Kitabı oku: «Ангел для сестры», sayfa 2
Кэмпбелл
Если у вас есть только молоток, все вокруг напоминает гвоздь.
Так, бывало, говорил мой отец, первый Кэмпбелл Александер. По-моему, это краеугольный камень американской системы правосудия. Проще говоря, люди, которых загнали в угол, сделают все, лишь бы пробиться обратно в центр. Для одних это означает раздавать тумаки направо и налево, для других – возбуждать судебные тяжбы. И последним я особенно благодарен.
На краю стола лежат переданные мне сообщения – Керри все сделала так, как я люблю: срочные на зеленых бумажках, менее неотложные – на желтых, ровными колонками, как карты в пасьянсе. Глаз выхватывает один телефонный номер, и я хмурюсь, перемещая зеленый листок к желтым. «Ваша мать звонила четыре раза!!!» – написала Керри. Немного подумав, я разрываю эту бумажку пополам и отправляю в мусорную корзину.
Сидящая напротив девочка ждет ответа, который я не спешу давать. Она говорит, что хочет привлечь к суду своих родителей, как почти каждый подросток на планете. Но она готова сделать это, отстаивая право на собственное тело. Таких дел, когда требуется затратить слишком много усилий и нянчиться с клиентами, я стараюсь избегать, как чумы. Со вздохом встаю:
– Как, ты сказала, тебя зовут?
– Я не говорила. – Она немного подбирается. – Анна Фицджеральд.
Открываю дверь и громко кричу секретарше:
– Керри! Не могла бы ты принести мисс Фицджеральд номер телефона Центра планирования семьи.
– Что? – (Я оборачиваюсь, девочка вскочила с места.) – Планирование семьи?
– Слушай, Анна, вот тебе мой совет. Возбуждать дело против родителей за то, что они не позволяют тебе принимать противозачаточные таблетки или сделать аборт, – это все равно что пытаться убить комара кувалдой. Ты можешь сэкономить свои карманные деньги и сходить в Центр планирования семьи. Они гораздо лучше помогут справиться с твоими проблемами.
Впервые после того, как вошел в кабинет, я по-настоящему смотрю на свою гостью. Вокруг нее наэлектризованным облаком вихрится гнев.
– Моя сестра умирает, и мама хочет, чтобы я отдала ей почку, – горячится она. – Мне почему-то кажется, что горсть презервативов не решит эту проблему.
Знаете, как часто бывает: жизнь вытягивается перед тобой, как дорога с развилкой, и, выбирая одну из них, ты продолжаешь коситься на другую и думать, не совершил ли ошибку. Подходит Керри, в руке у нее – листок бумаги с номером телефона, но я закрываю дверь, не взяв его, и возвращаюсь к столу.
– Никто не может заставить тебя отдать свой орган, если ты этого не хочешь.
– Правда? – Девочка слегка наклоняется вперед и производит подсчет, загибая пальцы. – В первый раз я отдала сестре пуповинную кровь сразу после рождения. У Кейт лейкемия – ОПЛ, – и благодаря моим клеткам у нее наступает ремиссия. В следующий раз, когда она заболела, мне было пять, и у меня брали лимфоциты, три раза, потому что врачам никогда не удается сразу взять сколько нужно. Когда это перестало помогать, у меня взяли для трансплантации костный мозг. Если Кейт подцепляет какую-нибудь инфекцию, мне приходится отдавать ей гранулоциты. Потом она снова заболела, и я должна была дать ей стволовые клетки периферической крови.
Медицинский вокабулярий этой малышки заставил бы устыдиться некоторых моих платных экспертов. Я вынимаю из ящика стола блокнот:
– Очевидно, до сих пор ты соглашалась быть донором для сестры.
Девочка мнется, потом качает головой:
– Никто меня не спрашивал.
– Ты говорила родителям, что не хочешь отдавать почку?
– Они меня не слушают.
– Может быть, стоит попробовать сказать.
Она опускает голову, волосы свешиваются на лицо.
– Они меня вообще не замечают, пока им не понадобится моя кровь или еще что-нибудь. Меня бы и на свете не было, если бы Кейт не заболела.
