Kitabı oku: «Театр китового уса»

Joanna Quinn The Whalebone Theatre

© Joanna Quinn, 2022

© Обаленская И., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

В оформлении переплета использованы иллюстрации: © sicegame, Design Projects / Shutterstock.com

* * *

Нэнси и Эби

Этим ревущим валам нет дела до королей!

Уильям Шекспир, «Буря»¹

Акт первый
1919–1920

Последний день года

31 декабря 1919

Дорсет

Кристабель поднимает палку. Та удобно ложится в руку. Она в саду, ждет с остальными домашними, когда отец привезет ее новую мать. Слуги, одетые в форму, согревают озябшие пальцы дыханием. Грачи без энтузиазма каркают с деревьев, окружающих дом. На дворе последний день декабря, остаток года. День клонится к закату, а по двору, превратившемуся в болото из грязи и старого снега, топает в высоких кожаных сапожках трехлетняя Кристабель – маленький страж в застегнутом на латунные пуговицы зимнем пальто с мечом-палкой в руке.

Она размахивает палкой из стороны в сторону, наслаждаясь свистом – шух, ш-шух, как ложкой подбирает кусок грязного снега и подносит ко рту. Снег на языке такой же холодный, как цветы изморози на окне ее чердака, но менее цепкий. Вкус разочаровывающе никакой. Где-то слишком далеко, чтобы волноваться об этом, няня зовет ее по имени. Кристабель отмахивается от звука, единожды моргнув. На окраине сада она замечает жеманящиеся подснежники. Ш-шух, шух.

Отец Кристабель Джаспер Сигрейв и его свежеиспеченная жена в это мгновение едут в запряженном лошадьми экипаже по подъездной дорожке к родовому гнезду Джаспера, Чилкомбу – многокрышному, многотрубному, укутанному плющом поместью с неуклюжей атмосферой усталого величия. Его силуэт – множество просевших треугольников и пучки высоких труб; так он ежился на нависающем над океаном лесистом утесе четыре столетия, щурясь освинцованными окнами против морских ветров и исторического прогресса, всем своим видом выражая постепенный упадок.

Прислуга Чилкомба уверяет, что сегодня особенный день, но Кристабель находит его скучным. Слишком много ожидания. Слишком много опрятности. О таком дне не расскажешь достойную историю. Кристабель любит истории с мушкетонами и собаками, а не с женами и ожиданием. Ш-шух. Собирая последние подснежники, она слышит костяной хруст гравия под колесами.

Ее отец первым выбирается из экипажа – круглый и довольный, как выскочившая из стручка фасолина. Затем появляется нога в застегнутом на пуговицы сапожке, а следом – бархатная шляпа, из-под приподнятых полей которой ее хозяйка взирает на дом. Кристабель изучает обрамленное бакенбардами лицо отца. Он тоже смотрит вверх, на молодую женщину в шляпе, которая, все еще замерев на ступеньке экипажа, кажется много выше его.

Кристабель топает к ним по снегу. Она почти у цели, когда ее с шипением хватает няня:

– Что это у тебя в руках? Где твои перчатки?

Джаспер оборачивается.

– Почему ребенок весь в грязи?

Ребенок в грязи не обращает на отца внимания. Он ей не интересен. Сердитый, рассерженный человек. Вместо этого она приближается к новой матери, протягивая пригоршню грязи и лепестков подснежника. Но новая мать умеет принимать неуклюжие подарки – она в конце концов согласилась на бурное предложение Джаспера Сигрейва, круглого вдовца с хромотой и неусмиримой бородой.

– Для меня, – говорит новая мать, и в словах ее нет тени вопроса. – Как свежо.

Она спускается из экипажа и улыбается, а рука ее плывет по воздуху, пока не устраивается на голове Кристабель, будто та для этого и предназначена. Помимо бархатной шляпы, новая мать укутана в шерстяной костюм для путешествий и норковую накидку.

Джаспер поворачивается к прислуге и объявляет:

– Позвольте представить мою новую жену, миссис Розалинду Сигрейв.

Раздаются аплодисменты.

Кристабель кажется странным, что новую мать зовут Сигрейв, как и ее. Она смотрит на грязь в своей руке, а затем переворачивает ее, позволяя комку шлепнуться на сапоги новой матери, чтобы посмотреть, что случится.

