Kitabı oku: «Бегущий Орёл, дева-воин», sayfa 3

ГЛАВА III
Отаки берет на себя женскую ношу

У меня уже был разработан план, и, как мне казалось, хороший. Я провел Отаки через лес, окаймлявший маленькую поляну, а затем почти вышел из него к проходу в груде валунов. Оттуда мы двинулись от валуна к валуну, поднимаясь и огибая их, к вершине большого плоского камня прямо над входом в проход в груде; там мы сели рядышком, чуть в стороне от его края, и, держа в руках лук с наложенной на тетиву стрелой, стали ждать, когда выйдет лев. Я был уверен, что он появится ещё до заката. Наклонившись вперед, мы могли видеть маленькое ущелье на всю его длину до самого конца, прямо под нами, и я считал, что лев, когда выйдет, даже не посмотрит в нашу сторону, а будет следить за тем, что грозит ему впереди.

Солнце уже давно перевалило за середину, когда мы начали следить за львом. Мы по очереди осторожно наклонялись вперед и смотрели вниз. Моя рана болела всё сильнее; мне казалось, что я буквально поджариваюсь; солнце, казалось, стояло на месте, вместо того чтобы двигаться к своему дому на западе, и я задавался вопросом – смогу ли я просидеть там, на той скале, пока не наступил вечер.

– Не важно, что я тут обгорю, я останусь здесь, если понадобится, до тех пор, пока смогу видеть, куда стрелять, – сказал я себе. Через некоторое время я почувствовал, что мои слова сбываются, что все мое тело начинает гореть, плечо опухает, боль распространяется по спине, шее, руке. Я ничего не сказал об этом Отаки.

Вскоре мне пришла в голову мысль, что, сидя в этом положении, мы не сможем ни как следует прицелиться, ни как следует натянуть луки, а если мы внезапно вскочим, чтобы стрелять, лев услышит и увидит нас, и обратится в бегство прежде, чем мы успеем выпустить стрелы. Да, это было вполне понятно. Я притянул Отаки к себе и прошептал:

– Как только появится лев, как только мы его увидим, нам нужно бесшумно отползти назад и встать на ноги, а затем бесшумно двинуться вперед, держа луки наготове, и стрелять так быстро, как только сможем, увидев его.

Отаки дала понять, что поняла, и мы продолжили наблюдение. Моё плечо, вся верхняя часть моего тела, болели всё сильнее и сильнее.

Именно Отаки ближе к вечеру обнаружила льва. Она наклонилась вперед, чтобы увидеть его внизу, и я увидел, что она медленно отодвигается, опуская голову, и сразу понял, что она его заметила. Она посмотрела на меня; ей стало ясно, что я понимаю, что означают ее движения. Все еще сидя, мы понемногу поднимались назад, пока не добрались почти до дальнего края большой скалы, и каждый раз, когда я делал эти движения, мне казалось, что моё плечо и рука словно утыканы острыми шипами. Мы поднялись на ноги и медленно двинулись вперед, держа луки и стрелы наготове, и через несколько коротких шагов увидели льва – сначала только его голову и плечи. Он нюхал воздух, глядя прямо перед собой и по сторонам маленького ущелья, и поводил ушами вперед, назад и вбок, чтобы уловить любой предупреждающий звук, но ни разу не оглянулся в нашу сторону.

Мы стояли совершенно неподвижно и ждали; голова и плечи были для нас недостаточной мишенью. Но вскоре лев двинулся вперед, шаг за шагом, пригибаясь, и стало видно всё его тело, даже длинный, круглый, виляющий хвост, а затем, прямо у его ног, мы увидели двух детенышей, покрытых пушистой шерстью со светлыми пятнами, как у всех маленьких львов в течение нескольких лун после рождения. Все это мы увидели с первого взгляда, а затем медленно подняли и натянули наши луки и, быстро натянув тетивы и прицелившись, выпустили стрелы. То есть, так сделала Отаки; когда я попытался натянуть свой, моя левая рука подвела меня, и я чуть не выронил лук.