Наследник и резерв: такого обычая придерживались мои английские предки. Звучит бессердечно – заводить следующего ребенка на случай, если первый умрет, – тем не менее когда-то это считалось чрезвычайно практичным. Этой девочке, вероятно, не слишком приятно сознавать, что ее произвели на свет с умыслом, но правда состоит в том, что детей сплошь и рядом заводят по совершенно нелепым причинам: чтобы склеить разваливающийся брак, чтобы не пропало семейное имя, чтобы воспроизвести родительский образ.
– Они родили меня, чтобы я могла спасти Кейт, – объясняет Анна. – Ходили к разным врачам и все такое и выбрали эмбрион, который лучше всего подходил по генетике.
В школе права нам читали курсы по этике, но студенты относились к ним как к проходным, оксюморонам, я обычно их пропускал. Однако любой, кто периодически смотрит Си-эн-эн, знает, какие противоречия вызывают исследования стволовых клеток. Дети-запчасти, сконструированные младенцы, наука, нацеленная в завтра во имя спасения живущих сегодня.
Я постукиваю ручкой по столу, и Джадж – мой пес – бочком подходит ближе.
– Что случится, если ты не отдашь сестре почку?
– Она умрет.
– И тебя это не волнует?
Губы Анны вытягиваются в струнку.
– Я ведь пришла сюда, верно?
– Да, пришла. Я пытаюсь понять, что заставило тебя наконец топнуть ногой после всего пережитого.
Она обводит взглядом книжные полки и отвечает просто и ясно:
– То, что это никогда не прекратится. – Вдруг, будто о чем-то вспомнив, засовывает руку в карман и кладет мне на стол кучку смятых банкнот. – Не беспокойтесь, я вам заплачу. Здесь сто тридцать шесть долларов и восемьдесят семь центов. Я знаю, этого мало, но придумаю, как достать больше.
– Я беру по две сотни за час.
– Долларов?
– Вампум не засунешь в банкомат.
– Может, я буду гулять с вашей собакой или еще что?
– Служебных собак выгуливают хозяева. – Я пожимаю плечами. – Мы что-нибудь устроим.
– Но вы не можете быть моим адвокатом бесплатно, – настаивает девочка.
– Ну ладно, ты можешь начистить у меня в кабинете дверные ручки. – Не то чтобы я склонен к благотворительности, скорее, дело в том, что с точки зрения закона это дело беспроигрышное: девочка не хочет отдавать почку; ни один судья в здравом уме не станет принуждать ее к этому; мне не придется заниматься изучением прецедентов; родители отступятся еще до суда, и процесс будет выигран. Плюс этот случай обеспечит мне внимание со стороны прессы, и я на десять лет вперед выполню свою долю работы ради общественного блага. – Я составлю для тебя заявление в суд по семейным делам, и мы получим для тебя медицинскую эмансипацию – законный выход из-под родительской опеки по вопросам, связанным со здоровьем.
– А что потом?
– Состоятся слушания, и судья назначит тебе опекуна, который…
– …является человеком, обученным работе с детьми в семейном суде, действует в интересах ребенка и определяет, что для него лучше, – цитирует Анна. – Или, другими словами, появится еще один взрослый, который будет решать мою судьбу.
– Ну, так работает закон, и этого тебе не избежать. Но опекун теоретически заботится о твоих интересах, а не о твоей сестре или родителях.
Девочка наблюдает, как я делаю заметки в блокноте.
– Вам не мешает, что ваше имя перепутано?
– Как это? – Я перестаю писать и смотрю на нее.
– Кэмпбелл Александер. Ваша фамилия – это имя, а имя – фамилия. – Она замолкает. – Мешанина какая-то.
– И это как-то влияет на суть твоего дела?
– Нет, – признает Анна, – просто родители приняли за вас не слишком удачное решение.
Я протягиваю ей свою визитную карточку:
– Будут вопросы, звони.
Она берет карточку и проводит пальцами по выпуклым буквам моего имени. Моего перепутанного имени. Слава тебе господи! Потом девочка наклоняется над столом, берет мой блокнот и отрывает нижнюю часть листа. Взяв у меня ручку, пишет что-то на обрывке и возвращает его мне. Я смотрю на бумажку:
Анна 555-3211 ♥
– Если у вас появятся вопросы, – говорит она.
