала она.

Я знала, какими будут ее следующие слова. Те же нотации читали мне преподаватели из Таскиги, когда узнавали, что мой отец и дедушка врачи. Вы делаете большие успехи в учебе. Но женщина, разумеется, должна задумываться и о другом. Например, о замужестве и детях. Карьера медсестры – правильный выбор, мисс Таунсенд. Я понятия не имела, что отвечать на подобные отповеди. То, что начиналось как похвала, непременно превращалось в колкое оскорбление. Чаще всего я бубнила что-то бессвязное, задаваясь вопросом, не принимаю ли все чересчур близко к сердцу.

– Да, мэм.

– Правительство поручило нам важное дело. И мы должны относиться к нашей миссии предельно серьезно. Всякое колесо нуждается в спицах. Мы и есть спицы.

Алиша была права. Волосы у миссис Сигер ни разу не колыхнулись.

– Сивил, вы умная девушка, поэтому я вас и наняла. Я возлагаю на вас большие надежды, поскольку считаю, что вы станете хорошей медсестрой. Но мне не хочется, чтобы вам в голову прокрались напрасные мысли.

Она вроде бы сделала комплимент, но что-то в нем резало слух.

– Мысли о чем, мэм?

Миссис Сигер нахмурилась, и на мгновение я испугалась, что мой вопрос прозвучал дерзко.

– О вашей особой роли. Здесь вы должны работать заодно с остальными медсестрами. Наша миссия – помогать беднякам, которые не могут помочь себе сами.

– Да, мэм. – Я замолчала, переваривая услышанное.

Папа многое сделал, чтобы я не только выросла хорошо образованной, но и разобралась в тех правилах, которым подчинялась наша жизнь в Алабаме. Знала, когда держать язык за зубами. Знала, когда не стоит вступать в сражение. Не пыталась переубедить других – пусть остаются при своем мнении. Уроки дались мне непросто, но я усвоила их достаточно крепко и потому умела добиваться того, что мне нужно. Например, устройства на эту работу. Она просто тебя похвалила, Сивил. Прими похвалу с достоинством.

– Да, мэм. Я не разочарую вас.

Миссис Сигер кивнула.

– И еще, Сивил. Подстригите все-таки ногти.

– Да, мэм.

К медицине меня начало тянуть уже в средней школе. Хотя папа считал, что мне следует выучиться на врача, сама я всегда понимала: медсестры столь же важны для пациентов. В ландшафте медицинского мира, основанном на иерархии, они находятся ближе к земле. Работа в клинике казалась мне идеальным рычагом для продвижения черных людей к прогрессу. Миссис Сигер могла бы заниматься чем угодно, но выбрала помощь молодым цветным женщинам. Ее одобрение много для меня значило. Наш труд должен сделать мир лучше.

Я размышляла так: существуют разные виды служения. Духовная служба. Государственная. Служить – значит оказывать помощь. И здесь, в клинике, мы служили на благо молодых чернокожих женщин.

Мой чепец приподняло порывом ветра. Я поспешила к машине и, как только села в нее, сдернула невидимки и сняла чепец. Клянусь, в те первые дни я не сомневалась, что буду трудиться в клинике столько, сколько позволят. У меня были новая подруга, работа, диплом Таскиги. Мне все было нипочем.

Дома я первым делом предложила маме поменяться машинами. Мне не хотелось привлекать к себе еще больше внимания, а ее «пинто» выглядел явно потасканней моего «кольта». Я твердо решила, что не подведу миссис Сигер. Дракониха не успеет заметить, как станет есть у меня с руки.

3

До того как двигаться дальше, мне нужно кое в чем признаться. Я никогда не говорила тебе об этом и молюсь, чтобы ты сумела понять.

Весной 1972 года я сделала аборт.

