Kitabı oku: «Белокурая гейша»

Yazı tipi:

THE BLONDE GEISHA

«Белокурая гейша»

* * *

В начале лета 1892 года в Японии наступил период ливневых дождей. Местные жители называют такой дождь «сливовым», потому что он идет тогда, когда созревают плоды сливы, круглясь обещанием, как юная девушка, стоящая на пороге взросления.

Девушка, подобная мне.

Воздух был теплым и влажным, и этот неповторимый японский дождь пробудил мои чувства, всколыхнул желания. Я пыталась справиться с горем, когда внутри меня вдруг поднялась волна дикой радости – чувственное исследование моего изменяющегося тела, – наполнившая меня вожделением. Тревожное сочетание эмоций для любой юной девушки, не так ли? Я страстно хотела отдаться своим желаниям, пробудить свою женскую душу, любить и быть любимой.

Мне было пятнадцать лет.

И я хотела стать гейшей.

Я бесконечно восхищалась стойкостью духа этих женщин, их мужеством и красотой. Они порождали мечты и обитали в сказочном мире, подернутом дымкой романтики. Каждый день по пути в миссионерскую школу я глазела на молоденьких учениц гейш, торопливо шагающих по улице в высоких сандалиях, внутри которых был прикреплен маленький колокольчик. Выбеленные лица они скрывали под розовыми бумажными солнечными зонтиками.

По ночам, направляясь вместе с отцом в театр кабуки, я пожирала глазами гейш, проезжающих мимо на рикшах. Они были облачены в официальные черные кимоно, расшитые узором из цветов и птиц. Вечерами, проходя мимо окасан – мамы-сан, – сидящей на террасе и курящей трубку из слоновой кости, я никогда не могла сдержать хихиканья.

Ощущая прилив вдохновения и содрогаясь не столько от страха, сколько от предвкушения, я испытывала тягу и настоятельную потребность стать частью этого чарующего и сексуально раскрепощающего мира гейш. Мне хотелось знать, каким образом этот мир цветов и ив существовал в стране, где новорожденных девочек клали на холодную землю и оставляли так на целых три дня, чтобы указать им на их место в обществе.

И место это было под мужчиной.

Я никак не могла понять, почему женщины в стране сёгунов и самураев опускали глаза долу, скрывали то, чем томились их сердца, и никогда не позволяли другим видеть своих слез, орошая жесткие деревянные подушки солеными, похожими на горошины каплями, такими же вечными, как и их души, если они вообще сумеют выжить.

Если сумеют преуспеть.

Если сумеют полюбить.

Я была очень впечатлительной и настолько сильно хотела потакать своим эротическим фантазиям, что убедила себя, что если не сумею найти способа дать выход своим потаенным эмоциям, то буду обречена до конца дней томиться от сокрытой внутри меня чувственности. Я молила богов дать мне мужество принять собственные сексуальные желания, чтобы освободить душу от этой муки.

Мне еще не приходилось испытать ни сладости мужской ласки, ни мучений утраченной любви. Груди мои с красными вишенками сосков наливались соками созревания, а бедра оставались узкими, как у мальчика. Я могла лишь гадать, какие открытия поджидают меня в стране, где наслаждение считалось женским несчастьем, а единственной радостью было исполнение долга.

Или так только казалось на первый взгляд.

В действительности это не всегда было правдой.

Если верить японским преданиям, женщины, живущие в квартале гейш, обладали неким секретом, который тщательно охранялся более двух сотен лет и раскрывался только гейшам. Тайна вечной молодости и гладкой, лишенной морщин кожи. Снадобье, заставляющее мужчин влюбляться в них без памяти. Странные приспособления, вызывающие все новые и новые волны оргазма как у самих гейш, так и у их любовников.

Подстегиваемая этой красочной историей, я украдкой сбегала в квартал гейш на улице Шинбаши, где могла слышать их смех и нескончаемые стоны, доносящиеся из-за высоких стен, возведенных вокруг домов гейш. Я воображала, что ублажением плоти здесь занимаются ночи напролет. Могла ли я, пришедшая из другого мира, проникнуть за их маску любезности и узнать изысканные способы доставить мужчине удовольствие?