Розалинда отходит от угрюмой девочки. Дитя без матери, напоминает она себе, растет без женского воспитания. Она размышляет мельком, что стоило бы привезти лент для спутанных черных волос или черепаховый гребень, но тут к ней подходит Джаспер и ведет к дверям.

– Наконец привез тебя сюда, – говорит он. – Чилкомб не в лучшем состоянии. Раньше у входа были роскошные кованые ворота.

Пересекая порог, он говорит о сегодняшнем праздновании. Жители деревни рады ее прибытию, за домом возвели шатер, к вечеру запекут свинью, и все будут кружками с элем провозглашать тосты за их брак. Затем он подмигивает, пыжась в твидовом костюме, а она гадает, что он имеет в виду этим прикрытием одного глаза, этой постановочной гримасой.

Розалинда Сигрейв, урожденная Эллиот, двадцати трех лет, описанная в апрельском выпуске «Татлера» за 1914 год как «собранная лондонская дебютантка», проходит сквозь каменную прихожую Чилкомба в отделанную деревянными панелями комнату, что возносится вверх, как средневековый рыцарский зал. Это полая воронка, тускло освещенная дрожащим пламенем свечей в латунных настенных рожках, а в воздухе стоит затхлость пустой часовни, затерянной в стороне от дороги.

Странное чувство – входить в чужой дом, зная, что в нем твое будущее. Розалинда оглядывается, пытаясь осмотреть его до того, как он заметит ее. В задней части зала камин: большой, каменный и незажженный. Над ним висят скрещенные мечи. Мебели немного, и та, вопреки надеждам, не кажется ей привлекательной. Резной дубовый сундук с железными скобами. Доспехи с копьем в металлической руке. Напольные часы, линяющая рождественская ель и рояль, украшенный вазой с лилиями.

Она знает, что рояль – свадебный подарок от мужа, но он стоит в стороне, под чучелом оленьей головы. Со стен вокруг топорщатся головы других животных – львов и антилоп со стеклянными глазами, свисают гобелены с профилями людей, размахивающих стрелами. Синий на гобеленах выцветает последним, и когда-то бодрые изображения битв превратились в траурные подводные сцены.

Справа от камина изогнутая деревянная лестница ведет на верхние этажи дома, тогда как по обе стороны от нее истертые персидские ковры ведут сквозь арки в темные комнаты, которые ведут к другим проходам в темные комнаты, и так далее, до бесконечности. Она делает шаг вперед, и каблук сапога задевает за ковер. На время приемов ковры придется убирать, думает она.

Джаспер появляется рядом. Он разговаривает с дворецким.

– Скажи-ка, Блайз, мой заблудший братец приехал? Не удостоил нас своим появлением на свадьбе.

Дворецкий едва заметно качает головой, потому что так Чилкомбом и управляют – жестами настолько знакомыми и истершимися, что они стали отсутствием жестов – ощущением, что чего-то не хватает, отпечатком окаменелости, оставшейся на камне.

Джаспер фыркает, обращается к жене:

– Горничные проводят тебя в твою комнату.

Розалинду ведут по лестнице мимо вереницы картин мужчин в воротниках, ради запечатления на портретах замерших во время охоты и умостивших утянутые в чулки ноги на еще теплые тела кабанов.

Кристабель следит из угла. Она устроилась за деревянной стойкой для зонтов в виде индийского мальчика – его протянутые руки образуют кольцо, в котором оставляют зонты, стеки и трости отца. Она ждет, когда новая мать пропадет из виду, а затем бежит к задней лестнице, спрятанной от глаз за основной. Та ведет вниз, в царство слуг: кухню, судомойку, кладовки и подвалы. Здесь, в корнях дома, она может спрятаться и изучить свои новые сокровища: палку и полумесяцы грязи под ногтями.

В этот день под лестницей шумно, а выложенная плиткой кухня кипит. Слуги радуются вечерним празднованиям, переживают о свадебном приеме, делятся слухами о новой жене. Кристабель заползает под кухонный стол и прислушивается. Вспышками молний сознание освещают интересные вещи: любимые слова вроде «лошади» или «пудинга»; голоса, которые она узнает среди гама.

Ее внимание привлекает Моди Киткат, самая молодая горничная:

– Возможно, у мисс Кристабель скоро появится братик.

Кристабель не видела, чтобы из экипажа выходил братик, но, возможно, он приедет позже. Она будет ему очень рада. Играть и драться.