Двадцатитрехлетняя студентка, без двух месяцев дипломированная медсестра, готовая ко взрослой жизни – в то время я планировала работать в больнице, возможно, даже в хирургии. Заметив красноречивые признаки, я стала убеждать себя, что они ничего не значат. Мне совершенно не хотелось ограничивать жизнь замужеством и материнством. Отец ребенка, Тайрелл Ралси, с детства был моим лучшим другом, но ни я, ни он для такого еще не созрели. После процедуры он приехал в Таскиги меня проведать. Мы обменялись парой слов за тарелкой капустного супа. Потом Тай уехал домой, и мы не заговаривали о случившемся еще много месяцев.

Я хотела, чтобы у моих пациенток все было иначе. Пользуясь чудесами контрацепции, они имели бы возможность сознательно подойти к беременности. Я надеялась свести к минимуму долю случайностей, неприятных сюрпризов. Мы с Таем не оказались бы в таком положении, если бы позаботились о мерах предосторожности. Большинство пациенток в клинике усвоили этот урок на собственном горьком опыте, уже родив или пережив выкидыш. А некоторые – сделав аборт. Они часто появлялись у нас без записи, готовые смиренно раскрывать чужим людям детали личной жизни ради помощи.

Кроме этого, мы занимались и просветительской деятельностью. Выезжали к пациенткам на дом, потому что понимали: если не проявить инициативу, то до кого-то мы так и не достучимся. Для начала всем новеньким медсестрам дали по одному адресу, и подразумевалось, что через полгода их число увеличится. Мои пациентки жили за городом, и предстоящая поездка меня пугала. Я понятия не имела, как говорить о сексе и контрацепции в чьей-то гостиной. А главное, обе девочки несовершеннолетние. Будут ли их мама с папой смотреть, как я делаю укол? Одна только мысль об этом визите наводила ужас.

Пойми, я поверила в важность клиник контроля рождаемости задолго до того, как устроилась в одну из них. Статистика беременностей среди молодых незамужних женщин в Монтгомери была чудовищной. В том году Верховный суд США легализовал аборты до срока жизнеспособности плода, но в Алабаме это решение ничего, по сути, не изменило. Да, появилась возможность проводить процедуру в безопасных больничных условиях, но для бедняков она все равно была слишком дорогой и труднодоступной. Профилактические меры оставались наилучшим решением. Хотя мне не верилось, что бывают нежеланные дети, однако нежелательные беременности явно случаются, и я сама в этом убедилась.

В понедельник утром я поехала в клинику на маминой машине, хотя могла бы и прогуляться. Расстояние – всего-то две мили, но папа настоял, чтобы я села за руль, иначе ко мне могут пристать из-за сестринской формы. Может, он и правда этого боялся, но, думаю, скорее хотел потешить свое самолюбие. Машина была очередным доказательством нашего статуса. Я опустила стекло и подставила лицо ветру.

Не я одна приехала в клинику рано. Неугомонная миссис Сигер уже проверяла освещение. Лампочка в приемном отделении лопнула, стоило щелкнуть выключателем. Миссис Сигер, судя по всему довольная своей предусмотрительностью, удалилась в подсобку за заменой.

Медсестра в регистратуре держала журнал учета посетителей раскрытым на стойке, и мы, проходя мимо, могли видеть список пациенток на день. Имен обычно было немного. Как я уже говорила, большинство женщин появлялись без записи. После того как пациентки отмечались в журнале, регистраторша складывала их медкарты в пластиковый держатель у входа в смотровой кабинет. Мы работали попеременно. Та медсестра, чья очередь наступала, брала медкарту и проводила осмотр. В один из дней обучения я подняла руку и задала вопрос: Разве пациенткам не будет спокойнее, если при каждом обращении их будет принимать одна и та же медсестра, а не разные? Миссис Сигер поморщилась, да и только.