Или доставить удовольствие себе самой?

Могла ли я?

Богам, принесшим много горя и страданий в мою юную жизнь, было угодно, чтобы тем летом мне представилась возможность поступить в дом гейш. Хотя мои длинные волосы были золотистыми, как солнечные лучи на рассвете, а глаза насыщенного зеленого цвета, точно шелковая подкладка одеяния купца, я стала майко, ученицей гейши в Киото. Спустя три года подготовки, в течение которых сущность моя раскрывалась подобно лепесткам лотоса, я стала настоящей гейшей.

Теперь, много лет спустя, я достигла того возраста, когда могу прервать молчание, не нарушив при этом тайного кодекса гейши. Я расскажу внешнему миру о той жизни, что вела в доме гейш, о красоте и грациозности, о сексуальных и эротических фантазиях и о сокрытых секретах.

Сидя в чайном доме, где бабочки опускаются мне на плечи, а в ушах звучит перезвон колокольчиков, я запишу свою историю такой, какой ее помню, на самой лучшей рисовой бумаге, прозрачной, точно крылья мотылька, и припорошенной серебряной и золотой пылью. Я поведаю о мужчинах, которых любила, о сестре-гейше, рисковавшей ради меня собственной жизнью, о маме-сан, воспитавшей меня как родную дочь, об их прикосновениях, смехе и самых интимных моментах жизни.

Я беру в руки кисть и окунаю ее в чернила, чтобы рассказать вам самую невероятную и чувственную историю о белокурой гейше.

Кэтлин Маллори
Киото, Япония, 1931 г.

Часть первая. Кэтлин, 1892

Я помню первый раз, когда в квартале гейш в Гионе увидела свет, бледно-желтый, точно сияющая над головой луна. Красные фонари с нанесенными на них японскими символами раскачивались на ветру, заманивая меня в чайный дом. Но отчетливее всего я помню отдаленный звон колокола в Гионе, заставивший меня задуматься о том, что все в мире мимолетно, даже любовь.
Из дневника американской девочки, живущей в Киото, 1892 г.

Глава 1

Киото, Япония, 1892

Никому, даже богам, не могла я признаться в том, как напугана… сильно напугана. Еще до прибытия в женский монастырь я осознала, что нужно бежать отсюда. Хоть я и уважала монахинь за их благочестие и тяжелый труд, но все же сама хотела стать гейшей. Просто обязана была стать ею. Разве монахини не сбривают волосы и брови, отчего глаза кажутся невероятно большими и неестественными? Я же очень любила свои длинные волосы, слезно умоляя никогда не отрезать их. Что еще более ужасно, монахини носили простые белые кимоно. Белый – это цвет смерти. Ну зачем моему отцу вздумалось отдавать меня в монастырь? Зачем?

Я за что-то наказана?

Я же не сделала ничего дурного. То, что я ласкала себя до тех пор, пока не испытывала чувство удовлетворения, вовсе не являлось чем-то постыдным, хотя меня частенько захлестывала мощная волна желания, голод, грозивший разорвать меня изнутри. Я хотела любить и быть любимой. А пока этого не произойдет, мне нужно было делать что-то, чтобы дать выход свой всепоглощающей сексуальной энергии.

Но только не в монастыре.

Я не хочу туда, пожалуйста!

Моя судьба – мир цветов и ив, хотелось мне объяснить отцу, и никакой другой. Разве гейши не обладают высочайшими достоинствами как сердца, так и души? Разве не наследуют удивительную участь? Разве отец сам не говорил о том, что меня, подобно прекрасному цветку, выкопали из родной почвы, чтобы посадить в новой, неведомой земле? Разве гейша также не оставляет свой дом, идя навстречу своему предназначению?

Но в моем случае этому не суждено было произойти.

