Kitabı oku: «Северный свет», sayfa 3

Фрэн хлопает глазами.

– Ой, миссис Хеннеси, да я без понятия, о чем вы толкуете.

Отличная актриса, ей бы на сцене играть.

– А я думаю, прекрасно ты все поняла. Где ты была две ночи тому назад? Около полуночи?

– Туточки, где же еще. Спала в своей постели.

– И не выбиралась по-тихому в «Уолдхейм» на свиданку с Эдом Компё, а?

Попалась Фрэн. Покраснела как маков цвет.

Я испугалась, что Стряпуха примется ее отчитывать, но она лишь приподнимает пальцем подбородок Фрэн и говорит:

– Если парень хочет тебя куда-то повести, вели ему зайти за тобой честь по чести или пусть вовсе не зовет. Ясно тебе?

– Да, мэм, – мямлит Фрэн, и, судя по выражению ее лица и лица Ады, внезапная снисходительность нашей Стряпухи для них такая же неожиданность, как и для меня. И уж совсем не по себе мне делается, когда я замечаю, как, направляясь к лестнице, ведущей в погреб, Стряпуха утирает глаза.

– Уивер! – орет она со ступеньки. – Ты кофий несешь или проращивать его вздумал? Живей!

Я гляжу на тонкое золотое колечко на своей левой руке, с поцарапанным опалом и двумя тусклыми гранатиками. Красивым я его никогда не считала, но мне вдруг становится радостно, очень радостно оттого, что Ройал мне его подарил. И оттого, что он всегда, приходя в «Гленмор», вызывает меня к кухонной двери у всех на виду.

Я снова берусь за ручку мороженицы, дописывая и редактируя в голове свою историю, романтическую и трагическую. Итак, Чарльз Джером и Грейс Браун полюбили друг друга. Потому-то они и приехали сюда. Они сбежали, чтобы обвенчаться, а не «тайком гулять», как выражается Стряпуха. Я вижу, как Чарльз Джером улыбается и тянется за кувшинкой, вижу, как переворачивается кверху дном лодка и как он отважно пытается спасти любимую девушку. И я уже не вижу заплаканного лица Грейс, не вижу, как дрожат ее руки, когда она вручает мне письма. Я больше не гадаю, что было в этих письмах и почему они адресованы Честеру Джиллету, а не Чарльзу Джерому. Почти уговорила себя, что, наверное, я вовсе и не слышала, как Грейс Браун называла Чарльза Джерома Честером. Наверное, мне почудилось.

Я заканчиваю историю на том, как Грейс и Чарльза хоронят в одной могиле на роскошном кладбище в Олбани: их родители корят себя за то, что встали на пути у юных влюбленных. В таком виде рассказ мне понравился. Для меня это нечто новое – история, в которой все аккуратно сходится и не остается висящих концов и нераспутанных ниток, и в итоге я чувствую умиротворение, а не сумятицу. Рассказ со счастливым концом – настолько счастливым, насколько возможно, когда героиня мертва и герой, скорее всего, тоже. Та разновидность сюжета, о которой я однажды сказала мисс Уилкокс, что это ложь. И что я бы такого писать не стала.

Парадóкс

Не было на нашей ферме ничего столь же неподатливого – и тут ни громоздкий фургон для сена, ни пни на северном поле, ни валуны на дальнем лугу не идут ни в какое сравнение, – ничего и никого такого же упертого, неподвижного, непреклонного и неуступчивого, как мул Миляга. Я билась с Милягой на кукурузном поле, заставляла его тащить плуг.

– Ну же, Миляга! Пошел, Миляга! – орала я, подхлестывая его вожжами.

Он не трогался с места.

– Иди, Миляга… иди, скотина! – верещала Бет, протягивая ему кусок кленового сахара.

– Давай, мальчик, давай, мул! – звал Томми Хаббард, размахивая старой соломенной шляпой. Миляга любил их пожевать.

– Шевели жирной задницей, жопа ты эдакая! – ругалась Лу, дергая за уздечку.

Но Милягу с места не сдвинешь. Он стоял как вкопанный, только время от времени поворачивал голову и норовил укусить Лу.

– Сделай шажок, Миляга! Пожалуйста! – умоляла я.

