Kitabı oku: «Безнадежный пациент», sayfa 4

В дальнем конце деревни узкие улочки неожиданно расступаются, открывая взору широкий пирс из потемневшего бетона. Вдоль пирса, длинной полосой уходящего в неприветливый океан, пришвартованы многочисленные рыбацкие лодки, которые качаются на волнах. Поодаль от берега ровная бетонная поверхность пирса плавно уходит под уклон: внизу показывается пристань, о которую плещутся волны. И здесь, возле поросшего водорослями слипа¹², я впервые вижу ее – «De Anima»¹³.

Глава 8

У пирса, словно инопланетный космический корабль, стоит большая двадцатиметровая яхта, развернутая носом в океан. Среди крошечных лодок, тянущихся вдоль пирса, «De Anima» кажется настоящей громадиной: от ее самой высокой точки до воды метров восемь. Борта фирменного темно-синего цвета, на палубе белоснежная каюта с панорамными окнами. На носу четким строгим шрифтом выведено название судна – какое-то греческое или латинское изречение, перевода которого я не знаю. В корпус из стеклопластика встроена лестница с поручнями.

Виллнер подъезжает к слипу и, развернувшись в три приема, встает параллельно корме яхты. Он снова открывает бардачок и достает оттуда предмет, напоминающий мудреный пульт для открытия гаража.

Легкое нажатие кнопки – и с яхты доносится глухой лязг. Кормовая часть распахивается, пневмоцилиндры с жужжанием опускают огромный трап. Рампа откидывается, открывая глазам внутреннюю часть судна: пустой матово-серый гараж, в котором достаточно места, чтобы с удобством разместить один автомобиль.

Я подсматриваю в зеркало заднего вида, пытаясь разглядеть выражение лица мистера Виллнера. Мне любопытно: он так же поражен зрелищем, как и я? Водитель бесстрастно наблюдает, как рампа мягко касается слипа, будто это самая заурядная вещь на свете.

Машина плавно перекатывается с растрескавшегося бетона на гладкую рампу «De Anima», а я невольно удивляюсь: к чему такая демонстрация роскоши? Не спорю, я впечатлен. Но зачем все это? Неужели доктор Коделл пускает пыль в глаза? Намекает искушенным клиентам, что у нее все по высшему разряду? Что они не зря тратят деньги?

Фоном проносится мысль: может, это символизирует защищенность? Продумана каждая мелочь, а гостеприимство в Институте Коделл настолько всеобъемлюще, что мне остается сосредоточиться только на восстановлении?

Автомобиль заезжает в недра огромного судна. Когда позади закрывается рампа и рыбацкая деревушка исчезает за серой стеной, я вдруг чувствую себя изолированным, отрезанным от внешнего мира. С трудом напоминаю себе, что ради этого все и затевалось.

Виллнер открывает дверцу машины и ведет меня через строго функциональный гараж наверх, в роскошный до неприличия салон. Мой взгляд скользит по деревянным панелям, кожаной мебели, мягкому теплому освещению. Я оборачиваюсь к Виллнеру: он уже взял меню с напитками из деревянного бара в углу и протягивает мне.

– Благодарю вас, ничего не нужно.

Водитель с кивком кладет меню на кофейный столик и, ободряюще улыбнувшись, поднимается по обитой ковром лестнице к штурвалу. Не проходит и минуты, как у меня екает сердце – «De Anima» плавно отходит от пирса.

Монотонно гудят моторы, в окна по обеим сторонам виден лишь океанский простор. Я брожу по салону. За небольшой барной стойкой расположен винный шкаф, где охлаждаются крепкие спиртные напитки, вина и даже шампанское. Рискну предположить, что для Монти Хана содержимое шкафа было иным.

Рядом с баром находится полка с изысканно оформленными настольными играми. Там лежат шахматы, запечатанная колода игральных карт и ящичек красного дерева с традиционными символами маджонга. Думаю, в покрытых мозаикой ящиках вдоль стен найдется для досуга все, чего ни пожелаешь. Но даже со столь богатым выбором я все равно не знаю, куда себя деть.