Она радуется и горничной Моди Киткат. Они обе спят на чердаке и вместе учат буквы. Кристабель часто просит Моди написать имена знакомых ей людей на конденсате чердачных окон, и Моди слушается, со скрипом выводя пальцем слова – М-О-Д-И, С-О-Б-А-К-А, Н-Я-Н-Я, П-О-В-А-Р-И-Х-А, чтобы Кристабель могла собственным пальчиком повторить их путь или стереть, если они ей не нравятся. Иногда по ночам, если Кристабель видит сон из тех, что заставляют кричать, Моди приходит навестить ее, гладит по голове и говорит: ш-ш-ш, малышка, ш-ш-ш, не плачь.

В кухне Повариха говорит:

– Наследник поместья, а? Будем надеяться, у Джаспера Сигрейва еще остался порох.

Следует взрыв смеха. Мужской голос кричит:

– Если у него не выйдет, я возьмусь попробовать!

Еще смех, грохот, что-то падает. Рев слуг от этого непонятного диалога грохочущей волной накрывает Кристабель. Она решает писать буквы палкой, обводит круг в муке на выложенном каменными плитами полу, круг за кругом. О. О. О. О. Ей редко удается провести время вдали от докучливой няни, поэтому нельзя его терять. О. О. О.

О значит «ох». О значит «охнетКристабельчтотыопятьнатворила».

Наверху на первом этаже Розалинда сидит у туалетного столика в своей новой спальне – хотя ее едва ли можно назвать новой, настолько все в ней кажется древним. Это комната с агрессивно-скрипучими полами и хрупкой мебелью из красного дерева, освещенная закопченными масляными лампами: коллекция предметов, что не выносят прикосновений. Она слышит доносящийся откуда-то смех и чувствует, как на плечи опускается напряжение. За спиной стоит горничная, расчесывая чернильно-темные волосы Розалинды, а другая распаковывает ее чемоданы, аккуратно достает нижнее белье, сложенное в надушенные атласные подушечки. Розалинда чувствует, как ее изучают, оценивают. Она жалеет, что не может сама распаковать собственный багаж.

Розалинда ловит свое отражение в зеркале туалетного столика, берет себя в руки. У нее бойкое лицо любимого ребенка. Широкие глаза, вздернутый нос. К ним прилагается самовыученная привычка складывать руки под подбородком, будто ее обрадовали неожиданными подарками. Так она сейчас и делает.

Она справилась, несмотря ни на что; она должна в это верить. В Лондоне ходили неприятные слухи. Намеки на неразумные связи. Предположения, что она испортила свои шансы, переборщив с ухажерами. Но все те мужчины позади. Один за другим все очаровательные мальчишки, с которыми она танцевала, гуляла и ужинала, пропали. Сперва это было ужасно, затем стало привычно – что было хуже, чем ужасно, но не так утомительно. Через некоторое время это стало обыденностью. Махая, они уезжали на поездах и сходили в землю в местах с чуждыми именами, что со временем стали привычными: Ипр, Аррас, Сомма.

Годы войны стали болезненно монотонным временем, которое Розалинда провела, сидя в жестком кресле, пытаясь закончить вышивку, пока мать озвучивала имена подходящих молодых людей, которых «Таймс» помещал в списки погибших или пропавших без вести. В газетах писали о «лишних женщинах» – миллионах старых дев, которые никогда не выйдут замуж из-за недостатка подходящих мужей. Розалинда вырезала из журналов изображения молодых жен из общества и вклеивала в альбом счастливых беглянок. Она боялась, что превратится в затянутый в черное реликт, как собственная мать-вдова: одинокая женщина, суетящаяся над чашечками и маленькими собачками с обезьяньими мордочками, попавшая в ловушку корзиночек с вязанием и капризных скамеечек для ног.

Даже когда кончилась Великая война, праздновать было не с кем. Те немногие приемлемые мужчины, что все-таки вернулись домой, проводили приемы, обмениваясь рассказами о битвах с крепкими девушками, что тоже носили форму, пока Розалинда подпирала стену с пустой карточкой для танцев. Так что встреча с Джаспером Сигрейвом, вдовцом, ищущим молодую жену, которая родит ему сына и наследника, будто открыла ей маленький проход, через который она могла проползти в наполненный апельсиновым светом день свадьбы, где ее будет ждать собственный дом.