Сухой и на редкость теплый для начала апреля день, я выбилась из сил, перемазалась, с меня капал пот. Мышцы рук болели, ладони я стерла, направляя плуг, и зла была, словно оса. Папа снова заставил меня пропустить уроки, а я так хотела в школу. Я ждала письма – того, что придет на имя мисс Уилкокс, если вообще придет, – и больше ни о чем не могла думать. Я сказала папе, что должна пойти в школу. Сказала, что надо учить алгебру. Сказала, что мисс Уилкокс задала нам «Потерянный рай», это нелегкое чтение, и если я пропущу день, то отстану от класса. Но папу мои слова ничуть не тронули. Он следил за приметами – в феврале не было тумана, в марте не было грома, в Страстную пятницу дул южный ветер – и был уверен, что хорошая погода устоится.

Большинство у нас начинают сажать кукурузу перед Днем поминовения, в конце мая, но папа решил сеять в середине месяца и никак не позже, а значит, уже пора было пахать. В Северных Лесах всего-то сто дней выдается без заморозков, а кукурузе надо вырасти и созреть. Папа хотел увеличить наше молочное стадо. Оставить себе телочек, если получится, не продавать их, – но как оставить, если их нечем кормить, а чтобы их кормить, нужно вырастить больше кукурузы. В тот день мне было велено вспахать два акра, и я успела пройти лишь треть, когда Миляга вздумал бить отбой. Если бы я не закончила работу, папа поинтересовался бы, с какой стати я все бросила. Прежде вспашка числилась обязанностью Лоутона, да только теперь его тут не было. Папа и сам бы сделал эту работу, если б мог, но он возился с Ромашкой – она телилась. Так что это выпало делать мне.

Я наклонилась и подобрала камень. Только замахнулась, чтобы метнуть его Миляге в зад, как позади меня чей-то голос произнес:

– Угодишь в него – напугается. Рванет, вынесет и плуг, и тебя через поле и сквозь загородку.

Я обернулась. У края поля стоял и наблюдал за мной высокий светловолосый юноша. Выше ростом, чем мне помнилось. Широкоплечий. Красивый. Самый красивый из мальчиков Лумисов. На плече у него лежало колесо от повозки, он придерживал его, просунув руку между спицами.

– Привет, Ройал, – сказала я, стараясь не сосредоточивать слишком надолго взгляд ни на одной из его черт. Ни на пшеничных волосах, ни на глазах, которые Минни считала ореховыми, но по мне они в точности совпадали оттенком с гречишным медом, ни на крошечной веснушке чуть выше рта.

– Привет.

Ферма Лумисов граничит с нашей. Она куда больше: целых девяносто акров. Поначалу она почти вся была заболочена, хуже, чем у нас, но мистер Лумис с помощью сыновей расчистил сорок акров, а мы пока только двадцать пять. Лучшую землю, из которой выкорчевали пни и камни, мы распахивали и выращивали кукурузу и сено для скота, а еще картофель – часть для себя, часть на продажу. А те места, где гнили горелые пни, и те, которые оставались каменистыми или болотистыми, папа использовал под пастбище для коров. Самые плохие участки засадили гречихой – она неприхотлива и растет почти всюду. Папа надеялся за лето расчистить еще пять акров, но без Лоутона ему было не справиться.

Ройал перевел взгляд с Миляги на меня и обратно. Опустил колесо на землю.

– Давай мне, – сказал он, отбирая у меня вожжи. – Ну, пошел! – заорал он и ловко щелкнул вожжами по крупу Миляги. Гораздо сильнее, чем щелкала я. Миляга пошел. Ого, как пошел! Томми, Бет и Лу радостно заорали, а я почувствовала себя тупой, как мешок картошки.

Ройал – второй сын в семье. Есть еще двое младше. Самый старший, Дэниел, только что обручился с Белиндой Беккер («Ферма и корм Беккеров», Олд-Фордж). «Белинда» – красивое имя. Тает во рту, как меренга, как завиток кленового сахара на снегу, когда готовишь леденцы. Не то что «Мэтт». «Мэтт» – имя отрывистое, резкое, почти мальчишеское.

