Kitabı oku: «Что это значит: быть собой?», sayfa 3

Виктория

Знакомство со мной

Я вряд ли когда-нибудь об этом задумывалась. Честно говоря, я думаю, мне еще очень далеко до того, чтобы знать о себе все, но в настоящий момент мне известно о себе следующее.

Мне двадцать лет. Я росла на юге Англии в совершенно обычной семье. Мои родители расстались, когда мне было восемь. Мы с сестрой остались жить с папой, но в возрасте семнадцати лет я уехала из дома с моим тогдашним дружком. Когда мне исполнилось восемнадцать, я вернулась домой, но на этот раз к маме. После перерыва в учебе я вернулась в колледж. В настоящее время я живу в квартире с другом и еще одним квартиросъемщиком. Оглядываясь назад, я вижу, что разные периоды моей жизни сильно отделяются друг от друга. Мои подростковые годы были очень трудными (так же, как у всех), и я думаю, что на самом деле у меня нет большого желания рассказывать о том, что происходило со мной с тринадцати до девятнадцати. Однако в настоящее время я вполне довольна собой: я крепко стою на ногах, и это позволяет мне чувствовать себя гораздо увереннее во всем, а мои отношения с семьей стали лучше, чем когда бы то ни было. Я с облегчением могу отметить, что начинаю добиваться успехов после длительного промежутка времени, который можно назвать периодом неопределенности.

Родители и сестра, несомненно, повлияли на формирование моего внутреннего «Я». Мама и папа являются полными противоположностями друг друга. Мама импульсивна и обладает тонким художественным вкусом. Я знаю, что могу сказать ей абсолютно все и при этом не шокирую ее, но иногда она бывает немного сумасбродной. Папа гораздо более собранный и здравомыслящий. Похоже, что из них двоих он более разумен. И хотя раньше я была в более близких отношениях с мамой, я, безусловно, больше похожа на папу – мы с ним думаем одинаково.

У меня есть сестра, которая на два с половиной года младше меня, и мы с ней общаемся как типичные сестры. В последние несколько лет мы стали лучше ладить друг с другом, однако наши ссоры с возрастом становятся только хуже. Я надеюсь, что когда-нибудь этому наступит предел, и мы с ней останемся очень близкими людьми, хотя, как мне кажется, мы никогда не сможем снова жить вместе без серьезных споров и ссор.

Я довольно застенчивый человек, несмотря на то что в последнее время стараюсь от этого избавляться. Я не знаю, удалось ли мне стать более уверенной или начать меньше беспокоиться о том, что подумают люди, – возможно, всего понемногу. Я расстраиваюсь из-за того, что люди считают меня тихой и робкой, но зачастую я просто не могу найти нужных слов, когда сталкиваюсь с незнакомыми людьми, а не отказываюсь от общения с ними.

Меня периодически мучают тревоги и сомнения. Я думаю, это досталось мне от папы: мы не умеем рассказывать людям о том, что чувствуем, а вместо этого постоянно о чем-то беспокоимся. Я не считаю это проблемой. К тому же я в общем-то довольно позитивный человек – просто это мой способ взаимодействия с миром. Я всегда чувствую себя какой-то неприкаянной, если мне не о чем беспокоиться.

Вот что беспокоит меня в последнее время.

Вероятность сделать неправильный выбор

Я знаю, что мне повезло иметь возможность выбирать, как жить. Отчасти именно из-за этого я так сильно беспокоюсь о том, что могу испортить себе жизнь, сделав неправильный выбор. В последние несколько лет я пыталась решить, чем хочу заниматься, но у меня до сих пор нет точного представления об этом. И хотя я, возможно, была бы счастлива, делая практически что угодно, я прекрасно осознаю, что если работа не будет доставлять мне удовольствия, то это будет только моя вина – я не смогу упрекнуть в этом кого-то другого. К тому же я точно не знаю, как надо оценивать выбор. Чем я должна заниматься? Тем, что сделает меня счастливой, или тем, что сделает меня богатой, или чем-то, что поможет другим людям?