Наконец я наливаю себе воды и сажусь на кремовый кожаный диван в центре салона. Поглядываю вправо, на ступени, ведущие на капитанский мостик. Отсюда видны лишь ноги Виллнера, расставленные на ширине плеч.

Повернувшись к кофейному столику, я замечаю на нем необычный предмет. Им оказывается приятно увесистый, похожий на старинный судовой журнал, фолиант в темно-синем кожаном переплете с надписью «Книга отзывов». Этот подобранный со вкусом раритет резко выделяется на фоне современного интерьера. Я подтаскиваю книгу к себе на колени и открываю на первой попавшейся странице.

Доктор Коделл, огромное Вам спасибо!

Раньше я завидовала людям, которые нашли свою половинку. Теперь я одна из них!

Доктор Коделл, вы гений!

Заполнены лишь первые пять-шесть листов: одни отзывы состоят из нескольких слов, другие – настоящие оды на несколько абзацев. Я не сильно вчитываюсь, но уже ясно, что все отзывы написаны как под копирку, различаясь лишь степенью восхищения: от простой благодарности до священного трепета перед доктором Коделл и ее работой. Впрочем, ни в одном отзыве нет деталей. Я уже собираюсь закрыть книгу, когда мой взгляд падает на небольшой текст в самом низу четвертой страницы. Отзыв похож на остальные, но почему-то производит больше впечатления. Возможно, дело в том, что эти слова адресованы непосредственно мне:

Тому, кто начинает путешествие, от того, кто возвращается домой.

Знайте, оно того стоит. Каждое мгновение.

Я долго смотрю на эти строки и проникаюсь надеждой. Понятия не имею, кто написал отзыв, но дай бог, чтобы он сказал правду. Вдруг через две недели, когда «De Anima» повезет меня обратно в рыбацкую деревню, я напишу то же самое.

Через полчаса яхта снижает скорость: мы приближаемся к пирсу на острове. Словно из ниоткуда за бортом с обеих сторон возникают деревянные стены, и вскоре огромный лодочный ангар проглатывает яхту целиком. Мистер Виллнер глушит мотор и, молча взяв мою сумку, открывает боковую дверь на палубу. Он ловко высаживается, протягивает мне руку, и я схожу на прочный деревянный пирс.

Мы идем по длинному и удивительно темному ангару, сквозь глухие стены которого ничего не видно, и наконец оказываемся у широкого выхода. Передо мной неожиданно вырастает главное здание. Даже если бы я заметил его с большего расстояния, ничто бы не смогло подготовить меня к этому зрелищу.

Мы поднимаемся по дорожке из белого известняка, а над нами нависает здание Института Коделл – идеальный куб серого бесшовного бетона, расположенный на вершине пологого холма. Отличительных особенностей у сооружения немного, но каждая поражает. Вход в здание обозначен двойными черными дверями. Над ними, на втором этаже, большое круглое окно, расположенное точно в центре фасада, будто огромный глаз.

На каждом из трех этажей здание опоясывают окна поменьше. Только они не прямоугольные, а в форме разных фигур. В итоге стены здания напоминают школьный геометрический трафарет: квадраты, круги, треугольники, полумесяцы, звезды. Формы окон, глубоко утопленных в толстые бетонные стены, периодически повторяются, но без какой-либо закономерности.

Вряд ли здание было здесь с самого начала. Впрочем, удаленный остров – пожалуй, единственное место, где может находиться такое сооружение. На долю секунды мне чудится мимолетное движение за центральным круглым окном. Едва различимая фигура удаляется в невидимые недра второго этажа. Стекло достаточно темное, и я сомневаюсь, не померещилось ли мне, но взглянуть вверх во второй раз не успеваю: мы входим в здание. Виллнер толкает распашные двери и вежливо пропускает меня вперед.

– Благодарю, – бормочу я и осознаю, что за шесть часов не произнес ни слова.

Оставив белые следы от ботинок на придверном коврике, я направляюсь в коридор. Мраморные напольные плиты выложены шахматным узором. Звук наших шагов гулким эхом отражается от низкого потолка.