Помолвка Дэна и Белинды стала у нас главной новостью. Удачная пара: Дэн работящий, а у Белинды, конечно, будет хорошее приданое. Моя тетя Джозефина говорила, что поначалу ожидалась и вторая помолвка. Говорила, Ройал запал на Марту Миллер, чей отец – пастор в Инлете, но потом ее бросил. Никто не знал, в чем дело, но тетя Джози сказала, это потому, что родители Марты – «херкимерские алмазы», а это вовсе не алмазы, а кристаллы, которые только немного похожи на алмазы, так-то им грош цена. У мистера Миллера славная пара гнедых, Марта носит красивые платья, но по счетам они не платят. Не знаю, какое отношение все это имеет к помолвке, но уж если кто и разбирается в подобных делах, так это моя тетя. Она женщина болезненная, домоседка, и ей нечем себя развлечь, только сплетнями. На любой слух она бросается, как медведица на форель в ручье.

Дэн старше Ройала всего на год, и они всегда соперничали. Будь то бейсбол, или кто соберет больше ягод, или больше нарубит дров – всякий раз старались превзойти один другого. В прошлом году я их почти не видела. Раньше я бывала у них в гостях, когда они приглашали Лоутона в поход на дальнюю рыбалку, и мы вместе ходили в школу, но и Дэн, и Ройал рано бросили учиться. Книжное знание их не привлекало.

Я наблюдала, как Ройал провел борозду, повернул в конце поля, вспахал еще ряд, возвращаясь ко мне.

– Спасибо, Ройал, – пробормотала я. – Теперь я с ним справлюсь.

– Нормально, я все доделаю. Иди за нами и убирай камни.

Я покорно пошла следом, подбирая вывернутые плугом камни и корни, складывая их в корзину, чтобы выбросить в конце поля.

– Как вы поживаете-то? – окликнул он меня спустя несколько рядов, обернувшись.

– Хорошо, – сказала я.

И тут я споткнулась и уронила корзину. Он остановился, подождал, пока я распрямлюсь, потом снова двинулся вперед. Он шел быстро, я с трудом поспевала за ним. Ройал прокладывал прямые, глубокие борозды. Куда лучше моих. Рядом с ним я чувствовала себя неуклюжей. И растерянной. Растеклюжей.

– Отличная земля. Черная, жирная.

Я посмотрела себе под ноги. И правда, очень темная, как влажный молотый кофе.

– Верно, – сказала я.

– Получите с нее хороший урожай. Почему ты зовешь мула Милягой? Вот уж ничего милого.

– Это парадокс, – сказала я, обрадовавшись возможности использовать слово дня.

– Чего пара? Мул-то один.

– Не пара, а пара-докс. Это противоречивое высказывание. Например, когда говорят: «Такой красивый, глазам больно смотреть». Это слово пришло из древнегреческого, оно значило «неожиданный, не такой, каким кажется». Мое слово дня. Я каждое утро выбираю в словаре слово, запоминаю и стараюсь как-то использовать. Помогает расширить словарный запас. Сейчас я читаю «Джейн Эйр» и почти все понимаю сразу, не приходится смотреть в словарь. «Парадокс» очень трудно вставить в разговор, но ты спросил, почему такой вредный мул – Миляга, – и вот оно. Идеальная возможность…

Ройал оглянулся на меня через плечо – это был суровый, прямо-таки испепеляющий взгляд, я почувствовала себя самой болтливой болтуньей в округе Херкимер. Закрыла рот и попыталась угадать, о чем говорят девочки вроде Белинды Беккер и почему парни так охотно их слушают. Я знала много слов, куда больше, чем Белинда, которая время хихикала и говорила «шик», «парниша» и «устамши ужасть» – но только от этих слов мне проку не было. Некоторое время я смотрела себе под ноги, на борозды, но стало скучно, и тогда я уставилась на задницу Ройала. Раньше я никогда не замечала эту часть тела у мужчин. У папы ее не было. Плоская, словно доска. Мама его даже дразнила, а он отвечал, это хозяева лесопилки так его загоняли. А у Ройала она очень славная, подумала я. Круглая, крепкая, как две булочки. И тут он обернулся, и я покраснела. Подумала, как бы поступила на моем месте Джейн Эйр, но сообразила, что Джейн Эйр, благовоспитанная англичанка, вообще не стала бы таращиться на задницу Рочестера.

– Папаша-то твой где? – спросил Ройал.

– У Ромашки. Она телится. И Эбби тоже. То есть Эбби не телится, но тоже там.