Но стрела Отаки полетела быстро и точно в цель, пронзила спину льва чуть выше правой почки и вошла в легкие. Он издал громкий рёв боли и гнева и повернулся, чтобы уйти обратно в своё логово. Я предполагал, что он может это сделать, и приготовился к этому, положив свою накидку из бизоньей шкуры у края скалы. Я пнул её, и она упала к устью прохода, и лев развернулся и выбежал из ущелья и побежал вниз по открытой прерии, а двое его детёнышей последовали за ним. Как он выходил из ущелья, Отаки выпустила еще одну стрелу, но она не попала в цель.

Пробежав половину поляны, лев перестал прыгать, затем пробежал несколько шагов, пошатнулся и упал, а двое детенышей подошли к нему и остановились рядом.

– Она умирает! Она мертва! Я убила её! Мы можем забрать детёнышей! Бежим туда! – закричала Отаки.

Мы соскользнули и спрыгнули с груды камней, я забежал в ущелье, забрал накидку и последовал за ней. Отаки бежала по поляне так быстро, как только могла, а могла она бежать так же быстро, как любой мальчишка-бегун её возраста. Я был рядом с ней, когда она приблизилась к мертвому льву. Двое детенышей, обнюхивавших свою мать, услышали ее приближение, обернулись, присели на корточки, зашипели и зарычали на нее. Она положила лук, сняла чехол от лука и колчан, а затем, расстегнув пояс и освободившись от накидки, держа её перед собой, бросилась на детенышей и завернула их в накидку.

– У меня двое детенышей! – воскликнула она. – Принеси мой пояс, чтобы завязать горловину этого мешка!

Я принес ей это и несколько веток, чтобы засунуть их в горловину мешка, чтобы у детенышей был доступ воздуха, и вскоре они были в порядке.

– Тебе придется освежевать своего льва – у меня так болит рука, что я ничего не могу сделать, – сказал я ей и протянул свой нож. Она была так взволнована, её руки так дрожали, что я испугался, как бы она не порезала шкуру, поэтому заставил её отдохнуть, пока она не успокоится.

Сняв шкуру, Отаки тут же перекинула её через одно плечо, затем собрала свой лук, колчан и другое оружие, взвалила мешок с львятами на другое плечо, и мы начали спускаться с горы, оставив наши мешки с маасом, намереваясь вернуться за ними на следующий день. Мы пришли в лагерь как раз на закате, и сначала дети, а затем и старшие, собравшись большой толпой, последовали за нами к нашим вигвамам, с восхищением глядя на длинную львиную шкуру и желая узнать, откуда она у нас взялась. Я сказал им, и в мгновение ока весь лагерь узнал, что Отаки убила льва, и что у неё двое детенышей. Так она снова сделала себе имя. И снова одни хвалили её, а другие, в основном женщины, выражали свою неприязнь. Они говорили, что ни одна девушка в здравом уме не отправится бродить по окрестностям с мальчиками, не станет охотиться и пасти лошадей, и предупредили своих дочерей, чтобы они не имели с ней никаких дел.

Весь тот вечер вигвамы Утреннего Пера и моего отца были полны вождями, знахарями и воинами; все они хотели узнать, как нам удалось добыть львов, и все хотели купить шкуру старого льва. Лев – магическое животное, и он такой мудрый, такой скрытный и тихий в своих движениях, что некоторые охотники, возможно, ни разу в жизни не стреляли ни в одного из них. Охотник, которому удавалось добыть шкуру одного из них для изготовления чепрака или чехла для лука и колчана, считался очень удачливым. Отаки предлагали за эту шкуру двух, трех и даже целых пять лошадей, но она наотрез отказывалась расставаться с ней. Всем возможным покупателям она отвечала:

– Я с ней не расстанусь. Когда-нибудь я сам сделаю из неё чехол для лука и колчан.

– А пока не придет это время, ты позволишь мне использовать её как чепрак? – спросил её отец.

– Да, если ты хорошенько выделаешь её и отдашь мне своего трехлетнего пинто, чтобы я могла на неё ездить, – быстро ответила Отаки, и собравшиеся там мужчины рассмеялись так громко, что их можно было услышать на самом дальнем конце лагеря.