Мы идем по коридору, постепенно приближаясь к большому двухэтажному залу. Наконец шахматный пол растекается по широкому открытому пространству. Миновав входной коридор, мы очутились в большом квадратном атриуме. Помещение представляет собой куб, расположенный в центре кубовидного здания. В атриуме белые стены, и, несмотря на отсутствие окон, невероятно светло. В каждом углу на постаменте из белого мрамора стоит кашпо, а в нем растение со свисающими побегами.

Середина атриума напоминает центр компаса. Позади нас, на юге, коридор, идущий от входных дверей. В северной, западной и восточной стене видны распашные двери. На противоположной, северной, стороне атриума, кованая винтовая лестница ведет на внутренний балкон второго этажа, обнесенный затейливой решеткой.

Мистер Виллнер тихо стоит чуть позади, а я рассматриваю главную достопримечательность атриума. С потолка на меня взирает лицо, изображенное в абстракционистском стиле. Роспись, примерно десять на десять метров, нанесена толстыми черными линиями – судя по виду, с помощью валика для краски. Манера художника предельно минималистична: на месте глаз овалы, левая бровь обозначена одинокой дугой, нос – вертикальной линией и еще одной очерчен контур лица. Яркая деталь, сравнительно сложная на фоне лаконичных линий, – рот с отчетливым углублением верхней губы, так называемой аркой Купидона. Разделяющая губы линия слегка изогнута в едва заметной улыбке.

Да уж, изнутри дом не менее чудной. Ну и как в таком месте обрести душевный покой, не говоря уже о том, чтобы тут жить?

– Мистер Мейсон! – Я отрываю взгляд от потолка и вижу на втором этаже фигуру. – Что-то мне подсказывает, что мой дом вам не нравится.

Глава 9

Задрав голову, я всматриваюсь в женщину на балконе и встречаю ее невозмутимый взгляд. Естественно, я уже видел это лицо, когда знакомился с материалами в папке и собирал информацию в интернете. Однако несмотря на все, что мне удалось узнать, после стольких разговоров об этом человеке я не могу избавиться от ощущения некоторой театральности нашей встречи.

Для женщины, которая уже столького добилась в жизни, она удивительно свежа и молода. Ее карие глаза моргают так редко, словно это произвольный акт, а не рефлекс. В них светятся задор и острый живой ум.

На докторе Коделл ослепительно-белый однобортный пиджак, укороченные льняные брюки такого же цвета и легкие тканевые туфли. Единственный предмет одежды с геометрическим узором – шелковая блуза в черно-белую вертикальную полоску. Во всем облике улавливается вертикальная ось: прямая поза, ноги вместе, руки на перилах перед собой. Иссиня-черные волосы стянуты в тугой пучок на макушке, и ни один волосок не выбивается из прически.

Судя по первому впечатлению, передо мной самый собранный человек на свете. Зато я все это время стою, разинув от удивления рот.

– Ну… э-э… – отвечаю я, обводя глазами атриум. – Здесь симпатично.

– О, неужели вы и впрямь хотите начать вот так? – шутливо укоряет она, глядя на меня с балкона.

Согласно краткой биографии доктора Коделл, включенной в материалы папки, ее мать родом из Франции, а отец – из Швеции. И если шведский акцент не улавливается в речи доктора вовсе, то французские интонации порой оживляют ее в остальном безупречный английский.

Доктор Коделл совершенно права, и я сгораю со стыда, ведь она уличила меня в неискренности.

– Нет, просто… – мямлю я. – Прошу прощения.

– Не нужно извиняться. – В ее голосе слышится спокойная уверенность, будто все, что она говорит, – лишь констатация факта. – В этом мире мало что можно знать наверняка, но три вещи я гарантирую: на этом острове вам никогда не потребуется передо мной извиняться, никогда не придется врать, и, самое главное, вы не обязаны улыбаться, пока действительно этого не захотите.

Последнее замечание застает меня врасплох: моя искусственная улыбка тут же меркнет, и я неожиданно испытываю облегчение.