В ту первую смену мне не попалось сложных случаев – в основном пациентки приходили за контрацептивами. Одна, впрочем, пожаловалась на боль при мочеиспускании. Господи, только бы не что-нибудь венерическое, подумала я тогда. На ней были атласная блузка и юбка, какие подошли бы секретарше, – неплохая униформа для города, где большинство черных женщин носят фартук прислуги. Судя по анализу, у пациентки была инфекция мочевыводящих путей.

В клинике никогда не принимали мужчин, и на обучении миссис Сигер подчеркнула, что в нашу миссию это не входит. Но разве мужчины не должны участвовать в контроле рождаемости? Меня осадили во второй раз, так что до самого конца инструктажа я держала рот на замке.

* * *

Днем я должна была поехать домой к пациенткам, но так боялась этого визита, что решила сперва заглянуть на работу к папе. Когда-то он принимал пациентов всего в паре кварталов от клиники. В то время многие чернокожие держали предприятия на Холт-стрит, но затем через этот район решили проложить федеральную трассу. Папа перенес практику на Мобил-роуд. Он все еще любил поворчать, как много холт-стритских дельцов пали жертвой той стройки. Пока Монтгомери развивался и рос, жаловался он, черных швыряли то туда, то сюда. С папой трудно было поспорить, но тогда, не имея политического представительства, мы ничего толком не могли сделать.

Когда я вошла, за стойкой регистрации перекусывала Гленда – светлокожая женщина с улыбкой от уха до уха. За все годы, что я ее знала, она ни разу не взяла больничный. Неизменная пышная прическа, мешковатые платья. Папа звал ее «старая добрая Гленда». Она занималась всем – была медсестрой, секретаршей, администратором. Ее преданность папиной практике пробуждала во мне чувство вины: сама я, будучи единственной дочкой, работать у него не стала.

– Поздний ланч?

– Пациенты все идут и идут. Твой отец, по-моему, за день ни крошки съесть не успел. Отдашь ему сэндвич, когда он выйдет из кабинета?

Я взяла обернутый в фольгу сэндвич, и Гленда впустила меня внутрь. Папина дверь в дальнем конце коридора была приоткрыта. Куда ни глянь, повсюду лежали книги. Хоть папа и чтил естественные науки, любовь к литературе была у него в крови. Он обожал поэзию и собрал целую полку разнообразных сборников. Люди его поколения часто заучивали стихи наизусть, и когда я была ребенком, он читал их мне перед сном. В Алабаме постоянно обсуждали политику, и если папу спрашивали о положении дел в нашей стране, он мог выпалить что-нибудь вроде: «Когда покой свинцом и смертью отдает, то лучше боль, и ненависть, и гнет»⁸. Я не узнавала и половины подобных цитат, но мне нравилась мелодия стихов.

– Если не заживет, приходите, – донеслось из-за двери.

Когда папа прощался с пациентами, его голос звучал по-особому, громче обычного, будто он подводил черту. Наверное, в то утро я говорила с первыми пациентками точно так же. Как ни крути, я дочь своего отца.

Я устроилась на диване. На стене висели фотографии, на каждой – я в разном возрасте. Сразу видно – единственный ребенок в семье. Мой взгляд зацепился за черно-белый снимок, о существовании которого я успела забыть. Младенец лежит на спине посреди обеденного стола, который мама застелила кружевной скатертью. За объективом – ее приятель-фотограф. Комнату заливает солнечный свет, падает прямо мне на лицо. Я знала каждую деталь этой фотографии. В детстве я часто рассматривала ее, изумляясь тому, до чего сильно, должно быть, мама любила меня в те первые месяцы материнства. Мои волосы спрятаны под шапочкой, глаза закрыты.

Раздался щелчок – открылась дверь кабинета. Пока папа просил Гленду выписать рецепт на 250 миллиграммов какого-то препарата, я сняла рамку с фотографией со стены. Послышался стук кожаных подошв по линолеуму. Я затолкнула фотографию под диван. На выцветшем квадрате, где она висела еще пару мгновений назад, теперь торчал одинокий гвоздь.