Когда я ушла из школы, я поступила в колледж искусств, так как в то время думала, что это именно то, чего я хочу. Отчасти потому что мне нравится творчество, а отчасти в связи с тем, что моя мама, такая же творческая натура, очень сожалеет о том, что не стала в свое время изучать искусство. Я не хотела стареть и жалеть о том, что я чего-то не сделала. Однако в итоге я поняла, что чересчур потворствовала своим желаниям: на самом деле искусство было моим увлечением, поэтому вышло так, что я пошла по пути наименьшего сопротивления.

Мои взгляды на то, чем я «должна» заниматься, все еще находятся под сильным влиянием учебы в школе. Я посещала среднюю классическую школу, в которой ученики оценивались по их способностям (я думаю, что поступление в колледж искусств могло быть своего рода протестом против этого). Я не делала ничего плохого – скорее, просто не высовывалась и добилась в этом некоторых успехов. Я ушла из школы после первого года сдачи экзаменов на повышенном уровне. И это было одним из лучших моих поступков, иначе я продолжала бы движение в определенном направлении и не имела бы возможности остановиться и подумать об этом в течение десяти лет, пока что-то менять не оказалось бы слишком поздно. Однако после учебы в школе я стала очень взыскательной в плане оценок и тому подобного, а это означает, что я довольно жестко отношусь к себе, когда не добиваюсь высоких результатов. Сейчас я совершенно не приемлю концепцию школьного образования, но с нежностью отношусь к школе, поскольку провела в ней достаточно много времени, которое невозможно забыть – как бы мне ни хотелось думать, что я уже выросла из этого периода.

К счастью, все эти мысли о «важных» вещах удержали меня от занятия менее значительными делами и от ненужных усилий в этом направлении. Как правило, я достаточно быстро принимаю решения, касающиеся своей повседневной жизни, и это хорошо, так как я руководствуюсь своей интуицией и до сих пор не испытала каких-то больших разочарований. Ориентировочное представление о том, где я хочу найти себя, удерживает меня на правильном пути. И я уверена, что рано или поздно найду то, чего действительно хочу.

Предчувствие беды

Это не вполне подходящий заголовок, но он лучше всего подходит для обозначения тех периодически возникающих ощущений, которые я испытываю. Я ни в коем случае не чувствую себя подавленной, однако иногда у меня возникает ощущение безнадежности или несогласия с тем, что происходит в мире. Это очень кратковременное ощущение, которое длится всего несколько минут, и с возрастом оно появляется все реже и реже. Я точно не знаю, как его описать иначе, чем чувство паники или предчувствие беды, возникающее где-то внизу моего живота. Я не думаю, что это обязательно означает что-то плохое, но я научилась прислушиваться к этому ощущению. Если его вызывает какой-то человек или ситуация, то я приписываю это своей интуиции, говорящей мне держаться подальше. Но я все же пугаюсь, когда такие ощущения появляются безо всякой видимой причины, так как обычно за ними следуют какие-то неприятности (в последний раз неприятность была действительно крупной – моя мама попала в автокатастрофу). Поэтому сейчас, когда такое случается, я стараюсь закрыться дома до тех пор, пока не найду причину.

Старение

Я не так сильно боюсь самого старения, как того, что в его процессе можно не почувствовать себя старше и опытнее. Мне кажется, что меня это прямо касается, потому что мне все время говорят, что я никогда не повзрослею. Но я надеюсь, что сейчас все начало вставать на свои места.

Я беспокоюсь и по поводу старения своих родителей. Моя младшая сестра собирается покинуть родительский дом, и я немного волнуюсь о том, все ли у них будет в порядке. На мой взгляд, это является одной из немногих причин того, что было бы лучше, если бы они по-прежнему жили вместе. Конечно, я понимаю, что это совершенно нелогично, они оба прекрасно относились друг к другу до нашего рождения и, возможно, никак не могут дождаться спокойствия и тишины.