– Не волнуйтесь. Это не проверка. И не интеллектуальная игра. – Доктор отметает каждый тезис взмахом рук, а затем снова кладет ладони на перила и слегка наклоняется вперед. – Что вы думаете об этом месте?

– Здесь… м-м… странно, – бормочу я, все еще смущаясь от того, что приходится говорить без обиняков. – В смысле, не ужасно, но выглядит неестественно.

Раздается теплый, искренний смех доктора.

– Что ж, весьма тонко подмечено. Это действительно так, – беспечно заявляет она.

Доктор Коделл спускается по винтовой лестнице, и ее слова сопровождаются тихим постукиванием обуви по ступеням.

– В шестидесятых в Лос-Анджелесе жил архитектор Джон Призмолл. Человек с… уникальным видением. Художник. Его успешная карьера подходила к концу, однако архитектор чувствовал, что реализовал не весь свой потенциал. И вот один известный музыкант приехал к Призмоллу и сказал: «Я хочу, чтобы вы построили мне дом своей мечты. Бюджет неограничен. Полная свобода творчества. Я купил участок земли на Голливудских холмах – считайте, что это холст для вашего главного шедевра». Призмолл, конечно, обрадовался. Он немедленно приступил к работе, денно и нощно корпел над чертежами, почти не ел, отказывался от всех других предложений, сосредоточившись на своем шедевре.

Спустившись до середины лестницы, которая в этом месте делает поворот, доктор Коделл на миг оказывается ко мне спиной, и я быстро оглядываюсь на мистера Виллнера. Интересно, чем он занят все это время? В отличие от меня, Виллнер смотрит, как доктор Коделл спускается по лестнице. На его губах играет улыбка, а в лице читается благоговение, которое испытывает к доктору каждый. Коделл – как минимум хороший работодатель.

– Впрочем, когда Призмолл представил музыканту проект, свое видение дома мечты, тот не на шутку испугался. – Белые туфли поворачивают к нижнему витку лестницы. – Клиенту хотелось чего-то более… безопасного, годного для перепродажи за хорошие деньги, подходящего для коктейльных вечеринок. На архитектора обрушились бесконечные комментарии и исправления. Призмолл переделывал чертежи до тех пор, пока не получилось такое же модернистское здание, какие он проектировал десятки лет. В итоге шедевр всей его жизни стал… грандиозным памятником компромиссу!

Доктор Коделл сходит с нижней ступени на черно-белый пол. Я не мог ее толком рассмотреть, глядя снизу вверх на балкон; теперь, когда мы на одном уровне, ясно, что доктор не такого уж большого роста. Не считая пучка, она мне по плечо – метр шестьдесят в лучшем случае. Но при этом от Коделл исходит невероятно мощная энергия, которой я могу лишь позавидовать. Глаза доктора прикованы к моим, а на ее губах играет спокойная улыбка.

– Знаете, что сделал Призмолл? – продолжает она, явно переходя к излюбленной части истории. – Он взял оригинальные чертежи, собрал все свои деньги, купил остров неподалеку от берегов Уэльса и построил это здание. Призмолл-хаус. Он добился точного воплощения изначальной идеи: каждый бетонный блок, каждая комната, каждое крепление, каждая деталь.

Доктор смотрит на лицо на потолке и, слегка задержав взгляд на абстракционистской улыбке, снова обращает взор на меня.

– Чтобы купить это место, мне пришлось судиться с Призмоллом несколько лет, и въехать я смогла только после его смерти. Я человек не настолько творческий, и по-моему, тут очень странно. Однако идея, упорство и самобытность всегда вызывают во мне уважение, и я даже не думала ничего переделывать.

Хозяйка дома на миг замолкает, восхищенно оглядываясь, будто она здесь впервые. Не знаю, намеренно ли это делает доктор Коделл, но ее восторженное отношение к дому каким-то образом передается и мне, и я смотрю на окружающее пространство новыми глазами.

Как минимум теперь я понимаю, чем Призмолл-хаус мог заинтересовать психиатра. Творение архитектора не только воплощает сокрушительную победу над превратностями судьбы, но, будучи для автора глубоко личным проектом, позволяет максимально реалистично ощутить, каково это – проникнуть в чужую голову.