– Договорились. Лошадь твоя, – сказал её отец, когда его смогли расслышать, и мужчины снова долго и громко смеялись. Им показалось очень забавным, что девушка требует от мужчины, чтобы тот выделал шкуру! Но многие женщины восклицали:

– Ха! Если бы она была моей дочерью, я бы показала ей, кто должен выделывать шкуры!

В ту ночь моя рана болела так сильно, что я не мог заснуть, и моя мама возилась со мной и продолжала промывать левую руку горячей водой. Прошло много мучительных дней, полных боли, прежде чем опухоль спала, и я снова смог пользоваться левой рукой. Я сомневаюсь, что когда-нибудь снова смог бы ею пользоваться, если бы не старый Падающий Медведь, шаман, давший нам с Отаки имена, и его магическая трубка Грома.

– Приведи мальчика ко мне, и я попытаюсь вылечить его, – сказал он однажды моему отцу, и в тот же день меня отвели в его вигвам и усадили по правую руку от него. Там было много шаманов и их жен, которые должны были помочь в церемонии; мужчины расположились в правой, а женщины – в левой половине вигвама. Жена Падающего Медведя взяла священный амулет, завернутый во множество свитков из раскрашенной оленьей кожи и священных шкурок, и положила его на лежанку между ним и собой. Затем начались священные песни, по одной песне при снятии каждой обёртки, и, наконец, священный предмет был открыт, и один за другим собравшиеся там шаманы очистились дымом душистой травы, а затем молились и танцевали с ним. И, наконец, Падающий Медведь повернулся ко мне и разрисовал мое лицо священной красной краской, призывая свой амулет и всех богов пожалеть меня и сделать меня здоровым. И, о, какой же искренней была эта молитва! У всех, кто ее слышал, на глазах выступили слезы. И когда все закончилось, все воскликнули:

– Да! Да! Пожалейте его, вы, боги, вы, могущественные боги! Даруйте ему, нашему больному сыну, быстрое выздоровление! Спасибо! Спасибо! Спасибо!

Я вышел из этого вигвама, чувствуя себя лучше, и с тех пор быстро пошёл на поправку!

Во время болезни я много времени проводил в вигваме Отаки, наблюдая, как она играет с двумя львятами. Сначала ей приходилось справляться с ними, одев рукавицы из бизоньей кожи и привязывая их веревками из конского волоса к шестам вигвама, потому что они пытались укусить ее и убежать. Но благодаря тому, что она давала им много мяса и воды и всегда была ласкова с ними, они вскоре полюбили ее, и им больше всего на свете нравилось лежать у нее на коленях и мурлыкать – мурлыкать до тех пор, пока они сами не заснут. И какими игривыми они были, особенно по вечерам. Как только садилось солнце, они вскакивали и гонялись друг за другом по всему вигваму, притворяясь, что дерутся, прижимая уши и воя, а потом сцеплялись, царапались и кусали друг друга. Было очень забавно наблюдать за ними. Они быстро росли и однажды ночью убежали, а собаки погнались за ними и убили.

Как только наши лошади откормились и окрепли на свежей зелёной траве, мы двинулись на север вдоль подножия гор, останавливаясь на несколько дней у каждого ручья и ловя бобров, и, наконец, прибыли в факторию Красных Курток на Большой Северной реке. Там мы встретились с нашими братскими племенами, северными черноногими и кайна, и двумя племенами, которые находились под нашей защитой, гро-вантрами и саксис. Нам было приятно было повидаться с ними, когда мы обменивали наши меха у Красных Курток на товары белых. Наши отцы купили нам с Отаки по толстому белому одеялу, первому в нашей жизни. Мы так гордились ими, мы так высоко их ценили, что не решались ими пользоваться. Мы бережно хранили их вместе с нашей дорогой одеждой и доставали только по торжественным случаям.