Стивен

Остановить мир

Я захожу в киоск, беру газету и начинаю шуточный разговор с продавцом. «Крис, я забавный, – думаю я о себе. – Кто-то должен повсюду ходить за мной и снимать кино. Я в прекрасной форме. Я замечательно себя чувствую. Моя жизнь – настоящее произведение искусства…» И это правда. Я ощущаю невероятную, непреодолимую и неудержимую силу. «Ты самый лучший, Стивен, – говорю я себе. – Ты особенный». Однако эти ощущения имеют обратную сторону, которая заключается в том, что половину своей жизни я потратил на то, чтобы уйти от действительности.

В самом раннем сознательном воспоминании я вижу себя играющим в коридоре родительского дома. Лучи солнца пробиваются через матовое стекло входной двери, и в них кружатся тысячи пылинок, потревоженных моей игрой. Я нахожусь в безопасности, мне тепло и спокойно. У меня все хорошо. Вдруг я останавливаюсь. Я осознаю, что я несчастлив, совершенно несчастлив. Я слишком мал, чтобы осознать все, что я чувствую, но я понимаю: со мной что-то не так. Я решаю подавить эти ощущения, потому что мне стыдно за них. Мне всего пять лет.

Единственной эмоцией, которая вспоминается мне из детства, является страх, и он присутствует во всех моих воспоминаниях. Я боялся всего: плавательных бассейнов, поездов, этого учителя, того ученика, совершить ошибку и любой ответственности. Например, я не умел обращаться с диапроектором, хотя в младших классах был назначен заместителем ученика, который с ним работал. Для тех, кто сомневается, могу сказать, что ответственность при этом ничуть не меньше. Каждое утро я звонил ученику, ответственному за работу с диапроектором, чтобы убедиться, что он придет. Он приходил каждый день, за исключением одного понедельника. В тот день я всей школе показал на экране слова песни «Если бы у меня был молот» вверх ногами.

Мой довольно пожилой отец – ему было почти шестьдесят, когда я родился – соединяет в себе мягкое сердце и большое человеколюбие с суровым нравом. Он взрывался безо всяких видимых причин, и я ужасно его боялся. И хотя я был всего лишь ребенком, я понимал, что его нельзя было назвать справедливым и благоразумным человеком. Большую часть детства я провел, свесившись через перила и слушая, как спорят родители. Я ждал подходящего момента, чтобы вмешаться. «Успокоятся они когда-нибудь или нет?» – спрашивал я себя. Они почти никогда не успокаивались. Не в состоянии больше терпеть все это, я сбегал вниз и просил мать не раздражать легко возбудимого отца. Такие ситуации происходили как минимум раз в день, и они оказали сильное воздействие на атмосферу моего детства.

Я считал, что в материальном плане моя жизнь легка. Несмотря на свой нрав, мой великодушный и любящий папа неизменно предлагал купить мне подарок в каждую свою поездку в город. С раннего детства я говорил ему «нет», отказываясь от подарков, потому что чувствовал, что «да» в долгосрочной перспективе не принесет мне ничего хорошего. Я понимал, что хочу более трудной жизни, что мне требуется больше нападок и толчков, которые я, возможно, получал бы, если бы имел братьев и сестер.