И вот она здесь. Она добралась. Зимняя свадьба – не идеальная, но все же свадьба. Несмотря на назальные проблемы жениха. Несмотря на то, что он настоял на тряской поездке в экипаже. Несмотря на то, что вид за окном дребезжащего экипажа дергался вперед и назад, будто задник держали неумелые работники сцены. Несмотря на скребущее, сжимающее сердце чувство. Все это можно исправить.

Розалинда поднимает новые бриллиантовые серьги к ушам. Она следит, как одна из горничных выкладывает ее шифоновый пеньюар цвета слоновой кости, аккуратно расправляя его на кровати со столбиками, поверх высокого матраса, как в сказке о принцессе на горошине. За темнеющим окном трещит костер, переговариваются прибывающие жители деревни, и разносится насыщенный, жженый запах запекающегося мяса.

Кристабель стоит в саду у костра, не отрывая глаз от молочного поросенка на вертеле, зависшего над пламенем с красным яблоком во рту. В правой руке она держит палку. Левая в кармане пальто – пальцы перебирают найденные под лестницей новые сокровища: обрывок газеты и огрызок карандаша. Ее будто успокаивает возможность касаться этих мелочей.

Ей слышно, как няня носится по дому в ее поисках, рассерженный нянькин голос проносится над головой, как лай собачьей своры. Кристабель знает, что будет дальше. Ее отведут наверх в комнату и оставят без ужина в наказание за исчезновение. Свечу задуют, а дверь запрут. Чердак покроется тенями и бесконечными углами: изменчивая чернота, расчерченная медленно двигающимся прожектором лунного света – огромным глазом без век.

Кристабель проводит большим пальцем взад-вперед по шершавой коре палки, как будет делать потом, лежа на узкой кровати – будто оборачивая то время, когда ей не разрешено больше возиться. Совсем маленькой она возилась, и няня одевала ее в курточку с рукавами, которые завязывались на спине, чтобы она не могла выбраться из постели. Больше она возиться не собирается.

Под подушкой она прячет разные палки, несколько камней с лицами и старую открытку с собакой короля, которую нашла под ковром и назвала Собакой. Она может выложить их в ряд, накормить ужином, заставить разыграть представление и уложить в кровать. Она может защитить их и погладить по головам, если им приснятся кричащие сны, удостовериться, что они не сойдут на холодный деревянный пол.

Она садится на корточки возле клочка укрытой снегом земли и палкой пишет буквы. Е. Е. Е. Она слышит, как няня говорит:

– Бога ради, вот она. Возится в снегу, вся запачкалась.

Кристабель нравится слово «снег». Она шепчет его себе под нос, затем продолжает свою работу, свой ежедневный труд: обводит буквы, создает слова, обретает имена.

С-Н-Е.

Следующим утром

1 января 1920

Новый год, новое десятилетие, новый дом, новый муж. Новый, как новая булавка. Разве мама не говорила что-то о новых булавках? Розалинду будто булавкой пришпилили к простыням брачной постели. Позвоночник окаменел, будто у скелетов динозавров в лондонских музеях. Она застыла на месте. Экспонат. Горничные в белых чепчиках приходят и уходят, зажигая огонь и распахивая шторы, деловые и далекие, как чайки. Сквозь окно Розалинда видит, как размахивают ветвями голые деревья.

Джаспер сказал, что ей может потребоваться время привыкнуть к роли жены, так как она молода и быть с мужчиной ей внове. (В голове мелькает картинка – августовский вечер неподалеку от лодочного сарая с Рупертом, когда его усы кололи ей шею, как проволочная шерсть, – она отбрасывает ее.) Джаспер верит, что со временем она освоится с супружескими обязанностями. Познакомится с незнакомым. Она совсем не двигается, потому что кажется невероятным, что те незнакомые действия существовали в этой комнате, бок о бок с такими неуклонно обыденными предметами, как серебряная щетка для волос и прикроватная лампа.

Горничные приносят ей завтрак, устраивают на подносе поверх ее пухового одеяла непривлекательный натюрморт: горка из желеподобной яичницы-болтуньи в изгибе сосиски. Она накрывает поднос салфеткой и тянется за своим стеклянным опрыскивателем: пш, п-шшшшш, и в воздухе повисает туман одеколона «Ярдли».

Горничные подходят и зовут, подходят и зовут. Розалинда слышит, как собственный голос выводит подходящие для них слова.