Пока мы все собирались на посту, вожди племен держали совет о нашей большой стране. Было решено, что кри, живущие к северо-востоку от нее, а также кутенаи, плоскоголовые, пенд д'орелли и другие горные племена не наноясят большого ущерба нашей дичи и следить за ними не стоит. Однако на юге Вороны теперь часто приходят поохотиться к северу от Лосиной реки, за которую мы их загнали, а ассинибойны и янктоны убивали бизонов по всем берегам Большой реки, до самого устья Медвежьей реки Другой Стороны⁶, на самой восточной границе нашей земли. Поэтому было решено, что северные черноногие, гро-вантры и саксис проведут лето на берегах Большой реки и удержат там наших восточных врагов, и что кайна должны помочь нам в борьбе с Воронами. Мы свернули лагерь и двинулись на юг, нас было всего тысяча девятьсот человек, а остальные племена в то же время направились на юго-восток, чтобы выйти к Большой реке где-то у подножия Волчьих гор.

Мы продвигались вперед, день за днем, питаясь мясом, которое охотники добывали по пути, и, наконец, поставили наши вигвамы у истоков ручья Плоских Ив⁷ на восточном склоне Снежных гор. С этого места наши разведчики могли легко наблюдать за равнинами к югу от Лосиной реки, а мы находились всего в двух-трех днях пути от наших братских племен, стоявших к северо-востоку от нас.

Наступило время изготовления новых вигвамов. Охотники привезли множество бизоньих шкур, и женщины очищали их и развешивали на просушку, а затем удаляли шерсть и делали их мягкими и тонкими. Потом их кроили и сшивали нитками из сухожилий. Из четырнадцати бизоньих шкур можно было сделать маленький вигвам, а для очень большого требовалось двадцать четыре шкуры. Утреннее Перо решил, что ему нужен вигвам такого размера, и через три или четыре дня охоты с помощью Отаки и его старшего сына он добыл двадцать четыре шкуры, и его женщины принялись за их обработку.

С тех пор как мы ушли с севера, мать Отаки постоянно жаловалась на тупую боль в спине, и теперь, занимаясь тяжелой работой по выделке шкур, она окончательно сдала и теперь могла лишь с трудом выползать из вигвама и заползать в него. Были вызваны целители, которые давали ей пить крепкий травяной чай и прикладывали к спине припарки, но ни один из них не принёс ей никакой пользы. Её отнесли в вигвам старого Падающего Медведя, и он провёл для нее церемонию с использованием своей трубки Грома, но даже это не помогло унять боль. Утреннее Перо чуть с ума не сошёл из-за её состояния, а её дети день за днем сидели в вигваме и горевали. Приходили некоторые из её родственниц и родственниц Утреннего Пера, чтобы приготовить еду и сделать домашнюю работу, но у них были свои мужчины и дети, о которых нужно было заботиться, и много помочь они не могли. Несколько друзей Утреннего Пера советовали ему взять другую жену, а при необходимости и еще пару жен, чтобы его вигвам был таким, каким он был всегда – ухоженным и уютным. Но он и слушать этого не хотел.

– Всю свою жизнь я заботился только об одной женщине, которая сейчас больна, и не потерплю, чтобы на ее месте были другие! – сказал он им так решительно, что они поняли: спорить с ним бесполезно.

Всех нас ждал большой сюрприз!

На закате, через три дня после того, как больную женщину привезли из хижины шамана, я был совсем один на холме прямо над нашими вигвамами и увидел, как Отаки медленно поднимается ко мне. В то время мы часто ходили туда полюбоваться простирающимися на восток великими равнинами, желтыми в лучах заходящего солнца, с их ближними и дальними плоскими вершинами, красными, словно охваченными пламенем. Нам нравились эти яркие цвета, и нравилось смотреть, как они растворяются в ночной тьме.

– Привет! – сказал я, когда Отаки подошла и заняла своё место рядом со мной, но, не ответив ни слова, она прислонилась ко мне и заплакала. Сердце моё упало, и мне стало очень жаль её, что бы её ни печалило. Но я ничего не сказал, просто обнял ее и позволил ей плакать долго-долго. Свет на равнинах и холмах погас, и наконец она перестала плакать и сказала так тихо, что я едва расслышал ее:

– Брат, мои счастливые дни ушли навсегда! Отныне я не смогу ни охотиться с вами, ни пасти лошадей, ни вообще как-либо развлекаться, потому что я должна занять место моей матери в вигваме!