Мой отец – талантливый известный журналист – очень ревностно относился к тому, что я читаю. Я делал это с большим удовольствием, жадно поглощая все, что попадалось на глаза, начиная с «Великолепной пятерки»¹ и «Бино»² и заканчивая надписями на бутылках с шампунем. Однако чем больше я читал, тем настойчивее отец заставлял меня придерживаться определенных литературных направлений. Мое чтение перестало быть свободным, темп его замедлился, и в итоге я вовсе прекратил читать. Это стало причиной очень напряженных отношений между нами. К девяти годам я разработал план: когда мы с отцом оставались наедине, я начинал без остановки говорить с ним, заполняя эфир всем, что приходило на ум, в надежде, что он не сможет улучить момент и высказать мне претензию по поводу полного отсутствия чтения. Я терпеть не мог, когда отец выступал в качестве бомбы замедленного действия, поэтому, когда мы были с ним одни, я делал все, что мог, чтобы не дать проявиться его взрывному нраву.

В то утро я бесцельно лежал в кровати. Так же как и папа, я журналист и, как и он, в основном работаю дома. «Чем ты занимаешься? – сказал я себе строго. – Тебе тридцать три года, и ты думаешь, что это нормально – бездельничать во вторник утром? Как ты собираешься доказывать, что являешься тем уникальным человеком, которым ты себя воображаешь, способным создать работу, которой ты мог бы гордиться, если ты просто лежишь здесь и ничего не делаешь?» Я начал считать от десяти до нуля, сказав себе, что, когда счет дойдет до нуля, я встану. Но, дойдя до нуля, я начал новый отсчет, с двадцати…

В старших классах, несмотря на то что я был многообещающим игроком в регби, я впадал в оцепенение от игры. Перед матчами я часто притворялся больным, предпочитая оставаться дома с родителями. С помощью разума я убеждал себя в том, что болен, и в результате действительно начинал себя плохо чувствовать. Во время второго года обучения я пропустил первую игру сезона, а во второй игре сломал себе ногу. В подростковом возрасте я постоянно убеждал себя в том, что сам навлек на себя эти несчастья и «загубил» свой талант. Я был просто зациклен на боли от полученной травмы.

За два года до этого у моего отца случился сердечный приступ. Через год после несчастного случая со мной мама заболела раком. Оба выздоровели. Жаль, что мой отец не умер, хотя я с трудом допускал эту мысль.

В подростковом возрасте у меня редко были проблемы со сном, но время от времени это случалось. Я начинал считать овец, которые вели себя черт знает как и не желали мне подчиняться. Мое воображение, кажется, навсегда взяло надо мной верх. Меня пугала неспособность контролировать овец. Они поворачивались ко мне и превращались в жутких тварей, буйствовавших у меня в голове.

В тот день я гулял вдоль близлежащих домов и бесцеремонно заглядывал во все окна. Я смотрел на людей внутри, стараясь проникнуть за пределы видимости и представить себе, что означает для них быть собой. Меня привлекали неблагополучные места моего района, и я регулярно посещал их для своеобразного самоустрашения. «Стивен, – говорил я себе, – если ты не будешь двигаться вперед, если не станешь много работать – гораздо больше, чем сейчас, – то закончишь свою жизнь здесь. Или еще где похуже. Смотри. Раскрой глаза. Ты этого хочешь?» Я не могу избавиться от ощущения, что однажды окажусь никому не нужным, сломленным, нелюбимым и бездомным, прожигающим свою жизнь в какой-нибудь блошиной норе.