– Не мешкай, Кэтлин, – твердо прошептал мне на ухо отец, таща меня за собой через железнодорожную станцию. Мой маленький чемодан то и дело ударял меня по бедрам. Мне было больно, но я не жаловалась. К утру на ноге появится синяк, но под белыми чулками его не будет видно.

Утро. И где я тогда окажусь? Почему сейчас мы здесь? Что случилось с моим спокойным миром? Я же училась в Токио в школе для девочек при Женской миссионерской организации.

Что произошло?

Мелкие капли дождя хлестали меня по лицу. У меня не было времени горевать о том, что ждет меня впереди. Я отметила, что вокруг не слышны шум и шаги других людей, будто все вдруг растворились в тумане. Это показалось мне странным. Дождь никогда не был для японцев помехой, и даже в непогоду они поспешно сновали по городу, точно голодные мышки в поисках пропитания. Они никогда не называли дождливые дни неудачными, а, наоборот, благословением богов, потому что благодаря дождю кладовые их полнились рисом.

Подгоняемая отцом, я шла по пустой железнодорожной станции. Мои остроносые туфли наминали мне большие пальцы ног, заставляя жалеть о том, что я не обута сейчас в любимые сандалии с крошечными колокольчиками, те самые, что отец купил для меня в Осаке. Все тело мое содрогалось, точно повинуясь медленному постоянному ритму церемониального барабана. Нет, скорее это было похоже на молнию сексуального желания, которая всегда поражала меня в самый неподходящий момент. С тех пор как мне исполнилось пятнадцать, это призрачное наслаждение одолевало меня все чаще и чаще. Принимая ванну в большой кипарисовой кадке, я радостно извивалась, ощущая, как теплая, пахнущая лимоном и мандарином вода омывает мое влагалище, дразня меня крошечными всполохами удовольствия.

По ночам, лежа обнаженной на своем хлопчатобумажном матрасе – футоне, я водила между ног гладкой шелковой тканью, заставляя лоно увлажняться, и мечтала о мужчине, который заполнит меня изнутри до краев и подарит нескончаемое наслаждение. Я представляла себе день, когда почувствую объятие крепких мужских рук. Мускулы его будут подрагивать, а ладони станут сжимать мои груди, потирая соски кончиками больших пальцев. Я улыбнулась, подумав о том, как неодобрительно нахмурились бы монахини, если бы узнали, какие восхитительные сексуальные мысли бродят у меня в голове.

Я спросила:

– И где же именно находится этот монастырь, отец?

– В храме Джаккойн. Это недалеко отсюда.

Недостаточно далеко.

– Почему мы в такой спешке уехали из Токио?

– Не задавай столько вопросов, Кэтлин, – ответил отец, раскрывая свой большой черный зонт, чтобы спрятать нас от дождя. – Опасность, нависшая над нами, еще не миновала.

– Опасность? – чуть слышно прошептала я, уверенная, однако, что отец меня услышал.

– Да, дочка. Я не мог рассказать тебе раньше. В Японии у меня появился могущественный враг, который желает причинить мне великое зло.

– Но зачем кому-то желать причинить тебе зло?

Я ковыряла порванный палец на перчатке, увеличивая прореху. Я волновалась за своего отца, ужасно волновалась и ничего не могла с этим поделать. Сверлящая боль подсказала мне, что произошло нечто гораздо более страшное, чем мой отъезд в монастырь.

– Видишь ли, Кэтлин, случилось большое несчастье, – произнес отец. Голос его звучал приглушенно из-за дождя, но резкие слова проникали прямиком в мое сознание, и я уловила в них нотки боли.

– Что ты имеешь в виду? – осмелилась поинтересоваться я.

– Человек потерял то, что считал самым дорогим на свете, и верит, что именно я отнял это у него. – Отец обвел взглядом железнодорожную станцию, не пропуская ни единого уголка. – Это все, что я могу тебе сказать.