– Кто это сказал? – спросил я.

– Никто. Никто, кроме меня самой, это я так сказала! – ответила она.

– Но ты не можешь этого сделать. Ты другая, ты не создана для работы в вигваме, ты не знаешь, как это делается, – возразил я.

– Но я могу научиться! – воскликнула она. – Я могу принести дрова и воду, если это понадобится, и приготовить мясо. Всему остальному – выделке шкур, изготовлению мокасин – я научусь сама. Я должна научиться всему этому! Мне невыносимо видеть моего отца таким неухоженным, таким заброшенным, каким он стал сейчас. Те родственники, которые приезжают, мало что для нас не делают и ужасно беспокоят мою маму. Апа, брат, я должна заботиться о них обоих. И мои братья и сестры, я заставлю их тоже работать. Несмотря на то, что они ещё молоды, они начнут помогать мне в работе в вигваме, а мальчики будут пасти лошадей и приносить дрова и воду…

– Нет! Нет! Они не должны этого делать, – воскликнул я. – Неужели ты хочешь, чтобы на них всегда смотрели свысока, чтобы они были опозорены? Пусть мальчики пасут лошадей, я буду помогать им в этом; пусть они помогают твоему отцу приносить мясо и шкуры, добытые им, но никогда не позволяй им заниматься женской работой!

– Ты прав, как всегда прав! – сказала Отаки. – Я так расстроена болезнью моей матери, состоянием моего отца, что едва ли понимаю, что говорю. О, почему я не родилась мальчиком? У мальчиков есть все, они могут делать все, что захотят. Девочки, проведя несколько счастливых детских зим, превращаются в рабынь, выполняющих работу в вигваме. Только подумай, я больше не могу охотиться с тобой! О, Апа! Неужели тебе не жаль меня?

– Да, мне жаль! – ответил я. – Но не будем терять надежды. Твоя мама, вероятно, скоро поправится, и тогда нам снова будет хорошо вместе.

Отаки покачала головой.

– Какая может быть надежда, если даже Падающий Медведь и его трубка Грома не смогли вылечить ее? – воскликнула она, и на это я не нашелся, что ответить.

Мы просидели там на холме до сумерек, не проронив больше ни слова, но о многом задумавшись, а потом отправились домой. Я сказал своим отцу и матери, что решила Отаки, и они очень хвалили ее. Моя мать сказала:

– Какой бы безрассудной и своенравной она ни была, но я всегда знала, что, когда придет время, она возьмется за работу в вигваме с твёрдым намерением выполнять ее хорошо. Я сделаю всё, что смогу, чтобы помочь ей.

На следующее утро, когда Утреннее Перо вернулся от своего табуна и обнаружил, что у Отаки уже был готов и ждал его ранний завтрак – хорошо прожаренное мясо, кусок спинного сала и маленький котелок с кутенайским чаем, он был так удивлен и обрадован, что на него было смешно смотреть.

– Как, дочь! – воскликнул он и посмотрел на еду, которую она поставила перед ним, и на неё.

– О, доченька! – снова воскликнул он. – Я такого от тебя не ожидал! Где твои родственницы? Разве они не приходили к нам сегодня утром?

– Они пришли, и я отправила их домой. Теперь я буду готовить и убирать в вигваме, – ответила Отаки; и тут он удивился ещё больше, и просто сидел и смотрел на неё, как будто не мог поверить, что правильно её расслышал.

– О, не нужно так на меня смотреть, – сказала ему Отаки. – Я имею в виду то, что говорю. Конечно, я не могу выделывать кожу для новой обшивки нашего вигвама, и ты должен поручить это женщинам, но с этого момента я забочусь об этом вигваме. И, несмотря на свой юный возраст, мои сёстры должны помогать мне, а мои братья помогут тебе с лошадьми и на охоте.

– Что ж, ты можешь попробовать, ты и младшие. Если ты справишься с другой работой так же хорошо, как и с завтраком, я думаю, что нам не придется обращаться за помощью к нашим родственникам, – сказал Утреннее Перо.