Я получил толчок к действию и вернулся домой, чтобы начать работу над этим эссе. Постоянно откладывая все на потом, сейчас я решил разобрать свою одежду. Какой позор: почти все, чем я владею – одежда, дом, машина – имеет прорехи. Я нахожусь в поиске точно так же, как и мой отец, когда он был в моем возрасте. Я рассматриваю привычки, которые делают нас похожими друг на друга. Я раздражителен, однако это проявляется очень редко, но когда такое случается, я способен рыдать. Меня удивляет, что я занимаюсь примерно тем же, чем он: он был литературным критиком, а я – журналист-обозреватель, автор очерков и эссе. Он мог бы стать журналистом, но у него была другая роль, сделавшая его известным среди коллег, – роль «коллекционера несправедливости». Он искал и неизбежно находил случаи неуважительного и оскорбительного отношения, необходимые ему для того, чтобы подлить масла в огонь и подтвердить представление о себе, как о жертве несправедливости. Мы оба – всего лишь наблюдатели. Я задумываюсь и отмечаю галочкой еще одно совпадение. Однажды он шутливо сказал мне: «Я не любитель командовать, я здесь для того, чтобы контролировать любителей командовать». Я подозреваю, что мы не такие уж разные. Но одно различие все-таки есть: не в пример своим родителям, я принял твердое решение не работать ниже своих возможностей. Мой отец грозился – и это осталось только словами – написать роман века, но страдал отсутствием вдохновения. Моя мать, еще более яркая личность, по ее собственному признанию была «напугана окружающим миром». Оба обещали много, но делали совсем мало, если учитывать их потенциальные возможности. Я не понимаю, откуда берется моя уверенность в себе, но время от времени ее едва можно сдержать, когда она прорывается на поверхность в виде непоколебимой самоуверенности и даже самонадеянности. Иногда мне приходится безжалостно воевать с собой, чтобы подавить и заглушить ее. И, несмотря на мое теперешнее жалкое состояние, я не слишком беспокоюсь, так как имею богатый запас внутренних ресурсов и множество идей, которые должны мне помочь.

1986 год. Мне тринадцать лет. Я чищу зубы и смотрю на пыльную полку, где родители держат свои зубные протезы. Если «Манчестер» выиграет борьбу за участие в олимпиаде в 1992 году, размышляю я, мне будет девятнадцать лет, когда она начнется. «Девятнадцать? О, боже, неужели мне когда-то будет девятнадцать? Я очень боюсь быть девятнадцатилетним. Я не хочу становиться взрослым – как я могу вырасти, если я не знаю, как это делается?»

Моим родителям нравится иметь в доме ребенка, и я не хочу ранить их чувства, поэтому я полусознательно замедляю свое взросление на период их старения. Связав себя по рукам и ногам, я оказываюсь участником акта эмоциональной задержки в развитии. Я отказываюсь признавать неправоту собственных действий, поскольку не имею представления о вреде, который тем самым себе причиняю.

В раннем подростковом возрасте я перенес свои спортивные наклонности на крикет. Почти каждый вечер я ходил на тренировки и прочитал об этой игре все, что только мог. Крикет стал моей жизнью. В ней не осталось места ни для чего другого, даже для мыслей. Когда я отправлялся спать, я думал только об ударах, которые я отбил, о мячах, которые я подал, о средних результатах и статистических данных: Лен Хаттон на стадионе «Овал» в 1938 году заработал триста шестьдесят четыре очка, Джим Лейкер на стадионе «Олд Траффард» в 1956 году установил рекорд 1990 очков. Ни о чем другом я практически не думал. Я скрывал свои настоящие эмоции глубоко внутри, но чувствовал, что потихоньку надвигается буря.

Несмотря на то, что мне безумно хотелось иметь волосы на ногах, как у некоторых других мальчиков, я был вполне доволен своей внешностью. Это продолжалось до тех пор, пока во время одного из обеденных перерывов я случайно не услышал разговор двух старших учеников о моей подруге:

«Сьюзен? Ну, ты знаешь Сьюзен – она встречается со Стивеном, с тем парнем, у которого большой нос».

С этого момента я постоянно смотрел на свой нос – на его отражение в окнах автомобилей, витринах магазинов, а дома – сразу в двух зеркалах. При этом я становился все более застенчивым и погруженным в себя.

Я всегда был здравомыслящим учеником, но, когда перешел в шестой класс, у меня началось то, что мама позднее назовет «периодом неопределенности». Эта неопределенность явилась проявлением страха перед продвижением вперед, и никто не мог понять или объяснить его, тем более я сам.