– Да что ты мог такого сделать…

– Не говори о том, что тебя не касается, Кэтлин. Ты слишком молода, чтобы это понять, – перебил меня отец, ни разу не встретившись со мной взглядом. Он высматривал своего тайного врага, которого мне не дано было видеть. Он настолько крепко сжимал мою руку, что я опасалась, как бы он не переломал мне все кости.

– Ты делаешь мне больно, отец. Пожалуйста… – Глаза мои заполнились слезами, не из страха, а из опасения за безопасность отца. Сердце мое ускорило свой бег.

– Прости, Кэтлин, – отозвался он, ослабевая хватку. – Я не хотел причинить тебе боль.

– Знаю, – ответила я спокойным тоном, хотя тревога, овладевшая мною, не пропала.

Отец продолжал озираться по сторонам, а затем, обрадованный тем, что на станции нет никого, за исключением старого смотрителя, снова зашагал вперед, на этот раз быстрее.

Чтобы поспевать за отцом, мне пришлось нестись вприпрыжку. За все время, что мы ехали сюда из Токио, он не сказал мне и пары слов, а лишь поворачивал голову то направо, то налево, проверяя, нахожусь ли я все еще рядом с ним. Даже сейчас он с силой тянул меня за собой, промокшую, усталую и голодную. Отец продолжал крепко держать меня за руку, так крепко, точно опасался в любой момент потерять. Он что-то ворчал, точно рассерженный самурай, низко склонив голову, чтобы никто не смог рассмотреть его лицо.

Подобное поведение было совсем несвойственно моему отцу. Эдвард Маллори был настоящим великаном, возвышающимся над окружающими, и обладал рокочущим голосом, в котором слышались энергия и угроза. Здесь же голоса были едва различимыми, точно облаченные в носки ноги, спешащие по деревянным половицам, настолько чувствительным, что принимались поскрипывать всего лишь оттого, если на ветку над ними вспархивал соловей.

Также мой отец был упрямым, жестким и не понимал меня. Да и как бы ему это удалось? Я не видела его так часто, как мне бы того хотелось. Он работал на Американский банк, вкладывающий деньги в эту новую страну, и с гордостью рассказывал о своей деятельности всякому, кто готов был его слушать. Первую железную дорогу в Японии построили англичане, поэтому отцу приходилось много и усердно работать, чтобы выдержать конкуренцию. Он сообщал мне, что каждый день открываются все новые филиалы зарубежных банков, финансирующих строительство быстро распространяющегося по острову железнодорожного полотна. Часто отец отсутствовал по нескольку дней, встречаясь с представителями японского правительства и членами правящих семей и выпивая чашку за чашкой зеленый чай. Иногда он пил чай со мной. Напиток этот щекотал мне рот и заставлял меня смеяться. Но на отца он такого действия не оказывал. Сомневаюсь, чтобы он вообще когда-либо смеялся.

– Держись подле меня, Кэтлин, – приказал отец непререкаемым тоном. – Повсюду шныряют соглядатаи принца.

– Принца?

Слова его всколыхнули мое любопытство. Я слышала, что он часто встречается с иностранными министрами и другими официальными лицами, но чтобы с принцем? Сердце мое быстрее забилось в груди, глаза заблестели, но тут же снова потухли, когда я почувствовала, как отец напрягся всем телом, сильнее сжав ручку зонта.

– Забудь то, что я сказал о принце, Кэтлин. Чем меньше тебе известно, тем лучше.

У меня не было времени раздумывать над тем, что означают его слова. Сердце мое подпрыгнуло в груди, когда я заметила молодого человека, тянущего рикшу. Он поспешно вышел из сияющей темноты узкой улочки.

Мой отец тоже был рад, очень рад его видеть.

И я тоже.

Обычно рикши в дождь надевали плащи из промасленной бумаги, но этот был почти обнажен, выставляя свою мускулистую, бронзовую от загара плоть на всеобщее обозрение самым очаровательным образом, точно радуясь возможности похвастаться сильным телом перед богиней дождя. Я представила себя дождевой каплей, упавшей на губы этого молодого человека и отведавшей сладость его поцелуя, и захихикала. Целоваться для японцев было делом совершенно немыслимым, и они крайне редко удостаивали друг друга подобных мгновений близости, но я жаждала познать сулимое поцелуем наслаждение.