Мать Отаки лежала на лежанке, улыбаясь и вытирая слезы с глаз.

– Я плачу, потому что я так счастлива, – сказала она. – Я боялась за нашу дочь, я боялась, что она станет никчемным человеком, но она нашла себя. О, я счастлива этим утром, даже несмотря на то, что я больна!

Отаки ничего не сказала, даже ни разу не улыбнулась и продолжала работать в вигваме, так, словно делала это всегда. Но в тот вечер, когда мы снова сидели на холме, откуда открывался вид на лагерь, она воскликнула:

– О, брат! Как я ненавижу эту женскую работу! Как я её ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

И она снова долго плакала.

Но никому другому она не высказала ни малейшей жалобы. Глядя на то, как она занята своей работой в вигваме и уговаривает своих братьев и сестёр внести свою в неё лепту, можно было подумать, что ей все это нравится. Лагерь был более чем удивлен внезапной случившейся с ней переменой. Одни хвалили её, другие насмехались и говорили:

– Ха! Итак, девочка-которая-хотела-стать-мальчиком делает то, чего, как она всегда говорила, никогда бы не сделала! Ха! Она будет прекрасной хозяйкой в вигваме!

Женщина-журавль, мать Волчьих Глаз, мальчика, которого я поколотил за то, что он отобрал лук у Отаки, говорила о ней хуже всех. Она стояла рядом и наблюдала за работой Отаки, а потом переходила от вигвама к вигваму и отпускала самые разные язвительные замечания о ней и её работе. И однажды я заметил, что Волчий Глаз смеётся над ней, называя её никчемной работницей, грязной прислугой в вигваме, и я набросился на него, ещё раз хорошенько поколотил, и он в слезах отправился домой.

Верная своему обещанию, моя мать помогала Отаки всем, чем могла. Прошло несколько месяцев, и наступило лето. Зима пришла и ушла, и с появлением молодой травы всем нам стало очевидно, что Отаки была едва ли не лучшей хозяйкой в лагере, насколько ей хватало сил; конечно, она ещё не умела выделывать толстые шкуры бизонов, но у нее получались прекрасные, мягкие шкуры оленей, толсторогов и даже вапити, из которых шили одежду и мокасины; и мокасины, которые она шила для своей семьи, были хорошо сшиты, а для её отца – красиво расшиты разноцветными иглами дикобраза. И ни у одной женщины в лагере не было большего запаса жирного вяленого мяса, пеммикана и сушёных ягод.

И во всем лагере я один знал, как она ненавидит всё, что делает, как ей хочется закинуть за спину чехол с луком и снова скакать верхом и охотиться со мной на равнинах. После каждой охоты я разговаривал с её отцом и со своим; она заставляла меня рассказывать ей все об этом, и, о, как же сияли ее глаза, как учащалось дыхание, когда я рассказывал о каком-нибудь захватывающем приключении, которое у нас было с сердитым старым гризли, а иногда и со случайно встреченным военным отрядом врага.

Больше всех остальных женщин в нашем лагере Отаки была известна своим большим интересом к нашим воинам. Когда их отряд, торжествуя, вернулся домой после успешного набега на врага, она громче всех хвалила их. И ни на одном военном танце она не обходилась без того, чтобы не самую большую долю еды для последующего пира. Различные общества – Все Друзья, Ловцы, Бешеные Псы, Несущие Ворона и другие, даже Бизоны, называли ее своей Маленькой Мамой; потому что всякий раз, когда какое-нибудь из них проводило собрание, она появлялась у дверей их вигвама и приносила большой кусок пеммикана или немного хорошо прожаренного бизоньего языка, или, может быть, котелок с тушёными ягодами.