Процесс написания этого эссе проходил болезненно. Размышления о прошлом возрождают мучительные воспоминания. Зачастую, когда мои мысли становятся невыносимыми или вызывают у меня дискомфорт, я успокаиваю себя с помощью непроизвольного появления перед моим мысленным взором гитарных аккордов. Аккорды неизменно минорные, и их появление оказывает на возникшую боль смягчающее и заглушающее действие, отвлекая меня от источника тоски и страдания. Иногда меня успокаивают неожиданно возникающие картинки из детства: заросший колокольчиками лес, где я любил бродить, едва заметная тропинка, по которой я неторопливо шел, срезая углы. Время от времени у меня в памяти всплывают слова на обратной стороне открытки, которая годами висела на нашей кухне.

Вот мое семнадцатилетнее «я» лежит в ванной и читает газету. Я понимаю, что не могу сосредоточиться. Меня переполняет страх от мыслей, касающихся волнения и беспокойства по поводу секса, будущего и поступления в университет. В то время как все мои сверстники в связи с переходом на новый этап жизни кажутся оживленными и возбужденными, я не могу себя заставить даже поговорить об этом. В ванне я слушаю плеер и ношу его с собой повсюду, куда бы ни шел. Мой папа, с которым у меня в настоящее время возник неожиданный конфликт, спрашивает, зачем я это делаю. Возможно, он догадывается, что я пытаюсь заглушить неприятные мысли, к которым я все больше и больше привыкаю. Несмотря на все свои скрытые тревоги, я все больше осознаю свое умение смешить людей.

В восемнадцать лет мне вскружила голову девочка по имени Никки, которая не испытывала ко мне никаких чувств. Я очень старался заслужить ее любовь – так старательно я не добивался, пожалуй, больше ничего. В конце концов на школьной дискотеке мы объединились в пару, но к тому времени я уже не знал, хочу ли я этого. Между школой и университетом я «планировал» сделать паузу в один год. Мне требовалось это, потому что я был не готов взрослеть и сталкиваться лицом к лицу с внешним миром. Когда люди спрашивали меня, чем я буду заниматься в этот год, я отвечал им, что собираюсь принять очень длительную ванну. Когда они переставали смеяться, я менял тему разговора.

Мои родители надеялись, что я поступлю в университет. Сами они учились, остальные собираются, так что, возможно, поступлю и я. Летом, когда мне надо было сдавать экзамены, я подхватил моноцитарную ангину, завалил экзамен и с трудом попал в университет на следующий год – только благодаря великодушному письму из школы.

Никки отправилась учиться в университет и в какие-то выходные приехала повидаться со мной. Я сообщил ей, что меня привлекают другие девушки, и когда я произнес эти слова, мне показалось, что меня как будто обволокла черная пелена. Я находился в состоянии паники. Я навестил ее в Шеффилде две недели спустя, где мы и расстались. Я начал пить в одиночестве и писать стихи. Все еще живя дома, я ощущал, как преклонный возраст моего отца просачивается в меня. Мне следовало уехать, но у меня не было внутренних сил. Я улетел в Израиль и навестил там дальних родственников. Я написал стихотворение под названием «Урод». За границей я чувствовал себя как-то странно, но не мог понять почему. Идея этой поездки принадлежала не мне. Когда я вернулся, я рассказал всем, что прекрасно провел время, хотя это и не было правдой. Я врал всем, включая себя самого. С приближением дня моего отъезда в университет я становился все более напуганным, скованным и суровым. Я замкнулся и был не способен должным образом общаться с кем бы то ни было, хотя и делал вид, что все в порядке. Накануне отъезда я десять часов играл на гитаре. В тот вечер я встретился со своими друзьями в пабе. Они пришли к моему дому, и у меня началась паника. Я попросил их уйти и закрыл дверь. Я понял, что никогда уже не буду прежним.