– Нет аппетита. Большое спасибо.

Горничные принимают слова и уносят вместе с несъеденным завтраком. За китайской ширмой в углу комнаты скрыта спиральная лестница, которой они могут пользоваться, чтобы приходить и уходить из комнаты, минуя дверь.

Вскоре ей придется заняться делами. Она должна прилично одеться и сделать то, что от нее ждут. Она должна быть – как сказал Джаспер? В темноте его голос ужасно громко звенел в ушах, будто голос гиганта, – она должна быть молодцом. Розалинда смотрит на висящий над кроватью гобеленовый полог в поисках узора, который изучала прошлой ночью. Он спрятан в крупном узоре, будто кривоватое лицо, снова и снова смотрящее в ответ.

Снова появляются горничные с ворохом одежды и белья. Они хотят нарядить ее и сделать красивой. Мужчины раньше говорили ей, что она красива. Они восхищались ею и рассказывали о своих бьющихся сердцах, а она чувствовала ликование, восхищение. Она никогда не представляла, что то, что они называли любовью, будет включать столь непристойные действия. Грубый вес и бездыханные усилия. Гора плоти, пахнущей портвейном и табаком, выдавливающая воздух из ее тела, пока она не лишалась способности дышать. И боль: чистая белая боль, сверкающая звездами за веками. Нет, к любви это не имело отношения.

Приближается горничная.

– Мистер Сигрейв уехал в Эксетер по делам лошадей, мэм. Он надеется, вам понравится первый день в Чилкомбе.

Розалинда кивает. Слов у нее не осталось. Она пуста, как лист бумаги на хрустких простынях.

Горничная приближается, пересекая скрипучий пол.

– Мы виделись вчера, мэм. Вы можете не помнить. Я Бетти Бемроуз. Я буду вашей личной горничной. – Розалинда опускает глаза и обнаруживает, что горничная, удивительное дело, положила ладонь поверх ее. – Возможно, мне стоит набрать ванну, мэм? Вы кажетесь выжатой.

Розалинда изучает озабоченное лицо Бетти под белым чепчиком. Оно круглое и веснушчатое, а тяжесть ее руки удивительно успокаивает.

Бетти продолжает:

– Есть масла для ванной, мэм. Кажется, вы привезли их с собой. Они вас мигом на ноги поставят.

– Розовое, – говорит Розалинда. – Розовое масло.

– Замечательно.

– Мне подарил его дорогой друг. Он был офицером. Погиб во Франции.

– Там много погибло, – говорит Бетти, направляясь к ванной комнате. – Муж моей сестры был убит в Галлиполи. Его так и не нашли. Я заранее велела принести для вас горячую воду, мэм, так что надо только добавить масло.

– У моего друга – у него были веснушки, как у тебя.

– Не может быть!

– Он был очарователен.

Бетти снова появляется в дверях ванной комнаты.

– Пока вы принимаете ванну, я сменю белье на кровати. И добавлю угля в камин. Мы зажигаем камины наверху, только когда в комнатах живут, поэтому они не сразу разгораются.

– Он однажды пригласил меня в «Уолдорф». Ты слышала о нем?

– Не думаю, мэм.

– Туда ходят прямо-таки все.

Бетти подходит к кровати и аккуратно откидывает покрывало.

– Позвольте помочь вам, мэм.

Розалинда хватается за руки девушки и позволяет отвести себя в соседнюю комнату, где перед слабо разожженным камином ждет чугунная сидячая ванна, на дне которой плещется тонкий слой пахнущей розами воды.

Сидя на ступеньке у двери в кухню, Кристабель крепко сжимает в кулаке палку и пишет в пыли. Б-Р-А-Т-И. Б-А-Т-И-К.

– Попробуй еще раз, – говорит Моди Киткат, проходя мимо с корзиной грязного постельного белья. – У тебя ведь почти получается.

Новая миссис Джаспер Сигрейв, омытая и помазанная, покидает свою комнату и спускается вниз. Она не знает, чего от нее ожидают. Ее муж уехал, а она не представляет, как вызнать, когда он вернется. От матери прибыло письмо с напоминанием о важности установления авторитета перед прислугой, и Розалинда боится, что вопросы о нахождении мужа не улучшат ее образ в глазах домашних.