С севера на юг мы бродили по нашим обширным охотничьим угодьям, добывая столько дичи, сколько было нужно для еды и одежды, и бобров, волков и других пушных зверей, чтобы обменять их у торговцев на ружья, табак и другие вещи белых. Так прошло еще несколько зим. Матери Отаки становилось все хуже и хуже, и всякий раз, когда мы переезжали с места на место, ее перевозили на травуа. Отаки работала все усерднее и усерднее, никогда не сидела сложа руки, и заставляла своих сестёр работать вместе с ней в полную силу; они жаловались, что у них никогда не было времени побегать со своими товарищами по играм. Теперь её братья не только следили за лошадьми своего отца, но и добывали большую часть дичи, необходимой для вигвама. Теперь я был охотником в нашем вигваме, а также пас наших лошадей. Мой отец и Утреннее Перо, освобожденные от этих обязанностей, все чаще отправлялись на войну против наших врагов; они всегда отправлялись вместе, и всегда возглавляли большой военный отряд. Они всегда были настолько удачливыми, что наши воины умоляли разрешить им последовать за ними.

Ранней весной, когда нам с Отаки исполнилось по восемнадцать лет, мой отец и Утренняя Звезда возглавили отряд из семидесяти человек в набеге на Ворон; в то время мы стояли лагерем на Большой реке, как раз над ее верхними водопадами, и мне было позволено пойти с ними как слуге двух вождей. В мои обязанности входило носить их трубки и магические свёртки, готовить для них еду и ухаживать за ними всеми способами, которые могли бы избавить их от разных проблем. Каждый раз, когда мы останавливались на отдых на, мне приходилось делать для них отдельный маленький лагерь. Предводители военных отрядов всегда держались в стороне от своих людей, чтобы им никто не мешал проводить магические обряды и получать видения, во время которых они – их тени – часто получали указания от богов о том, что им следует делать, нередко предупреждая о грядущей большой опасности.

Мы отправились в путь пешком, ночью, и в конце второй ночи разбили дневной лагерь в верховьях Жёлтой реки. Быстро, как только мог, я приготовил немного мяса для своих вождей на одном из костров воинов, отдал его им, соорудил для них две подстилки из сосновых веток под тенистым деревом, развел между ними небольшой костер, чтобы у них были угли для разжигания трубки, которую они будут использовать для своей молитвенной церемонии, а затем оставил их, чтобы приготовить себе завтрак из жареного мяса. За исключением четырех дозорных, разместившихся на возвышенностях в стороне от лагеря, все воины вскоре заснули. Пока я ел мясо, я слышал, как Утреннее Перо заканчивает молитву:

– И мы умоляем вас, о могущественные Вышние, дайте нам знать о том, что ждет нас впереди, чтобы мы могли избежать опасностей и победить наших врагов.

И затем низкий голос моего отца:

– Ай! Пожалейте нас, могучие! Даруйте нам всем успех, долгую жизнь и счастье!

Через некоторое время я подошел к их лагерю; они спали; я лег и тоже заснул.

Была уже почти ночь, когда меня разбудил отец, который велел мне приготовить мясо. Все воины встали и принялись за вечернюю трапезу, и вскоре я приготовил несколько жареных бизоньих рёбер для своих вождей и два для себя. Пока они ели, я услышал, как мой отец сказал:

– Но, друг мой, разве ты не видишь, что этот мой сон – прямое указание нам повернуть назад, что он указывает на какую-то большую опасность впереди?

– Но мой сон был таким многообещающим. Я еще раз говорю тебе: давайте продолжим путь хотя бы этой ночью и завтра снова уснём, и тогда, если кому-то из нас будет видение, в котором будет предупреждение вернуться домой, мы так и сделаем, – сказал Утреннее Перо.

– Очень хорошо, будь по-твоему, но помни, какие бы неприятности ни постигли нас этой ночью, это будет по твоей вине, поскольку это ты настоял на том, чтобы мы продолжили путь, несмотря на предупреждение, которое я получил, – сказал ему мой отец.

Мы поужинали и пошли дальше; я много размышлял над услышанным, но держал свои мысли при себе. Не мне было пересказывать разговоры моих вождей. Я хорошо знал о видениях моего отца – они всегда сбывались. И вот это предвещало нам какую-то большую опасность впереди. Когда мы поднимались по тропе, ведущей через горный перевал, мой страх рос с каждым шагом. В полнолуние ночью было почти так же светло, как днем. Я продолжал напрягать зрение, пытаясь разглядеть, что может поджидать нас в темных местах впереди.