Если этот сборник представляет собой исследование сознания, то опыт переживания нервного срыва как нельзя лучше подходит для него, поскольку нервный срыв является болезнью сознания, медленной смертью, идущей изнутри. В своей книге «Губительная печаль» профессор Льюис Уолперт описывает собственную депрессию. Он начинает так: «Это был самый ужасный период моей жизни. Намного хуже, чем бессильное наблюдение за тем, как умирает от рака моя жена». У некоторых это может вызвать недоумение или даже беспокойство. Однако мне это кажется вполне понятной и даже обоснованной реакцией на ощущения, которые являются настолько ужасными, запредельными и непередаваемо странными, что по большому счету не поддаются точному описанию, и их истинную сущность невозможно передать тем, кто не испытывал ничего подобного. Во время нервного срыва я постоянно представлял, как теряю палец, кисть руки и даже всю руку только ради того, чтобы снова стать «нормальным» – на год, на месяц или хотя бы на неделю. Через какое-то время я забыл, что означает быть «нормальным». Возможно, я вообще никогда таковым не был.

День накануне отъезда в университет после я множество раз воспроизводил в своей памяти. Если бы я только мог тогда поговорить с мамой о том, что я чувствую. Если бы я только нашел в себе силы сказать: «Нет, я не поеду». Когда я проснулся следующим утром, какое-то мгновение я чувствовал себя нормально, но только для того, чтобы «это» захлестнуло меня снова. Внешне я казался самим собой, может, чуть более нервным, но внутри я был совершенно не похожим на человека, которым я являлся всего час назад. Интуитивно я понимал, что со мной произошли какие-то кардинальные перемены, однако я не мог понять, какие именно. Я знал только, что не могу объяснить это ни родителям, ни кому-то еще. Мне было очень стыдно за свои чувства.

Приехав в университет, я попрощался с родителями, распаковал вещи, сложил стопкой диски и включил музыку. Со стороны все эти действия казались абсолютно нормальными, но я проделал их абсолютно механически. Что-то чужеродное находилось у меня внутри, какое-то невидимое пагубное существо. Ели бы я только мог добраться до него, изолировать и вытащить наружу, я бы почувствовал себя хорошо. У меня все в порядке, за исключением этого существа. Мне надо только узнать, что со мной происходит. Просто дать этому название. Я должен знать!

Я пробрался в магазин медицинской литературы и украдкой читал про панику:

«Для того чтобы избавиться от панической атаки, требуется два или три месяца».

«Два или три месяца? Невозможно представить, что я вылечусь за это время. У меня так не получится. Так я себя сейчас чувствую. Что бы ни писали в книге, мне просто не верится, что я когда-нибудь от этого избавлюсь».

То, что означало для меня быть собой в то время, вызывало тревогу: я был обеспокоенным, совершенно растерянным, опечаленным, находился в состоянии паники и шока. Чтобы избежать неприятностей, я скрывал все это, на автопилоте продолжая шутить. Моя жизнь полыхала в огне, ситуация казалась безнадежной, неразрешимой и невыносимой. С тех пор как я пережил свою первую паническую атаку, мой разум продолжал мчаться по кругу в поисках ответа, бесконечно повторяя один и тот же маршрут. Однако в то же самое время я не мог думать ни о чем другом. И я непрерывно думал.

В связи с тем, что нервный срыв затягивался, первые несколько недель в университете были похожи на ад. По утрам я лежал в кровати, терзая себя тревожными мыслями настолько сильно, что через несколько минут меня начинало тошнить и приходилось бежать в ванную. У меня совершенно пропал аппетит, кушать я мог только в тех случаях, когда принимал алкоголь. Только с помощью алкоголя я мог освободиться от самого себя, затуманить сознание и ослабить беспокойство. Выпивка была главным способом, который помогал мне пробиться сквозь слои страха и вспомнить, каким человеком я был раньше. Каждая клеточка моего тела пронзительно кричала. Нервные окончания кожи в районе живота стали особенно чувствительными – настолько чувствительными, что мой живот стал слишком уязвимым и чутким, чтобы терпеть прикосновения к нему одежды. В общежитии значительную часть времени я держал руку между футболкой и пылающей кожей. Я курил наркотики, потому что другие так поступали. Из-за этого возникло несколько панических атак, некоторые длились часами. Я сходил к врачу и начал принимать антидепрессанты. Все это время я безвылазно находился в университете, в том месте, которое вызывало во мне все эти чувства, хотя теперь меня мало интересовал внешний мир. Водоворот находится внутри, а не снаружи.