Когда я выхожу в приемную, Анны там уже нет. Керри сидит за столом, на котором по-орлиному расправил крылья страниц какой-то каталог.
– Ты знал, что холщовые сумки от «Л. Л. Бин» использовали для переноски льда?
– Да.
А еще для водки и «Кровавой Мэри». Тащили их из коттеджа на пляж каждое воскресное утро. Это напоминает мне о звонке матери.
У Керри есть тетка, которая зарабатывает на жизнь экстрасенсорикой, и эта генетическая предрасположенность то и дело просыпается в моей секретарше. Или, может, она просто уже так давно работает у меня, что знает бóльшую часть моих секретов. В любом случае ей известно, о чем я думаю.
– Она говорит, что твой отец связался с семнадцатилеткой, и слова «приличия» нет в его лексиконе, и что она переедет жить в «Сосны», если ты не позвонишь ей до… – Керри смотрит на наручные часы. – Упс!
– Сколько раз она угрожала покончить с собой на этой неделе?
– Всего три.
– Мы еще не достигли среднего уровня. – Я склоняюсь над столом и закрываю каталог. – Пора зарабатывать средства к существованию, мисс Донателли.
– В чем дело?
– Эта девочка, Анна Фицджеральд…
– Планирование семьи?
– Не совсем, – говорю я. – Мы будем представлять ее интересы. Мне нужно продиктовать тебе ходатайство о медицинской эмансипации, чтобы завтра подать его в суд по семейным делам.
– Да иди ты! Ты будешь представлять ее?
Я кладу руку на сердце:
– Меня ранит, что ты так плохо обо мне думаешь.
– Вообще-то, я думала о твоем бумажнике. Ее родители знают?
– Завтра узнают.
– Ты полный идиот?
– Прости?
– Где она будет жить? – качает головой Керри.
Замечание секретарши вынуждает меня остановиться. Об этом я как-то не подумал. А ведь девочке, которая возбуждает дело против родителей, будет не особенно комфортно оставаться жить под их крышей, когда им вручат повестки.
Вдруг у моих ног оказывается Джадж, тычется носом мне в бедро. Я раздраженно качаю головой. Порядок есть порядок.
– Дай мне пятнадцать минут, – говорю я Керри. – Позвоню, когда буду готов.
– Кэмпбелл, – с нажимом произносит непреклонная секретарша, – ты ведь не думаешь, что девочка будет сама себя защищать.
Я возвращаюсь в кабинет. Джадж идет следом, останавливается, едва переступив порог.
– Это не моя проблема, – отвечаю я, закрываю дверь, запираю ее и жду.
Сара
1990 год
Синяк размером и формой напоминает лист клевера с четырьмя пластинками, он появился прямо между лопаток у Кейт. Заметил его Джесс, пока они вдвоем сидели в ванне.
– Мама, это значит, что она счастливая? – спрашивает он.
Сперва я пробую оттереть пятно, решив, что это грязь, но ничего не выходит. Двухлетняя Кейт, объект пристрастного изучения, смотрит на меня ярко-голубыми глазами.
– Больно? – спрашиваю я, а она качает головой.
Где-то позади меня в коридоре Брайан рассказывает, как прошел день. От него немного пахнет табаком.
– И вот этот парень купил коробку дорогих сигар, – говорит он, – и застраховал ее от пожара на пятнадцать тысяч долларов. А дальше страховая компания получает заявление, что все сигары уничтожены серией маленьких пожаров.
– Он их выкурил? – спрашиваю я, смывая мыло с волос Джесса.
Брайан опирается плечом на дверной косяк:
– Да. Но судья вынес решение, что компания дала гарантию на страховую защиту сигар от огня, не упомянув, от какого именно.
– Эй, Кейт, а так тебе больно? – спрашивает Джесс и сильно давит большим пальцем на синяк между лопаток сестры.
Кейт воет, дергается и обливает меня водой из ванны. Я вытаскиваю ее, скользкую, как рыбешка, и передаю Брайану. Светлые головки склоняются друг к другу, они как из одного набора. Джесс больше похож на меня – худой, смуглый, задумчивый. Брайан говорит, это дает нам ощущение целостности семьи, у каждого есть свой клон.