Ох, мне бы рот наглухо зашить.

У Ройала нашлись и другие вопросы. Чем папа удобряет почву. Сколько акров собирается расчистить. Будет ли сажать этой весной картошку. А гречку будет? И не трудно ли ему одному управляться на ферме.

– Он не один. Я ему помогаю, – ответила я.

– Но ты еще школу не кончила, так? Кстати, чего ты застряла в школе? Она ж для малышни, а тебе сколько – пятнадцать?

– Шестнадцать.

– А Лоутон где? Возвертаться не думает?

– Ты колонку новостей ведешь? – вмешалась Лу.

Ройал не засмеялся. Засмеялась я. После этого он притих. Через два часа поле было вспахано полностью. Я угостила Ройала кукурузной лепешкой и налила паточного лимонада из каменного кувшина. Выдала по куску лепешки Томми, Лу и Бет.

Ройал пристально следил, как Томми жует свою порцию.

– Эти Хаббарды вечно голодные, никак брюхо не набьют. Ты чего здеся торчишь, Том?

Том посмотрел на свой кусок лепешки – желтый, крошащийся у него в руках.

– Я вроде как хотел Мэтт помочь. И ее папане.

– Ты бы собственной мамаше помог вспахать поле.

– У нас нет плуга, – пробормотал Томми, и даже шея у него покраснела.

– А на кой он вам? Она завсегда найдет кого-нить, кто ей вспашет, верно говорю, Том?

– Хватит, Ройал, что ты привязался к Эмминому полю? – вступилась я.

Не нравился мне жесткий блеск его глаз – и несчастный, затравленный взгляд Томми тоже не нравился. Мальчики Лумисы всегда задирали Хаббардов, гнали их, как свора гончих – опоссума. Лоутону не раз случалось защищать Томми от младших Лумисов.

Ройал пожал плечами, откусил кусок от своей лепешки.

– Вкуснотища, – сказал он.

Я хотела честно признаться, что лепешку испекла Эбби, но его медового цвета глаза смотрели на меня, а не на лепешку, и взгляд их смягчился – вот я и промолчала.

Ройал пристально изучал меня, склонив голову набок, и на миг мне показалось – очень странное чувство, – что сейчас он разожмет мне челюсти и проверит зубы или поднимет мою ногу и постучит по стопе, словно по копыту. Тут я услышала крик и увидела, как папа машет нам руками от хлева. Он подошел к нам, сел рядом. Я отдала ему свой стакан лимонада.

– Ромашка отелилась бычком, – сказал папа устало и улыбнулся.

Мой папа становится таким красивым, когда улыбается: глаза у него синие, как васильки, зубы белые, так и блестят. Он давно уже не улыбался, и теперь это было – как радуга после дождя. Как будто мама вот-вот развесит белье и тоже присядет рядом с нами. Как будто в любой момент из леса может выйти Лоутон с небрежно переброшенной через плечо удочкой.

Бет, Лу и Томми убежали смотреть новорожденного теленка. Папа допил лимонад, и я налила ему еще. Этот кисло-сладкий напиток пьется легче воды, когда тебе жарко и томит жажда. В него добавляется немного уксуса, имбиря и кленового сиропа.

Папа оглядел нас – Миляга распряжен, у Ройала рубашка промокла от пота, у меня руки грязные от камней – и все понял.

– Я перед тобой в долгу, – сказал он соседу. – Пахать – работа сына, а не дочери. Я-то думал, я вырастил сына, который этим займется.

– Пап, – тихонько вставила я.

– Не пойму, с чего он уехал. Меня бы от такой земли силком не оттащили, – сказал Ройал.

Я нахмурилась. Я тоже сердилась на Лоутона за то, что он нас бросил. Но Ройал не из нашей семьи, а значит, не имел права судить моего брата. К тому же я и сама не понимала, почему Лоутон ушел из дома. Знала только, что они с папой поссорились. Я видела, как они сцепились в сарае. Дошло до кулаков, а потом папа схватился за багор. Лоутон вбежал в дом, побросал свои вещи в старый мешок из-под муки и выскочил за дверь. Я за ним. И я, и Лу, но папа нас перехватил.

– Пусть уходит.

Он встал перед нами на ступеньке.

– Но куда же он пойдет, папа? Посреди зимы! – взмолилась я. – Нельзя его так отпускать.