Вид перекатывающихся под кожей рук и ног молодого человека мускулов радовал мой глаз. Он был бос, за исключением обмотанного вокруг большого пальца лоскута ткани. Еще более интригующим показался мне отрез темно-синей хлопчатобумажной ткани, которой были прикрыты его чресла. Я снова захихикала, потому что отрез этот был едва ли больше его повязки на ноге.

Заметив мой живейший интерес, отец пояснил, что обычно на станции в ожидании пассажиров толпится множество рикш. Молодые люди были прекрасно осведомлены о многих вещах: когда какой чужеземец прибывает, в какой дом держит путь, какие пьесы будут показаны в ближайшее время и когда зацветет сакура. Сегодня же станция была совершенно пустынной, за исключением этого юноши, не боящегося работать и в дождь.

Он остановился перед нами и отвесил низкий поклон.

Мне частенько приходилось слышать, как английские леди называют рикш пыльными босяками. Но как такое может быть? Эти слова явно не относятся к этому молодому человеку. Я прикрыла глаза, позволив сознанию погрузить меня в шепчущую темноту. Внутри поднималось непреодолимое желание, заставляющее меня томиться по чему-то, чему-то, чего я не могла осмыслить. Это было похоже на то, будто дух-невидимка разжал свои холодные пальцы и уронил мне на голый живот несколько ледяных капель росы, заставив заверещать от восторга.

Я открыла глаза, не в силах сдерживать растущее любопытство, объектом которого выступал этот молодой человек, тянувший большую двухколесную рикшу. Я склонила голову, чтобы лучше его разглядеть, но лицо его было скрыто широкими полями соломенной шляпы. Не имеет значения. Сердце мое знает, что он очень красив.

Меня поджидал еще больший сюрприз. Не говоря ни слова, отец посадил меня в коляску с черным пологом. Я благоговейно вздохнула. Меня переполняло ликование, так как только гейшам позволялось пользоваться этим видом транспорта. Я могла бы поклясться, что различаю тонкий аромат камелий, которым обычно благоухают их волосы и который накрепко впитался в сиденья.

Прикрыв веки и откинувшись назад, я вообразила, что сама являюсь одной из этих женщин. Как я поступлю, если встречу красивого молодого человека, когда мои не поддающиеся контролю ощущения будут особо обострены, лицо раскраснеется, груди нальются желанием, соски затвердеют, а в горле пересохнет?

Лягу ли я на спину, подняв ноги, а мой партнер опустится на колени у моих разведенных в стороны бедер, упершись руками в соломенный матрас?

Или же лежать на спине, вытянувшись в струнку, станет он, а я должна буду оседлать его тело?

Я вдохнула свежий аромат дождя, которым был напоен воздух. Мои фантазии казались мне романтичными и забавными, но, перехватив суровый взгляд отца, устремленный на меня, я мгновенно перестала улыбаться.

– Я обеспокоен, Кэтлин. Что-то не так. Никто из служителей храма нас не встречает. – Он потер подбородок, обдумывая ситуацию, затем добавил: – У меня нет иного выбора, кроме как доверить этому мальчику отвезти нас к месту назначения.

– Я тоже доверяю ему, отец.

Я усмехнулась, когда молодой человек обернулся и, взглянув на меня из-под соломенной шляпы, одарил меня улыбкой. Спиной я оперлась о сиденье, испытывая облегчение. Он был не старше меня самой. И в самом деле оказался очень красивым.

Конечно же отец не станет держать меня запертой в монастыре до конца моих дней, не позволяя ни с кем видеться, не так ли? Тем не менее боязнь этого, какой бы иррациональной она ни была, не отпускала меня; она проникла в мою душу и крошечным золотисто-зеленым жучком заползла под кожу, перемещаясь вверх и вниз. По шее моей потек ручеек холодного пота.