– Быстро вылезай из ванны! – командую я Джессу.
Четырехлетний малыш встает, с него течет вода, как из шлюза. Перелезая через широкий край ванны, он поскальзывается, сильно стукается коленкой и поднимает рев.
Я закутываю Джесса в полотенце, успокаиваю его и одновременно пытаюсь продолжить разговор с мужем. Это язык брака: азбука Морзе, прерываемая купаниями в ванной, обедами и сказками на ночь.
– Так кто тебя вызвал в суд? – спрашиваю я Брайана. – Защитник?
– Обвинитель. Страховая компания выплатила деньги, а потом потребовала ареста своего клиента за двадцать четыре поджога. Мне пришлось выступить в роли эксперта.
Брайан много лет проработал пожарным, он может войти в сгоревшее здание и найти место, откуда начался пожар: где был брошен окурок или оголилась проводка. Каждый крупный пожар начинается с тлеющего уголька. Нужно только знать, где и что искать.
– Судья закрыл дело?
– Судья дал ему по году двадцать четыре раза, – отвечает Брайан, ставит Кейт на пол и начинает одевать ей через голову кофточку от пижамы.
В прежней жизни я была адвокатом по гражданским делам. В какой-то момент я и правда считала, что это то, чем я хочу заниматься, кем хочу быть. А потом делавшая первые шаги малышка преподнесла мне букетик смятых фиалок, и я поняла, что улыбка ребенка – она как искусная татуировка, которую ничем не стереть из памяти.
Мою сестру Сюзанн это сводит с ума. Она первоклассный финансист, пробила стеклянный потолок5 в Бостонском банке, а я, по ее словам, поругание эволюции мозга. Но по-моему, половина битвы выиграна, если понять, что хорошо для тебя, и я гораздо лучше чувствую себя в роли матери, чем адвоката. Иногда мысленно удивляюсь: неужели я одна такая или есть другие женщины, которые, никуда не двигаясь, разобрались, где им следует быть?
Я отрываюсь от вытирания Джесса, заметив на себе взгляд Брайана.
– Ты скучаешь по работе, Сара? – тихо спрашивает он.
Заворачиваю нашего сына в полотенце, целую в макушку и говорю:
– Так же, как по прочистке зубных каналов.
Утром, когда я просыпаюсь, Брайан уже ушел на работу. У него два дня дневные смены, потом два дня ночные, а затем четыре выходных, после чего цикл начинается заново. Глянув на будильник, я понимаю, что уже десятый час. Ого! Но еще удивительнее то, что дети меня не разбудили. Накинув халат, я сбегаю вниз по лестнице и вижу Джесса, который играет в кубики на полу.
– Я позавтракал, – сообщает он, – и тебе кое-что приготовил.
Естественно, весь кухонный стол заляпан кашей, а под шкафчиком, где хранятся хлопья, стоит устрашающе расшатанный стул. От холодильника к тарелке ведет молочная дорожка.
– Где Кейт?
– Спит, – отвечает Джесс. – Я пытался растолкать ее.
Мои дети – естественный будильник. Кейт заспалась. Я вспоминаю, что вчера она хлюпала носом, может, потому к вечеру и была такой вялой? Я поднимаюсь наверх, громко зову дочку по имени. Она перекатывается ко мне в кроватке, выплывая из темноты, чтобы сфокусироваться на моем лице.
– Поднимайся и свети. – Я открываю шторы, солнечные лучи расплываются по одеялу. Сажаю Кейт и глажу ее по спинке.
– Давай одеваться, – говорю я и через голову снимаю с дочки верх пижамы.
Вдоль ее позвоночника тянется цепочка синяков, напоминающая нитку бус из синих камушков.
– Это анемия? – спрашиваю я педиатра. – У детей в ее возрасте не бывает моно6, правда?
Доктор Уэйн отнимает стетоскоп от узкой груди Кейт и опускает вниз розовую кофточку.
– Это может быть вирус. Я бы хотел взять у нее кровь и сделать анализы.
Джесс, терпеливо игравший с солдатиком без головы, при этих словах вскидывается.
– Знаешь, как берут кровь, Кейт?
– Фломастерами?
– Иглами. Огромными, длинными, их втыкают, как укол…
– Джесс! – одергиваю я сына.