Я перевожу взгляд на доктора Коделл: она стоит рядом и протягивает мне изящную руку.

– Доктор Элизабет Коделл, – с искренней улыбкой приветствует меня она.

– Артур Мейсон. – Я пожимаю ей руку.

– Мистер Мейсон, я очень рада, что вы к нам приехали. – Она улыбается, не мигая, и поворачивается к водителю. – Виллнер, давайте проводим мистера Мейсона в его комнату.

Мы стоим в самом центре атриума; интересно, в каком из трех направлений меня сейчас поведут. В итоге Виллнер приглашает за собой в северную часть дома. Мы идем по украшенному скульптурами белому коридору, который ярко освещают вмонтированные в потолок точечные диодные лампы. Вдоль обеих стен выстроились постаменты с мраморными бюстами известных людей прошлого тысячелетия. Некоторых я даже узнаю по форме головы, прическе и одежде. Однако на этом отличительные признаки заканчиваются: лица стерты, вместо них – пустая гладкая поверхность.

– Не сотвори себе кумира, – бормочу я, проходя безликий бюст с пышным воротником и прической Уильяма Шекспира.

– Да, иногда Призмолл был чересчур прямолинеен, – смеется доктор Коделл.

Наконец мы оказываемся перед распашными дверями – видимо, это северный выход. Слева и справа видно еще по коридору. Мы идем направо, в северо-восточный угол Призмолл-хауса. Правый коридор гораздо скромнее, но не менее уникален. Шарообразные светильники струят бледные лучи. Вдоль северной стены тянется ряд окон, выходящих наружу. В бетонной стене сияют лунным светом круги, звезды и треугольники. Противоположную стену занимает масштабная художественная композиция: огромная плита белого мрамора, специально разбитая, а затем собранная заново, но так, что между осколками остался зазор в пару сантиметров. Взрыв, застывший во времени. Расположенная в конце коридора дверь, в отличие от окружающего ее яркого интерьера, совершенно безлика, на серой поверхности нет даже ручки.

– Вы, наверное, устали, – замечает Коделл. – Жду вас завтра в одиннадцать. Будет непросто. Первая сессия всегда такая.

– Звучит пугающе, – говорю я, искоса глядя на нее.

– Прорвемся, – улыбается Коделл и, указывая на дверь, добавляет: – Рекомендую провести вечер здесь. Скучать вам не придется. Но если захотите просто поесть и лечь, я распоряжусь, чтобы Виллнер приготовил ужин.

Я с уважением смотрю на Виллнера.

– Да вы просто человек-оркестр, мистер Виллнер. Водитель, повар…

– Он предпочитает называть себя ординарцем, – вмешивается Коделл, ласково взглянув на своего помощника. – Несколько на военный лад, но вы правы: он настоящее сокровище.

Мистер Виллнер прислоняет ладонь к гладкой серой поверхности, и дверь с негромким жужжанием отъезжает в сторону. Виллнер заходит внутрь, мы с доктором следуем за ним.

Комната занимает северо-восточный угол дома. У нее две наружные стены, в каждой по окну: треугольник и полумесяц. Стены, пол и потолок сделаны из серого камня, причем без малейших швов. Складывается ощущение, будто комната вырублена из цельной глыбы. Мебели немного: встроенный в стену комод, тумбочка и двуспальная кровать. Еще одна серая дверь ведет, как я полагаю, в ванную.

– Двуспальная кровать, – горько усмехаюсь я. – Какая ирония, учитывая, что у меня программа по работе с утратой.

Коделл смеется.

– Ну, мы предлагаем разные программы, но ваш комментарий я учту. Хотите кровать поменьше?

Я отрицательно мотаю головой.

– Вечер в вашем распоряжении, – тепло улыбается Коделл. – Сенсорный экран на стене связан с пейджером Виллнера. Если что-то нужно, не стесняйтесь.

– Спасибо. Я очень признателен.