Тем не менее она принимает несколько руководящих решений по ряду вопросов: сосиски отвратительны и подходят только собакам; необходимо установить современную ванну; рождественскую ель необходимо выбросить вместе с лилиями (мать всегда говорила, что лилии напоминают ей о крайне очевидных женщинах). Также: нужно срочно купить граммофон, а угрюмой дочери ее мужа необходима французская гувернантка. «Ты, – пишет мать Розалинды с наклоном вперед, – новая метла в доме! Твердая и уверенная!»

Несмотря на инструкции матери, Розалинда с трудом отдает приказы слугам-мужчинам, многие из которых, как и дворецкий Блайз, по возрасту годятся ей в отцы. Однако она молодая жена, и должна быть такой. Разве не читала она в «Леди», что «мужчины против воли поддаются чарам невинной инженю»? «Будь элегантной, – продолжал журнал, – и немного избалованной, но не скучающей».

Розалинда опирается на рояль рядом с фотографией своего нового мужа. Ей нравится фраза «новый муж», она кажется волнующей, будто подарочная коробка, шуршащая оберточной бумагой. Ей нравится использовать эту фразу, пусть даже она избегает смотреть на фотографию. Новый муж. Элегантная, не скучающая.

Проходит день. Проходят другие, очень похожие дни.

Розалинда подписывается на журналы и вырезает картинки с предметами, необходимыми ей в новой жизни, – шляпами, мебелью, людьми – или помечает их в списке. Рядом с ее спальней небольшая комната, будуар, в котором есть все, необходимое хозяйке дома: декоративный столик, за которым можно пить чай, письменный стол с откидной крышкой, нож для писем с ручкой из слоновой кости. Розалинда сидит за столом и перебирает журналы как шахтер в поисках золота.

С помощью экономки миссис Хардкасл она заказывает самое необходимое – шелковые наволочки, кремы для рук – и принимается ждать. Если встать на галерее лестницы второго этажа, можно смотреть вниз, на холл прихожей, известной как Дубовый зал, чтобы сразу увидеть, не доставили ли что-нибудь. Она обнаруживает, что после фразы «Я решила немного прогуляться» топчущиеся рядом слуги обычно пропадают. Но если они продолжают топтаться, ей тогда приходится действительно отправляться на небольшую прогулку.

Чилкомб имеет скромные размеры, всего девять спален, но строили и достраивали его таким непостижимым образом, что добраться до каждой части непросто. Жители и прислуга вынуждены пускаться в длинные путешествия по извилистым коридорам с изменяющейся кривизной, уклончивым, как палуба корабля. Часто встречаются неожиданные ступени, внезапные площадки. Окна узкие как бойницы, а каменные стены под пальцами сочатся влагой.

Розалинда выходила бы на улицу, но мир снаружи кажется неприступным. В Лондоне природа была причесана в парки. В сумерках фонарщики длинными жердями зажигали фонари, стоящие вдоль дорожек, оживляя золотые кружки по всему городу. Но в Дорсете темнота опускается так плотно, что будто падаешь в угольный подвал. Нет музыкальных подмостков или статуй. Только мрачные леса и несколько акров поместной земли, служащей домом только древним деревьям с изгородями вокруг стволов, будто каждое из них – последнее в своем роду. Один засохший дуб настолько одряхлел, что ветви ему удерживают металлические подпорки. «Почему бы не позволить ему умереть?» – размышляет Розалинда. Он крайне уродлив; користая оболочка самого себя, распятая, как человек, прикованный к стене в подземелье.

Позади дома находится двор, огражденный кирпичными хозяйственными постройками: прачечной, сараями и конюшней. К ним примыкает кухонный садик, за которым следит бродящий туда-сюда с тачкой садовник. Иногда с ручек дверей свисают мертвые фазаны или зайцы. Слуги тихо переговариваются со смехом. Розалинда смотрит из окна площадки второго этажа, стараясь оставаться незамеченной.

В миле от дома расположена деревня, Чилкомб-Мелл, но, когда Розалинда и Джаспер ехали с железнодорожной станции и проезжали мимо нее, она заметила только несколько домиков с соломенными крышами, пару магазинов, церковь и паб. Деревня показалась ей полузаброшенной; здания сгрудились в долине, будто съехали с ее склонов во время лавины. За деревней параллельно береговой линии бежит гребень плоскогорья – его крутой склон беспорядочно венчают деревья и доисторические курганы. Он известен как Хребет и служит преградой от остального мира. Кто же ее здесь найдет?