– Укол?! – вскрикивает Кейт. – Ой!
Дочка, которая доверяет мне, когда нужно узнать, в какой момент безопасно переходить дорогу, ждет, пока я не нарежу мясо мелкими кусочками, и полагается на мою защиту от всех ужасных вещей вроде крупных собак, темноты и громких хлопушек, выжидательно смотрит на меня.
– Совсем небольшой, – обещаю я.
Когда в кабинет заходит медсестра с подносом, шприцами, пробирками и резиновыми жгутами, Кейт начинает кричать. Я набираю в грудь воздуха.
– Кейт, посмотри на меня. – (Крики стихают и превращаются в легкую икоту.) – Это будет всего лишь небольшой укол.
– Обманщица, – бурчит себе под нос Джесс.
Кейт расслабляется, совсем немного. Медсестра укладывает ее на кушетку и просит меня подержать девочку за плечи. Я смотрю, как игла пронзает белую кожу, слышу резкий крик, но кровь не течет.
– Прости, дорогая, – говорит сестра. – Я попытаюсь еще раз. – Она вытаскивает иглу и снова колет Кейт, которая вопит громче.
Пока наполняются первая и вторая пробирки, Кейт борется, к третьей обмякает. Я не знаю, что хуже.
Мы ждем результаты анализа крови. Джесс лежит на животе на ковре в приемной и подцепляет бог весть какую заразу от всех больных детей, которые прошли через это помещение. Я хочу, чтобы вышел педиатр, сказал, что я могу забрать Кейт домой, порекомендовал поить ее апельсиновым соком и махнул перед моим носом рецептом на «секлор», как волшебной палочкой.
Проходит час, прежде чем доктор Уэйн снова вызывает нас в свой кабинет.
– С анализами Кейт возникли небольшие проблемы, – говорит он. – В особенности с количеством белых кровяных телец. Их меньше нормы.
– Что это значит? – В этот момент я проклинаю себя за то, что училась на юриста, а не на медика. Пытаюсь вспомнить, за что отвечают белые кровяные тельца.
– У нее может быть какой-то вид иммунодефицита. Или произошла лабораторная ошибка. – Он трогает волосы Кейт. – Пожалуй, чтобы точно все проверить, я пошлю вас к гематологу в больницу, там сделают повторные анализы.
Я думаю: «Вы, наверное, шутите». Но вместо этого автоматически протягиваю руку и беру листок бумаги, который дает мне доктор Уэйн. Не рецепт, как я надеялась, а имя.
Илеана Фаркад, больница Провиденса, гематология/онкология.
– Онкология. – Я качаю головой. – Но это же рак.
Я жду, что доктор Уэйн заверит меня, мол, это всего лишь часть названия специальности врача, объяснит, что лаборатория крови просто располагается в онкологическом центре, ничего больше.
Он этого не делает.
Диспетчер пожарной станции сообщает, что Брайан уехал по медицинскому вызову с машиной службы спасения минут двадцать назад. Я медлю, смотрю на Кейт, которая вяло сидит на одном из пластиковых стульев в больничной комнате ожидания. Медицинский вызов.
В нашей жизни наступают переломные моменты, когда мы принимаем важнейшие решения, сами того не понимая. К примеру, остановившись на красный свет, просматриваем газетные заголовки и упускаем момент для перехода, когда на зебру выскакивает шальной грузовик и сбивает пешеходов. Входим в кафе просто так, по капризу, и встречаем там человека, за которого потом выходим замуж, но в тот момент он стоит у кассы и выуживает из карманов мелочь, чтобы расплатиться. Или как сейчас: я вдруг решаю попросить мужа, чтобы он срочно приехал, когда много часов убеждала себя, что беспокоиться не о чем.
– Свяжитесь с ним по рации, – говорю я. – Скажите, что мы в больнице.
Мне спокойнее, когда Брайан рядом, как будто мы с ним теперь пара часовых, двойная линия обороны. В больнице Провиденса мы проводим три часа, и с каждой минутой становится все труднее обманывать себя и верить в то, что доктор Уэйн ошибся. Джесс уснул на пластиковом стуле. Кейт перенесла еще один травматический забор крови и рентген грудной клетки, потому что я упомянула о ее простуде.