– Я сказал: пусть идет, куда хочет! А вы – марш в дом!

Он втолкнул нас внутрь, захлопнул дверь и запер ее, словно боялся, как бы и мы не ушли. После этого он так переменился, что мы все как будто потеряли и отца тоже, а не только маму и брата. Несколько дней спустя я спросила его, из-за чего вышла ссора. Но вместо ответа он гневно полыхнул глазами, и я не стала больше приставать.

Папа и Ройал поговорили немного о хозяйстве, о ценах на молоко, и кто собирается обустраивать новые дачи на Четвертом озере или на горе у Большого Лосиного озера, и сколько постояльцев там поместится, и о том, что спрос на сливки и масло в нынешнем сезоне взлетит до небес, и с какой стати кто-то станет покупать опивки, что доставляют сюда поездом из Ремзена, когда можно купить свежее молоко прямо здесь, на месте.

Потом Ройал подхватил свое колесо и сказал, что ему пора к Бёрнапу. Железная ступица ослабла, а из всех, кто живет поблизости, только у Джорджа Бёрнапа есть кузня. Когда он ушел, я подумала: сейчас мне достанется за то, что сидела тут с парнем и пила с ним лимонад. Но нет, папа лишь собрал упряжь Миляги и повел его в хлев, спрашивая на ходу у мула, не знает ли тот, почему у Фрэнка Лумиса четверо славных парней, а у него, у папы, – ни одного.

Летарги́ческий

– В пантеоне великих писателей, звучных голосов, Мильтон восседает подле Шекспира, – говорила мисс Уилкокс, расхаживая из угла в угол, и ее каблуки звонко щелкали – цок-цок – по деревянному полу. – Конечно, кто-нибудь мог бы возразить, что и Джон Донн заслуживает…

– Эй, Мэтти! Мэтти, глянь!

Я отвела взгляд от книги, которую читала на пару с Уивером, и покосилась влево. Джим и Уилл Лумисы выгуливали паука на ниточке. Пускали его ползать взад-вперед на этом поводке и хихикали как идиоты. Дрессировка всяких мелких тварей – их конек. Сначала Джим выдергивал нитку из подола своей рубашки, тщательно завязывал крошечную петельку. Потом, как только мисс Уилкокс отворачивалась, Уилл ловил муху или паука. Хватал их проворнее, чем Ренфилд в «Дракуле» Брэма Стокера, но хоть не ел свою добычу, и на том спасибо. Он складывал руки лодочкой и тряс пленника, пока тот вконец не одуреет. Дальше Уилл держал своего жука-паука, а Джим накидывал ему на голову петлю. Очнувшись, букашка становилась очередной звездой в цирке братьев Лумис. В зависимости от времени года там могли выступать и другие артисты: трехногая жаба, полумертвый рак, осиротевшая сойка или увечная белка.

Я закатила глаза. В свои шестнадцать я была уже старовата для средней школы. Обычно с ней расставались в четырнадцать лет, а многие и того не дожидались. Но наша прежняя учительница, мисс Пэрриш, перед отъездом поговорила с мисс Уилкокс про меня и Уивера. Сказала ей, что мы достаточно способны, чтобы получить аттестат, и просто стыд и позор, что у нас нет такой возможности. Единственная на всю округу школа с выпускными классами была в Олд-Фордже – это настоящий город в десяти милях от Игл-Бэя. Слишком далеко для каждодневных прогулок туда и обратно, тем более зимой. Нам бы пришлось в будние дни ночевать там и столоваться за деньги, а этого ни Уивер, ни я позволить себе не могли. Мисс Уилкокс обещала сама подготовить нас к экзаменам – и сдержала свое слово. Она окончила какое-то диковинное женское училище в Нью-Йорке и была по-настоящему образованной.

В ноябре она зашла к нам домой поговорить с родителями о том, как мне получить аттестат. Мама велела всем, даже папе, умыться к приходу учительницы, попросила Эбби спечь имбирное печенье, а меня послала причесать сестер. Сама она уже не могла спуститься на первый этаж, и мисс Уилкокс пришлось подняться к ней в спальню. Что мисс Уилкокс сказала ей, я не знаю, но после ее ухода мама позвала меня и велела непременно получить аттестат, пусть даже папа и хочет, чтобы я бросила школу.