Во время ухаживания Джаспер сказал ей, что Хребет считают тем самым холмом, на который великий старый герцог Йоркский водил строем свои десять тысяч солдат².

– Боже правый, и зачем он это делал? – спросила она, зная, что не такого отклика он ждал. Его ухаживание главным образом состояло из подношения исторических фактов, схожего с тем, как кот приносит хозяину мертвых мышей, несмотря на непостижимое отсутствие успеха. Даже в начале их отношений была неловкость: ощущение натянутых улыбок и маленьких неприятных жестов отчуждения.

Однажды утром раздается стук в дверь ее будуара, и Розалинда спешит ответить, ожидая увидеть Бетти с последним приобретением. Вместо этого на пороге стоит полный мужчина с бородой в твидовых брюках-гольф. Розалинда сильно удивлена, ведь она уже умудрилась совершенно отделить физическую сущность Джаспера Сигрейва от фразы «новый муж».

– Слышал, ты занялась покупками, – говорит Джаспер.

– Немного. Боже, зачем ты стучал? Разве мужу нужно стучать?

– Могу без этого, если тебе удобно.

– Это просто кажется… – Розалинда понимает, что не так представляла себе воссоединение мужа и жены. Разве не должен он влететь в комнату, объявляя, что ужасно по ней скучал? Не должен принести безделушки в подарок? Разве это не улучшит ситуацию, и значительно?

– После обеда выгуляю Женевьеву, – говорит Джаспер. – Полагаю, ты не захочешь присоединиться?

– Это лошадь? Разве не идет дождь?

– Несильный. Неважно. Увидимся за ужином.

– Я никогда не умела обращаться с лошадьми… – и тут она заминается, не зная, как обратиться к нему, – Джаспер. Дорогой.

Джаспер тянет себя за бороду, а затем наклоняется, чтобы колюче чмокнуть ее в щеку.

– Неважно, – повторяет он и направляется вниз.

Она призывает Бетти, чтобы та набрала ей ванну перед ужином. Бетти щебечет, выкладывая шелковое вечернее платье цвета нильской воды – длинное, тонко плиссированное, с бисером по боковым швам, – за что Розалинда благодарна. Это помогает ей успокоить разум, взбудораженный появлением Джаспера. Она расслабляется в душистой воде и наслаждается болтовней Бетти на фоне: обручение сестры, планы на день рожденья.

– Твой день рожденья – сколько тебе исполнится лет, Бетти?

– Двадцать три, мэм.

– Мы одного возраста.

– Хотела бы я быть одного размера, мэм. Вы в этом платье будете красивы, как картинка.

Розалинда опускает взгляд на собственные белые руки.

– Нам, возможно, придется ушить платье, Бетти.

– Вас снова мутит от еды, мэм? Какая жалость. Полагаю, вы скучаете по жизни в Лондоне. Я знаю, что матушка часто пишет вам.

Розалинда подозревает, что ее мать не одобрила бы такие личные разговоры с прислугой. Она представляет, как та склоняется над письменным бюро, строча: «Роль жены в подчинении мужу! В бытии подмогой, вдохновением и советчиком!»

– Мама пишет мне каждый день, – говорит она. – Я единственный ребенок.

– Она, должно быть, очень гордится, что вы столького добились, – говорит Бетти.

Роль жены, думает Розалинда. В подчинении. Элегантная. Не скучающая. Она крутит эти слова в голове во время молчаливого ужина в темной красной столовой и ожидания в спальне после, и даже потом, когда смотрит на полог и ловит взгляд кривого лица, что следит за исполнением роли жены. И есть в этом что-то, что позволяет ей отстраниться от происходящего, от неописуемого вторжения, от рубашки, которую он никогда не снимает и которая комком собирается меж их телами, будто он пытается ее задушить, и хотя какая-то часть ее разума борется, отказывается и противится, она и мускулом не шевелит, не плачет, она просто остается лежать, обеими руками цепляясь за простыни, смотря мимо него.

Как ей в это поверить? Что каждую ночь ее подвергают подобному насилию, а люди вокруг крепко спят в своих постелях, радуясь происходящему.

А маленький пальчик на чердаке обводит Б-Р-А-Т-И-К, Б-Р-А-Т-И-К, Б-Р-А-Т-И-К.