Компания и алкоголь стали моими единственными способами укрыться от действительности. В пабе я находил самую комфортную для себя атмосферу, однако посещение ванной неизменно проходило по привычному распорядку:

«Как я выгляжу? Замечают ли люди, насколько я нездоров? Могут ли они подумать, что я безнадежен? Должно быть, могут. Они наверняка видят это в моих глазах. Даже я вижу это в своих глазах. Может быть, мне следует носить темные очки? Возможно, мне надо сделать пластическую операцию, чтобы поднять кверху уголки губ, тогда мне не придется мучиться и прикидываться все время счастливым? Никто не должен знать, что я испытываю что-то, кроме счастья».

Наверное, единственным, что осталось во мне в целости и сохранности, было мое чувство юмора. Появившись у меня самопроизвольно, лишь оно одно помогало мне общаться с миром и в то же время держаться от него на расстоянии.

Как-то утром во время второго года обучения я проснулся неподвижным и не мог пошевелиться. В конце концов я кое-как поднялся. Я выдумал историю о больном дедушке и уехал. Оказавшись дома, я рассказал все отцу. Он был подавлен и растерян. Неделю спустя, немного придя в себя, я вернулся обратно. Значительную часть своей учебы в университете я был подвержен бесконечным колебаниям, переходя от одного страха к другому. Я поочередно боялся то толпы, то нахождения с кем-то наедине, то румянца от смущения на семинаре, то рвоты во время лекций, то излишней потливости… Так или иначе, я стал посещать психолога в студенческом городке. Каким-то образом мне все-таки удалось окончить университет, хотя я так и не получил внятного представления о «профессии». «Как я могу? – говорил я себе. – Я буду продолжать видеться с друзьями, и это все, чем я могу заниматься». По правде говоря, мой разум всегда был парализован страхом, я был слишком напуган, чтобы думать о будущем. Мое беспокойство было связано с боязнью развития. Моя болезнь заключалась в том, что меня насильно толкали в будущее, а у меня не было сил с этим справиться. Ход времени вызывал во мне болезненные ощущения. Я хотел, чтобы оно остановилось или повернуло вспять.

После окончания университета я поселился вместе с двоюродной сестрой и пел на улице под гитару, чтобы иметь средства к существованию, но снова заработал моноцитарную ангину, жутко испугался и вернулся домой. Я периодически устраивался на временную работу и через год начал заниматься продажами – работой, к которой я, как тревожный молодой человек, живущий за счет теперь уже далеких воспоминаний о том, что означает быть уверенным в себе, был плохо подготовлен. Мои родители переехали в Уэльс, и я поселился у бабушки в Лондоне. В ту пору моей матери был поставлен диагноз «вторичный рак» и отпущен всего год жизни. Я поехал к родителям, по дороге гоня машину на большой скорости. Я навестил мать в больнице Уэльса. В тот вечер я поехал покататься и подвергся очередной панической атаке, в результате чего стал задыхаться и не мог двигаться. Мне пришлось остановиться на краю дороги. Я снова перешел на антидепрессанты, и мое душевное состояние немного восстановилось. По природе я не был торговым агентом, но в работе добился определенных успехов. Прогноз болезни мамы стал получше, однако как только она встала на ноги, от сердечного приступа скончался отец. Теперь все тяготы ее болезни легли на мои плечи.