Как же я сумею стать гейшей, если буду вынуждена жить в заточении в монастыре? Монашек держат вдали от посетителей, и время они проводят в медитации и размещении цветов в вазах, а не глазея на мускулистых молодых людей. В этот момент над нашими головами раздался раскат грома, точно боги решили напомнить мне, что у меня нет выбора. Скоро разразится ливень.

Я услышала, как мой отец отдал юноше-рикше распоряжения касательно того, куда нас нужно доставить, и тот кивнул в знак согласия. Он низко поклонился, прежде чем поднять откидной полог из промасленной ткани, укрывший нас от дождя.

– Торопись, торопись! – настойчиво кричал отец молодому человеку, усаживаясь на второе сиденье двухместной покрытой черным лаком повозки.

Подняв оглобли и взявшись за них, молодой человек со стоном отклонил коляску назад и со всех ног устремился вперед.

Наше транспортное средство мчалось по улице настолько узкой, что на ней не сумели бы разойтись два человека с раскрытыми зонтиками, и у меня не осталось времени на обдумывание своей судьбы. Я сочла необычным то, что наш возничий не покрикивал на случайных прохожих, призывая их посторониться, как поступали большинство рикш. Он бежал безмолвно, своим тяжелым дыханием услаждая мой слух. Я все пыталась рассмотреть его лицо, но отец всякий раз втягивал меня назад, стоило мне лишь приподнять занавеску и выглянуть наружу.

– Сосредоточься на своей миссии, Кэтлин.

– Я стараюсь изо всех сил, отец, но ты же ничего мне не рассказываешь, – осмелилась посетовать я. Беспокойство за его безопасность сделало меня раздражительной.

– Я не могу. Все, что тебе нужно знать, – это то, что ты моя дочь и должна вести себя соответственно.

Разгневанная таким ответом, я скрестила обутые в черные туфли ноги, которые потонули в ворсистом ковре, постеленном на полу. Я поерзала на красном обтянутом бархатом сиденье, пытаясь удобнее устроиться в своей мокрой одежде, и сползла чуть ниже на мягкой подушке. Я вовсе не хотела проявлять неуважение по отношению к своему отцу, но была напугана. Напугана тем, что ждало меня впереди.

Бросив на него взгляд, я снова стала прокручивать в голове события прошедших дня и ночи, пытаясь понять, почему он приказал мне немедленно собирать вещи, говоря, что мы уезжаем из Токио. Затем он отдал распоряжение нашей экономке Оги-сан положить нам в коробки для обеда рис, маринованный редис и маленькие полоски сырой рыбы, чтобы было чем перекусить в дороге, которая, как оказалось, была совсем не близкой – мы провели в пути целый день.

Со времени отъезда отец не сказал мне и пары слов. Я надеялась, что он доверится мне, как неоднократно поступал в прошлом, но на этот раз он хранил молчание. И мне приказал ни с кем не разговаривать.

– От этого зависит моя жизнь, Кэтлин, – сказал он, пряча правую руку под пиджак, будто у него там хранился пистолет.

Мой отец был красивым мужчиной, но в тот момент, сидя в рикше согнувшись, он показался мне забавным и даже странным. Его гладковыбритое лицо было мокро от дождя, на голове не было шляпы, и волосы растрепались. На его сшитом из дорогой ткани пальто будто жемчужинки поблескивали капли влаги. Точно такие же капли осели и на его черных кожаных перчатках, привлекая мое внимание, гипнотизируя, заставляя верить, что вся эта поездка не более чем игра. Что на самом деле все в порядке.

Да и что может случиться в этой прекрасной стране, утопающей в зелени и роскошных цветах сливы, где при каждом дуновении ветерка звучит мелодичный перезвон колокольчиков, с которым так гармонируют красные листья клена?

Для меня Япония всегда была кроткой страной, населенной благовоспитанными людьми. И единственным домом, который я знала с тех пор, как отец привез сюда мою маму и меня, совсем еще крошку. Он знал, что моя мама больна и плавание из Сан-Франциско еще больше подорвет ее здоровье, но она отказывалась расставаться с ним.