Почти весь учебный год мы с Уивером готовились к выпускным экзаменам. Сдавать мы решили самые сложные, те, которые принимает университетская комиссия: сочинение, литературу, историю, естественные науки и математику. Особенно я боялась математики. Мисс Уилкокс помогала нам с алгеброй изо всех сил, но сама ее не любила. Зато Уивер щелкал задания как орешки. Иногда мисс Уилкокс отдавала ему пособие для учителя, он разбирался с задачей, а потом объяснял и ей, и мне.

Колумбийский университет – учреждение серьезное, даже грозное; чтобы поступить в него, Уиверу требовалось получить на всех экзаменах отметку не ниже А с минусом. Он усердно готовился, и я тоже, но в тот день в классе, корпя над Мильтоном, я вдруг подумала: зачем все это? Уивер получил ответ из университета еще в январе, а я – уже шла вторая неделя апреля – так и не дождалась письма.

Джим Лумис подался вперед и помахал пауком прямо у меня перед носом. Я подпрыгнула и отмахнулась, чем только порадовала озорника.

– Схлопочешь, – шепотом предупредила я и попыталась снова сосредоточиться на «Потерянном рае», но получалось плохо.

Летаргический – такое было у меня в тот день слово, и оно отлично подходило к скучной затянутой поэме: того гляди провалишься в летаргический сон. Мильтон хотел показать нам ад, говорила мисс Уилкокс. И ему это удалось. Только ад – это не «адамантовые цепи»², про которые он писал, и не «лютый жар струй текучей серы» и не «кромешный мрак, юдоль печали». Ад – застрять на триста двадцать пятой строке первой песни, сознавая, что впереди этих песен еще одиннадцать. «Муки без конца» – они и есть. Конечно, этот класс я не променяла бы ни на какое другое место, и читать я любила больше всего на свете… но Джон Мильтон – и вправду юдоль печали. Что мисс Уилкокс в нем нашла? Его Сатана ни чуточки не страшный. Не Князь Тьмы, а князь занудства – только и знает, что произносить бесконечные напыщенные речи.

Фьезольские высоты, Вальдарно, Валомброза… Где, чтоб им пусто было, все эти поэтические места? – мысленно вопрошала я. Почему бы Сатане как-нибудь не наведаться в Северные Леса? В Олд-Фордж, а то и в Игл-Бэй? Почему он не изволит выражаться, как реальные люди со всеми «ах чтоб тебя» или «к чертовой бабушке»? Почему в книгах не упоминаются городки и поселки округа Херкимер? Почему всем важны только чужие города и чужие жизни?

Луи Сеймур по прозвищу «Француз Луи» с реки Уэст-Канада-крик, знающий, как выжить в одиночку в опасных и диких местах; мистер Альфред Гуинн Вандербильдт, который живет в городе Нью-Йорке, а летом на озере Рэкетт, и который богаче Сатаны и путешествует в собственном вагоне; Эмми Хаббард с Ункас-роуд, которая спьяну рисует прекраснейшие картины, а когда протрезвеет, сжигает их в печке, – все они во сто раз интереснее мне, чем мильтоновский Сатана, или вздыхающие о своих возлюбленных героини Джейн Остен, или этот пугливый дурачок у Аллана По, не нашедший лучшего места, чем собственный погреб, чтобы спрятать труп.

– А почему мы читаем Шекспира, и Мильтона, и Донна? Пусть на этот раз ответит кто-нибудь другой, не мисс Гоки. Мистер Бушар? – спросила мисс Уилкокс.

Майк Бушар покраснел.

– Не знаю, мэм.

– Не осторожничайте, мистер Бушар. Рискните наугад.

– Потому что велено, мэм?

– Нет, мистер Бушар, потому что это классика. А нам нужно основательно знать классику, чтобы понимать произведения, которые появились позже, и чтобы преуспеть в собственных пробах пера. Изучение литературы подобно строительству дома, мистер Бушар: вы не начнете строить с третьего этажа, сначала вы заложите фундамент.