– Пять месяцев, – осторожно говорит Брайан сидящему перед ним врачу-стажеру с планшетом, потом смотрит на меня. – Тогда она упала?
– Думаю, да.
К этому моменту врач расспросил нас обо всем, начиная с того, во что мы были одеты в тот вечер, когда зачали Кейт, до того, в какой момент ей впервые удалось правильно взять в руку ложку.
– Ее первое слово? – спрашивает врач.
– Папа, – улыбается Брайан.
– Я имею в виду когда.
– Ох! – Муж хмурится. – По-моему, ей тогда было чуть больше года.
– Простите, – вмешиваюсь я, – не могли бы вы объяснить, какое все это имеет значение?
– Это просто медицинская история, миссис Фицджеральд. Мы хотим узнать о вашей дочери как можно больше, чтобы разобраться, что с ней происходит.
– Мистер и миссис Фицджеральд? – К нам подходит молодая женщина в белом халате. – Я флеботомист. Доктор Фаркад хочет, чтобы я сделала Кейт анализ на свертываемость крови.
При звуке своего имени сидящая у меня на коленях Кейт моргает, глядит на белый халат и прячет кулачки в рукава кофты.
– А вы не можете просто уколоть ей пальчик?
– Нет, это, вообще-то, самый простой способ.
Вдруг я вспоминаю, как, когда была беременна Кейт, она икала. Тогда у меня часами дергался живот. Каждое производимое ею движение, даже едва заметное, вызывало у меня мышечный ответ, который я не могла контролировать.
– Вы думаете, я хочу это услышать? – тихо говорю я. – Когда вы заходите в кафетерий и просите кофе, приятно ли вам будет получить вместо этого колу, потому что это проще? Если расплачиваетесь кредитной картой, понравится ли вам предложение выгрести из карманов наличные, потому что с картой слишком много возни?
– Сара… – Голос Брайана как дующий вдалеке ветер.
– Думаете, мне легко сидеть здесь с ребенком и не иметь представления, что происходит и зачем вы делаете все эти анализы? Думаете, это легко для нее? С каких пор у кого-то есть право делать то, что проще?
– Сара… – Только когда на мое плечо ложится рука Брайана, я понимаю, как сильно дрожу.
Еще мгновение, и женщина быстро уходит, каблуки стучат по кафельному полу. Как только она скрывается из виду, я сникаю.
– Сара, что с тобой? – спрашивает Брайан.
– Что со мной? Я не знаю, Брайан, потому что никто не говорит нам, что случилось с…
Он обнимает меня, зажав между нами Кейт, как вздох, и говорит:
– Ш-ш-ш.
Он шепчет мне, что все будет хорошо, и впервые в жизни я ему не верю.
Вдруг в комнату заходит доктор Фаркад, которую мы не видели несколько часов.
– Мне сказали, что возникли некоторые проблемы с коагуляционной панелью. – Она ставит перед нами стул. – Полный анализ крови Кейт дал аномальные результаты. Уровень лейкоцитов очень низкий – 1,3. Гемоглобин – 7,5, гематокрит – 18,4, тромбоциты – 81 000, нейтрофилы – 0,6. Такие показатели иногда свидетельствуют о наличии аутоиммунного заболевания. Но у Кейт также отмечено двенадцать процентов промиелоцитов и пять процентов бластов, и это вынуждает предполагать лейкемический синдром.
– Лейкемический, – повторяю я.
Слово студенистое, скользкое, как яичный белок.
Доктор Фаркад кивает:
– Лейкемия – это рак крови.
Брайан молча смотрит на нее, не отрывая взгляда:
– Что это значит?
– Представьте, что костный мозг – это центр детского здоровья, ответственный за развитие клеток. В здоровом теле клетки крови остаются в костном мозге, пока не созреют для того, чтобы выйти наружу и бороться с болезнями, свертываться, нести кислород и делать все прочее, для чего они нужны. У человека с лейкемией двери центра детского здоровья открываются слишком рано. Несозревшие клетки крови циркулируют по телу, не способные выполнять свою работу. Бывает, промиелоциты обнаруживаются в анализе крови, но когда мы посмотрели на кровь Кейт под микроскопом, то увидели аномалии. – Она смотрит по очереди на каждого из нас. – Нужно будет провести пункцию костного мозга, чтобы подтвердить это, но, похоже, у Кейт острый промиелоцитарный лейкоз.