И поэтому поехала. Вместе со мной. Всякий раз, как я вспоминаю маму, сердце мое обливается слезами. Для меня подобные воспоминания очень тяжелы. Мама умерла в первый же год в Японии, и я никогда ни с кем не делила боли утраты, особенно с отцом. Казалось, в моем присутствии он сдерживает свои чувства, но я знала, что он любит меня. Именно поэтому я и не понимала, отчего сейчас он ведет себя столь странно.

Что же ты натворил, папа? – хотелось мне задать ему вопрос, но я этого не сделала. Я никогда не называла его папой в лицо, потому что он этого не понимал. Он был моим отцом, не больше и не меньше.

Когда тонкие колеса коляски покатились, подскакивая, по небольшому мосту, я была вынуждена ухватиться за сиденье и снова выглянула наружу, не сумев побороть искушения, но на этот раз отец меня не одернул. Я ахнула, поддаваясь охватившему меня радостному удивлению. Хотя время близилось к закату, я с восхищением взирала на западные холмы, отбрасывающие темно-сливовые тени, и на простиравшиеся до линии горизонта пшеничные поля, под проливным дождем казавшиеся золотистым морем.

Дождевая капля упала мне на нос, и я стряхнула ее, вполголоса ругаясь на смеси английского и японского. Я свободно владела двумя языками, так как изучала их одновременно. Япония являлась моим домом, в котором я прожила большую часть жизни, и я очень гордилась своими лингвистическими способностями. Хотя из-за своих белокурых волос в этой стране темноволосых женщин я частенько чувствовала себя не в своей тарелке. Отец уверял меня, что со временем я стану такой же красивой, как моя мама, но ему ничего не было известно о моем желании стать гейшей. Я улыбнулась и подумала о том, что мама бы наверняка это одобрила. Гейшами все восхищались. Они были самыми красивыми женщинами во всем, начиная от походки и одежды и заканчивая духом.

Я снова вздохнула, в этом порыве воздуха выпуская все свое раздражение. Если я буду жить в монастыре, то никогда не сумею стать одной из них. Я буду обречена влачить жалкое, безрадостное существование, быть покорной и проводить дни в молитвах, а ночи в одиночестве. Красота и блеск страны цветов и ив сулила гораздо больше. Но пока моя мечта стать гейшей только тем и остается – мечтой.

Мы ехали уже примерно час, а может, и больше, и небо начало темнеть, а на земле залегли длинные зеленые тени. До меня доносилось карканье живущих в древних соснах воронов, будто таким торжественным хоралом они приветствовали меня в моем новом жилище.

Нет, подождите-ка, вовсе не птичьи голоса я слышала, а громкие удары бронзового гонга, разносящиеся по округе и сливающиеся с барабанящими по пологу каплями дождя. Затаив дыхание, я наблюдала за тем, как наш рикша тащит коляску по узкой аллее с нависающими над головой ветвями деревьев, скрывающими из вида темнеющее небо.

Внезапно дождь прекратился, будто повинуясь воле богов. Прислушавшись, я различила шум воды, текущей по маленьким акведукам у дороги, почти скрытым большими, похожими на папоротник растениями. Мы продвигались по вьющейся между холмами тропе, которая внезапно оборвалась.

Юноша-рикша остановился и склонил повозку к земле. Я облегченно выдохнула.

– Мы на месте, Кэтлин, – произнес отец, хотя я не уловила в его голосе радости.

– В монастыре?

– Да.

Мне тут же захотелось сбежать. Как можно дальше.

Выбираясь вслед за отцом из коляски на негнущихся ногах и в мокрых ботинках, я поразилась царившей вокруг тишине и осмотрелась. Куда все подевались? Обычно монахи и монахини разгуливают по окрестностям в своих забавных соломенных шляпах, похожих на корзины и скрывающих лица. Ладони их вытянуты вперед, и они просят милостыню низкими заискивающими голосами.