Мисс Уилкокс приехала из Нью-Йорка. У нас тут трехэтажных домов не строят – разве только богачи вроде Беккеров или владельцы трех лесопилок, как мой дядя Вернон…

– Возможен ли Мильтон без Гомера, мистер Джеймс Лумис? И откуда взялась бы Мэри Шелли, если б не было Мильтона, мистер Уильям Лумис? Да-да, если бы не было Мильтона, не появилось бы и чудовище Франкенштейна…

Едва прозвучало это магическое имя, оба Лумиса навострили уши. Джим так разволновался, что упустил свежепойманного паука. Паук ринулся к краю парты и скрылся, волоча за собой ниточку-поводок. С ноября мисс Уилкокс обещала нам, что завершающей книгой в учебном году станет «Франкенштейн» – при условии, что все, то есть в основном Джим и Уилл, будут себя хорошо вести. Достаточно было ей шепнуть это заклинание – «Франкенштейн», – и Лумисы становились вдруг кротки и прилежны, как два алтарника. Их восхищала сама идея сшить части трупа и воскресить его. Только и разговоров у них было о том, как наберут лягушек, жаб, разрежут, а потом снова оживят.

– Мы читаем классику, чтобы черпать вдохновение у великих умов, – продолжала мисс Уилкокс, и вдруг послышался тихий перезвон. Снова она рассыпала свои браслеты. Эбби подобрала их с пола и вернула учительнице. Мисс Уилкокс вечно что-то крутила в руках, пока читала лекцию: снимала и надевала кольца, ломала в пальцах мелок или перебрасывала браслеты с одного запястья на другое. Ничего общего с нашей прежней учительницей, мисс Пэрриш. У мисс Уилкокс были кудрявые темно-рыжие волосы и зеленые глаза – в точности изумруды, так нравилось мне думать, хотя настоящих изумрудов я никогда не видела. Она любила золотые украшения и носила очень красивые наряды – приталенные блузы, юбки из тонкой шерсти, жилетки, отделанные шелковой лентой. Так странно она смотрелась в нашем классе, где печка с ржавой плитой, деревянные стены, пожелтевшая карта мира. Как будто драгоценную жемчужину положили в старую потертую коробочку.

Помучив нас еще несколькими страницами «Потерянного рая», мисс Уилкокс закончила урок и распустила класс. Джим и Уилл Лумис ринулись прочь из школы, по дороге чуть не сбив Томми Хаббарда с ног и распевая: «Томми, Томми, нет ни крошки в доме!» Мы с Мэри Хигби собрали с парт полдюжины книг, по которым занимался наш состоявший из двенадцати человек класс. Эбби протерла доску, Лу спрятала грифельные таблички, на которых мы с утра решали математические задачи.

Я сложила книги на учительский стол и собралась уходить, как вдруг мисс Уилкокс мне сказала:

– Мэтти, задержись, пожалуйста, ненадолго.

Во время уроков всех нас именовали «мистер» и «мисс», но после уроков учительница обращалась к нам по имени. Я сказала Уиверу и сестрам, что догоню их по пути домой. Я думала, может быть, мисс Уилкокс принесла новую книгу почитать. Но нет. Как только все ушли, она выдвинула ящик стола, достала конверт и протянула мне. Большой, яркий. На нем было мое имя. Напечатано посреди наклейки, а не написано от руки. И обратный адрес – как только я увидела этот адрес, во рту вмиг пересохло.

– Вот, Мэтти. Держи.

Я покачала головой.

– Ну же, трусишка! – Мисс Уилкокс улыбалась, но голос ее дрожал.

Я взяла конверт. Мисс Уилкокс вытащила из сумочки шкатулку, украшенную эмалью, достала оттуда сигарету, зажгла ее. Тетя Джози говорила и мне, и моим сестрам, что мисс Уилкокс «больно уж бойкая». Бет решила, это она о том, что наша учительница слишком быстро водит свой автомобиль. Но я-то понимала, что речь о курении и о короткой стрижке.

Я уставилась на конверт, собираясь с духом, чтобы его открыть. Услышала, как снова зазвенели браслеты мисс Уилкокс. Она стояла у стола, обхватив ладонью локоть другой руки.

– Давай же, Мэтти! Открывай, бога ради!

Я глубоко вздохнула и разорвала конверт. Внутри – один-единственный листок, прикрепленный к моей помятой старой тетради для сочинений. «Уважаемая мисс Гоки, – гласил текст, – счастлива уведомить вас, что вы зачислены в колледж Барнард…»

– Мэтти?