Наконец появился папа.

– Сивил, ты что здесь делаешь? Почему не на работе?

Я развернула фольгу и протянула ему сэндвич. Папа взял его, сел рядом со мной на тесный диван и закинул ногу на журнальный столик. В носу защипало от запаха колбасы.

– Я впервые еду на дом к пациенткам.

– Где они живут?

– За городом, на Олд-Сельма-роуд.

– Ехать далеко? Ты заправила машину? Будь осторожна, пожалуйста.

– Чего там бояться, пап? Гремучих змей?

Я понимала, почему он переживает, но мне казалось, что не стоит высказывать это вслух. Папа принимал пациентов, попавших в самые разные жизненные ситуации, даже тех, кто не мог заплатить. Но вот выезжать к людям на дом, видеть, как стесненно они живут, он не хотел. Я же, наоборот, мечтала заниматься именно такой медициной – и как раз по этой причине не стала работать на папу.

– Когда доедешь, посигналь и жди, пока они выйдут. В дом не входи.

– Как я буду лечить их, оставаясь снаружи?

– Делай что нужно и не отвлекайся.

– Там две сестры, одиннадцать лет и тринадцать.

– Неужели таким девочкам нужна контрацепция?

– Вот и я о том же.

– Они уже рожали?

– Насколько я знаю, нет.

– Доктор Таунсенд? – Гленда постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, заглянула. – Следующий пациент уже здесь.

Мне всегда казалось, что если папа плюнет в небо и скажет ей, мол, идет дождь, то Гленда нисколько не усомнится. Я рано узнала, что такое благоговение перед врачами.

Будто несколько секунд передышки могли заменить ему сон, папа закрыл глаза. Спросил:

– Половые отношения в одиннадцать лет?

– Моя задача – помочь, пап. А не лезть в чужие дела. Федеральное правительство поручило нам не дать этим девушкам поломать себе жизнь. – Я старалась не смотреть на папу. Он не должен догадаться, что я сама чуть не поломала свою. Родители даже не знают, что мы с Таем встречались, не говоря уже об аборте.

– Ты понятия не имеешь, как живут эти люди, Сивил.

– У этих людей есть имена.

– Главное, уезжай оттуда до того, как стемнеет.

– Иначе меня там убьют или что? Они ничем не хуже нас, пап.

Он открыл глаза, и теперь во взгляде еще явственнее читалась тревога.

– Тебе надо больше спать, – заметила я.

– Я бы так сильно не уставал, если бы ты окончила медицинскую школу и пришла работать ко мне.

– Пап, забота о репродуктивном здоровье – это тоже медицина. Да и не хочется мне соперничать с твоей преданной ученицей. – Я указала большим пальцем в сторону двери.

– Не ерничай, Сивил.

– Ты с ней общаешься больше, чем с мамой.

Папа скомкал фольгу и выбросил в мусорную корзину.

– Я горжусь тобой, Сивил. Ты хорошо показала себя в учебе. Если не будешь слишком самонадеянной, все сложится благополучно.

Папа открыл дверь, и поникшие плечи его тут же расправились. Когда он принимал пациентов, в его тело, казалось, вселялся кто-то другой. Вроде все тот же папа – и одновременно совсем не он. Папа был невысоким, всего пять футов шесть дюймов, но благодаря широким плечам выглядел внушительно.

Едва за ним закрылась дверь, я вздохнула. Он не заметил исчезновения фотографии, а я не смогла бы объяснить, зачем ее спрятала. Если папа в нашей семье был скалой, то я – подушкой, за которой прятала свою боль, не решаясь показать ее другим. Мое младенческое фото что-то разбередило во мне, внутри засело неприятное саднящее ощущение. Интересно, был бы мой ребенок похож на меня? Я сунула руку под диван, достала фотографию и убрала в сумку.