Но моим глазам предстали лишь тусклые красные ворота, стоящие перед лестницей с очень крутыми ступенями, ведущей к маленькому храму с алыми столбами, поддерживающими тяжелую, крытую серым листовым железом крышу. По территории храма были развешаны сотни фонариков, а на каменных пьедесталах возвышалось несколько статуй небесных сторожевых псов.

Я почти ожидала, что они начнут лаять, когда мой отец стал поспешно подниматься по ступеням. Настроение у него было мрачным. Я сделала было шаг вперед, намереваясь последовать за ним, то тут вниманием моим завладели восхитительные пурпурные полевые цветы, растущие в зарослях у лестницы. Они манили меня своими длинными мягкими лепестками, напоминающими о тончайшем шелке, который носят гейши. Ослепленная их красотой, я склонилась, чтобы сорвать веточку цветов, как вдруг…

Вжи-и-ик! Что-то с невероятной скоростью просвистело мимо моего лица, и щекой я ощутила движение воздуха, потревоженного этим движением. Я удивленно коснулась своей кожи, но, прежде чем успела снова склониться к цветку, услышала звук, который ни с чем невозможно перепутать, – соударение камня с другим камнем, от которого во все стороны разлетается мелкая крошка.

Я повернула голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как голова статуи сторожевого пса отделяется от туловища и падает на землю, разбиваясь на крупные уродливые куски.

Тут я услышала окрик:

– Не смей трогать цветы!

Испуганная и потрясенная до глубины души, прячущейся во все еще мокрых от дождя покровах, я отпрыгнула назад и, оглядевшись, с удивлением обнаружила юношу-рикшу, доставившего нас сюда. Это он обратился ко мне, нарушив царящую вокруг тишину.

– Почему? – недоуменно спросила я. – Что в этом такого?

– Эти цветы ядовитые, – пояснил он, склоняясь передо мной и понимая, что не следовало ему вообще заговаривать со мной. Как окажется чуть позднее, крик его привел к неожиданным последствиям.

– Ядовитые? – переспросила я.

Тут внимание мое было привлечено неким волнением в небе. Подняв голову, я заметила сотни парящих голубей, шум крыльев которых смешивался с лошадиным ржанием. Лошади? Монахини сторонились любых благ цивилизации, включая и транспортные средства, и повсюду ходили пешком. Так откуда же взялись лошади?

– От прикосновения к этим цветам руки у тебя будут гореть огнем, – продолжал юноша, – и кожа станет красной. – Тут он склонился к самому моему уху и прошептал: – А я хочу заставить твои щеки раскраснеться от пламени страсти.

– Ах! – Я отвернулась от него, залившись ярким румянцем. Серебристый туман предвкушения окутал мое лоно, а в низу живота заклубился пар, распространившийся по всему телу и воспламенивший чувства. Грубое замечание юноши обескуражило меня, но еще больше меня взволновала собственная реакция. Внутри меня возникло какое-то доселе неведомое ощущение, которое вовсе не казалось неестественным. Я испытала всепоглощающее желание отдаться на милость необузданной сексуальной энергии своего нового открытия. Тем не менее я боялась некой темной сущности, для которой не смогла подобрать названия, боялась, что потеряю контроль над собой и совершу дикие поступки, о которых до нынешнего момента даже не помышляла, а затем стану жаждать большего.

Призвав на помощь все свое мужество, необходимое мне, чтобы противостоять возбуждению и вожделению, я осмелилась посмотреть вниз и заметила большую выпуклость у юноши между ног. Сердце мое забилось быстрее, когда…

– Садись обратно в коляску, Кэтлин! – услышала я окрик своего отца по-английски. В голосе его явно угадывалось отчаяние. – Мы уезжаем!

Я увидела, как он быстро спускается по лестнице, перескакивая сразу через две или три ступеньки. Случилось что-то ужасное.

– Что происходит? – спросила я. Налетевший порыв ветра принес с собой запах конского пота, острый и раздражающий обоняние. Значит, ржание мне вовсе не послышалось.