«Вам будет предоставлена полная стипендия, достаточная для покрытия издержек на оплату обучения в первый год, при условии, что вы успешно сдадите экзамены за выпускной класс. Стипендия возобновляется ежегодно в случае, если средний балл и личное поведение остаются вполне удовлетворительными…»

– Мэтти!

«И хотя ваша академическая подготовка в некоторых аспектах недостаточна – в особенности это касается знакомства с иностранными языками, высшей математикой и химией, – ваши выдающиеся способности в области литературы компенсируют эти изъяны. Занятия начнутся в понедельник 3 сентября. Вам следует сообщить о своем прибытии куратору в субботу, 1 сентября. С вопросами о размещении вы можете обратиться к мисс Джейн Браунелл, заведующей общежитием. С наилучшими пожеланиями, декан Лора Дрейк Гилл».

– Черт побери, Мэтти! Что там написано?

Я посмотрела на учительницу – я дышать-то не могла, не то что говорить. Тут написано, что они готовы меня принять, думала я. Колледж Барнард рад мне – мне, Мэтти Гоки с Ункас-Роуд в Игл-Бэе. Тут написано, что сама декан прочла мои рассказы и одобрила их, а не сочла мрачными и угрюмыми, и меня готовы учить профессора, настоящие профессора в длинных черных мантиях, профессора со всякими учеными степенями и званиями. Тут написано, что я умная, пусть я и не могу стронуть с места Милягу и неправильно засолила свинину. Тут написано, что я сумею стать кем-то, если решусь, – кем-то бóльшим, чем деревенская недоучка в измазанных навозом башмаках.

– Тут написано, что меня приняли, – выдавила я наконец. – И что мне дают стипендию. Полную стипендию. Если я не провалю экзамены.

Мисс Уилкокс испустила боевой клич и прижала меня к себе – крепко, изо всех сил. Потом сжала мои руки и поцеловала в щеку, и я увидела, как сияют ее глаза. Я не знала, почему для нее настолько важно, чтобы я поступила в университет, но была рада, что она так переживает за меня.

– Я знала, что у тебя все получится, Мэтти! Знала, что Лора Гилл распознает твой талант. Твои рассказы великолепны. Я же тебе говорила, что они замечательные! – Она покружилась на месте, глубоко затянулась сигаретой и выпустила дым. – Только представь себе! – со смехом продолжала она. – Ты будешь учиться в университете! И ты, и Уивер, вы оба! Уже осенью. В Нью-Йорке!

И как только она это сказала, как только заговорила о моей мечте вот такими словами, вывела ее на свет дня и сделала реальной, я поняла, насколько это все несбыточно. У меня есть папа, и он не позволит мне уехать. А денег нет, и нет надежды их заработать. К тому же я дала слово – и одного этого достаточно, чтобы удержать меня тут, будь у меня хоть все деньги на свете.

Когда нет другого выхода, папа сдает нескольких телят на мясо. Коровы так кричат, когда папа уводит их малышей, что я не могу находиться при этом в хлеву. Убегаю в кукурузное поле, зажав уши руками. Если вы хоть раз слышали, как мычит корова, у которой отняли теленка, то знаете, каково это: обрести что-то новое, прекрасное, дивиться ему и радоваться, а потом – лишиться. Вот что я чувствовала в ту минуту, и эти чувства, должно быть, отразились на моем лице: улыбка мисс Уилкокс внезапно погасла.

– Ты же будешь летом работать? – спросила она. – В «Гленморе»?

Я покачала головой:

– Папа не разрешил.

– Что ж, не беда. Моя сестра Аннабель предоставит тебе комнату и стол, а ты будешь помогать ей по хозяйству. У нее городской особняк в Мюррей-хилл, она живет одна, места много. Стипендия плюс Аннабель – вот тебе оплата учебы, жилье и еда. А деньги на книги, на трамвай, на одежду и прочее ты всегда сумеешь заработать. Найдешь какую-нибудь подработку – печатать на машинке, к примеру. Или пробивать покупки в супермаркете. Очень многие девушки так устраиваются.

Девушки, понимающие, что к чему, уточнила я про себя. Решительные и уверенные девицы в белых блузах и саржевых юбках, отлично разбирающиеся в печатных машинках и кассовых аппаратах. А не девушки в старых застиранных платьях и потрескавшихся башмаках.