Жизнь Антона Чехова

В Биаррице было полно русских, недовольных тем, что там полно русских.

Жизнь здесь [в Ницце] совсем не такая, как у нас, совсем не такая... И богаты чертовски, и здоровы, и не старятся, и постоянно улыбаются <...> Русские же какие-то приплюснутые, точно угнетенны чем-то.

по дороге на Сахалин: Из Иркутска выбраться тоже было непросто. Добравшись до озера Байкал, Антон с попутчиками поняли, что опоздали на пароход. Антон жаловался: «Нет ни мяса, ни рыбы; молока нам не дали, а только обещали. <…> Весь вечер искали по деревне, не продаст ли кто курицу, и не нашли… Зато водка есть! Русский человек большая свинья. Если спросить, почему он не ест мяса и рыбы, то он оправдывается отсутствием привоза, путей сообщения и т. п., а водка между тем есть даже в самых глухих деревнях и в количестве, каком угодно»

Шумиха вокруг изгнания Черткова поколебала чеховский либерализм, сдвинув его несколько влево. Торжественный обед в честь тридцатипятилетия отмены крепостного права, устроенный для московских литераторов в гостинице «Континенталь», не вызвал у Чехова ничего, кроме раздражения: «Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном сознании, о народной совести, свободе и т.п. в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице, на морозе ждут кучера, – это значит лгать Святому Духу».

Земную жизнь пройдя до половины», Чехов задумался о вере и безверии. Запись в дневнике раскрывает его кредо — агностицизм: «Между „есть Бог“ и „нет Бога“ лежит громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало.<…> Равнодушие у хорошего человека есть та же религия».

Любая биография — это вымысел, который, тем не менее, должен быть увязан с документальными данными.

У Чехова вообще был своего рода моральный изъян — несмотря на отзывчивость и способность к глубокому сопереживанию, он никогда не мог понять, за что обижаются на него люди, чью частную жизнь он выставил на посмешище.

Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между временем, когда меня драли, и временем, когда перестали драть, была страшная. Я любил умных людей, нервность, вежливость, остроумие <…> Но толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6–7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода. Теперь же во мне что-то протестует; расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса.

Несмотря на присутствие в доме старших родных, главой его был Антон Павлович. Во всем господствовали его вкусы, все делалось так, чтобы ему нравилось. К матери он относился с нежностью, отцу же оказывал лишь сыновнее почтение <…> Предоставляя ему все, что нужно для обстановки спокойной старости, он помнил его былой деспотизм в те времена, когда в Таганроге главой семьи и кормильцем еще был он. <…> И не только того не мог простить Антон Павлович отцу, что он сек его, <…> но и того, что <…> он омрачил его детство и вызвал в душе его протест против деспотического навязывания веры, лишил его этой веры.

Цензор вычеркнул чеховскую мораль: «Веровать в Бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте!»