В комнате повисает тишина, и до меня доходит: я действительно здесь. Я вдруг начинаю сомневаться, на душе становится тоскливо. Доктор Коделл излучает уверенность, и все же я воспринимаю ее как продолжение этого странного дома. Здесь все приветливое, но чужое; искреннее, но странное и непонятное. Одинокий лучик света посреди холодного океана – даст ли он надежду или отберет ее окончательно?

Я ловлю на себе внимательный взгляд темно-карих глаз Коделл.

– На вас слишком много всего навалилось, – с сочувственной улыбкой говорит она.

– Да, есть немного… Пройдет.

– Нет, вы преодолеете. Тут есть разница, – убежденно говорит доктор.

Странная штука: с тех пор, как тебя не стало, все стараются меня поддержать, при этом боятся за мое будущее, переживают, выкарабкаюсь ли я, не сделаю ли что-нибудь с собой одним тихим вечером. А доктор Коделл – едва знакомый мне человек, но я невольно проникаюсь ее уверенностью, что все будет хорошо. Ибо в ней чувствуется не просто оптимизм, а знание: так действительно будет.

Выходя из комнаты, Коделл оборачивается и бросает напоследок:

– Вы не пожалеете, что приехали, мистер Мейсон. Обещаю.

Глава 10

Слова Коделл ощутимо повисают в воздухе. На долю секунды, словно зачарованный ее взглядом, я верю этому обещанию. Коделл кивает Виллнеру, они уходят, и дверь мягко закрывается. Впервые за восемь часов я остаюсь один.

Из чистого любопытства я прижимаю ладонь к случайному месту в каменной стене. Несмотря на внешнее сходство с камнем, поверхность упруго продавливается: поролон, покрытый мастерски текстурированными листами пластика. Интересно, это тоже часть авторской концепции Призмолла – или усовершенствование доктора Коделл? Защитный слой для клиентов со склонностью к самоповреждению?

Я подхожу к окну-полумесяцу и любуюсь на прибой.

– Знаешь, меня всегда бесило, когда… – просидев почти час в молчании, рассеянно бормочу я. – Меня всегда бесило, когда… люди говорили, чего бы тебе хотелось. Представляешь? «Ой, Джулия хотела бы, чтобы я надела эти серьги»; «Джулия хотела бы панихиду в церкви»; «Джулия хотела бы, чтобы ты сделал то-то». Мне всегда казалось, что они не имеют права тебя использовать, понимаешь? Не имеют права… цитировать тебя… прикрываться твоим мнением, зная, что ты не можешь высказаться в свою защиту. Да половина из них случайные люди, а теперь они, видишь ли, знатоки! Черт, имейте совесть! Признайтесь, это ваши желания!

Я замолкаю, чувствуя тяжелый ком в горле от подступивших слез. Сглатываю и стараюсь дышать ровно, но это все равно что грести на лодке против бурного течения.

– Я буду… верить, что ты одобрила бы мою затею. Не знаю, что меня здесь ждет, но ты бы хотела, чтобы я сюда приехал и прошел через все это.

Я жду ответа, жажду ощутить твое присутствие, легчайшее прикосновение твоих рук, обнимающих меня, твой подбородок на моем плече, услышать шепот, что все будет хорошо. И не чувствую ничего. Я пропускаю ужин и следующие несколько часов провожу в темноте. Сижу на полу под окном, прислонившись спиной к фальшивым камням, и рассматриваю геометрические пятна лунного света на стенах комнаты. Я снова иду по проторенной дорожке: в очередной раз горюю один в темной комнате. Могу сказать одно: где бы я ни находился в последнее время, выключатель всегда слишком далеко.

Вдруг на долю секунды, так быстро, что я едва успеваю заметить, лунный треугольник на южной стене мигает, временно заслоненный каким-то объектом. Я поднимаюсь и напрягаю глаза: что-то мелькает мимо окна-полумесяца.

Кто-то движется снаружи вдоль северной, а теперь уже восточной стены здания к южной. Я прижимаюсь к закаленному стеклу и гляжу в темноту. Ничего. Лишь смутная масса кустов и темно-зеленый газон, за которым плещутся черные волны. Я выгибаю шею в надежде, что под острым углом смогу увидеть больше, однако окно-полумесяц утоплено в стену слишком глубоко: боковой обзор полностью перекрыт.

Теперь, когда загадочная тень исчезла, за окном вновь все замерло, словно на картине. Я отворачиваюсь от окна и смотрю на идеально застеленную двуспальную кровать. Теперь, когда обстоятельства вынудили меня подняться на ноги, я раздумываю, а не залезть ли под одеяло, оставить этот странный день позади и прийти завтра на первую сессию к доктору Коделл отдохнувшим.

Делаю пять шагов от окна и, взглянув на взбитую подушку, прислоняю ладонь к входной двери. Прохожу сквозь столбы лунного света в форме ромба, треугольника, звезды и круга и поворачиваю налево, в коридор со статуями. Свет уже не горит. Почти не задумываясь, я провожу рукой по мраморному изваянию с длинным лицом, в костюме начала века, с дымкой редеющих волос. На каменных висках видны дужки очков, которые плавно переходят в гладкую поверхность. Полагаю (и надеюсь, я не ошибся), это Зигмунд Фрейд. Он бы точно оценил свое изваяние.

Я миную атриум. Окон здесь нет. Лампы горят, но слабо. И хоть потолок не освещен, я чувствую пару абстракционистских глаз, наблюдающих за мной сверху. Я прохожу через входной коридор и выбираюсь из здания. Поднявшийся ветер качает искусно подрезанные фигурные кусты, шелестя их листвой. Вдалеке, будто разверстая пасть морского чудища, темнеет вход в лодочный ангар. На полпути к ангару, на дорожке из белого известняка, виднеется фигура в длинном черном плаще. Человек стоит лицом к вздымающимся волнам и смотрит на бегущие по небу облака.

Он что-то кричит, надсаживая горло, словно обезумевший король Лир, но из-за сильного ветра не слышно ни слова. Я медленно иду по меловой дорожке в направлении странной фигуры. Я не крадусь и не прячусь, надеясь, что шум ветра и громкий голос человека в плаще скроют мое приближение.

На выходе из сада я различаю, кто стоит впереди и звуки, которые он издает. Это, конечно же, мистер Виллнер: короткая стрижка, широкие плечи, внушительный рост. Оказывается, он не кричит, глядя в ночные небеса, а восторженно, с чувством поет во всю мощь своего голоса.

 
Ты сегодня одна?
Вспоминаешь меня?
Ты жалеешь, что мы разошлись?¹⁴
 

Буря неистово дует Виллнеру прямо в лицо, особенно сильный порыв ветра заставляет его отставить ногу назад для устойчивости, однако певец не сдается. Непоколебимый, как скала, Виллнер продолжает петь, имитируя американский акцент, и его могучий голос разносится над бушующим океаном.

 
Помнишь, тем летним днем
Как с тобою вдвоем
Мы друг другу в любви поклялись?
 

Виллнер делает преувеличенно широкий шаг и медленно, грузно разворачивается на опорной ноге. По ходу этого пируэта он оказывается лицом к Призмолл-хаусу и, конечно, ко мне. Он изумленно смотрит на меня, песня обрывается. В наступившей тишине слышен лишь свист ветра. Мы стоим друг напротив друга, растерявшись от неожиданной встречи.

Виллнер приходит в себя первым: приветливо машет мне рукой и улыбается. Не зная, что еще делать, я машу в ответ.

Лицо Виллнера становится серьезным, и он продолжает петь:

 
Вдруг ты бродишь по дому сама не своя?
 

Он кружится, словно в вальсе, по залитому лунным светом газону. Я гляжу Виллнеру вслед и понимаю, что мне до него далеко – и в физическом, и в ментальном плане. А он поет:

 
Вдруг глядишь на порог, представляя меня?
Если сердце тужит,
Мне вернуться, скажи?
Ты скажи, одиноко ль тебе?
 

Виллнер движется все дальше по газону, и хоть очередной порыв ветра уносит звуки песни, мне по-прежнему видна танцующая в ночи фигура. Придя в себя от удивления, я отворачиваюсь от странного зрелища и смотрю на фасад Призмолл-хауса. Так, и во что же я вляпался?