Мой язык пригвожден к месту тяжестью вопроса, который через мгновение выдавливает из себя Брайан.
– Она… она умрет?
Мне хочется встряхнуть доктора Фаркад. Сказать, что я сама выдавлю кровь из руки Кейт для коагуляционной панели, если после этого она возьмет свои слова обратно.
– ОПЛ – очень редкая подгруппа миелоидной лейкемии. За год такой диагноз ставят примерно тысяче двумстам больных. Из них выживают от двадцати до тридцати процентов, если лечение начать немедленно.
Цифры я выкидываю из головы, а вместо этого вцепляюсь зубами в окончание фразы.
– Есть лечение.
На прошлой неделе я стояла в дверях спальни Кейт и смотрела, как она прижимает к себе во сне игрушечное атласное одеяльце – кусочек ткани, с которым почти никогда не расставалась. «Помяни мое слово, – шепнула я Брайану, – она никогда его не бросит. Мне придется вшить этот клочок в ее свадебное платье».
– Нам потребуется сделать забор костного мозга. Мы дадим ей легкий общий наркоз. И сделаем коагуляционную панель, пока девочка спит. – Доктор сочувственно наклоняется к Кейт. – Ты должна знать, что дети преодолевают трудности. Каждый день.
– Ладно, – говорит Брайан и потирает руки, будто разогревается перед футбольным матчем. – Хорошо.
Кейт поднимает голову с моей груди. Щеки у нее горят, выражение лица настороженное.
Это ошибка. Нет, не ее несчастливую пробирку с кровью исследовали врачи. Посмотрите на мою девочку, как сияют ее пушистые кудряшки, как порхает на губах, будто бабочка, ее улыбка. Разве так выглядит умирающий ребенок?
Я знала ее всего два года. Но если взять все воспоминания и выстроить их одно за другим, получится бесконечная линия.
Они свернули простыню и положили ее под живот Кейт. Они прилепили мою дочку к операционному столу двумя длинными полосками пластыря. Одна сестра гладит Кейт по руке, хотя девочка уже заснула под наркозом. Ее поясница обнажена, чтобы игла вонзилась в подвздошный гребень и вытянула костный мозг.
Когда лицо Кейт аккуратно поворачивают в другую сторону, бумажная салфетка под ее щекой мокра. От своей дочери я узнала, что плакать можно и во сне.
По дороге домой меня поражает мысль, что весь мир – надувной; деревья, трава и дома могут лопнуть, стоит кольнуть их иглой. Появляется ощущение, что, если я сверну влево и врежусь в ограду детской площадки, сделанную из пластикового штакетника, то она откинет нас назад, как резиновый отбойник.
Мы обгоняем грузовик. На борту написано: «Похоронная компания Батшелдер. Води аккуратно». Это ли не конфликт интересов?
Кейт сидит в своем автомобильном креслице и ест крекеры в форме зверюшек.
– Играй! – командует она.
Отраженное в зеркале заднего вида, ее лицо светится. «Предметы ближе, чем кажутся». Я смотрю, как она поднимает вверх первую печеньку.
– Как говорят тигры? – завожу я разговор.
– Рррр. – Она откусывает ему головку и берет второй крекер.
– А как говорит слон?
Кейт хихикает и изображает, что трубит носом.
Я думаю, вдруг это случится с ней во сне? Или когда она расплачется? Будет ли у нас добрая сиделка, которая сделает что-нибудь для облегчения боли? Я предвижу смерть своей дочери, а та весело смеется в паре футов от меня.
– Жираф как говорит? – спрашивает она. – Жираф?
Ее голос, в нем звучит будущее.
– Жирафы никак не говорят, – отвечаю я.
– Почему?
– Такие уж они уродились, – говорю я, и горло у меня перехватывает.
Только я возвращаюсь от соседки, договорившись, чтобы она присмотрела за Джессом, пока мы заняты Кейт, как звонит телефон. У нас нет заведенных правил на такие случаи. Няньки, бывавшие в нашем доме, учатся в старшей школе; все бабушки и дедушки умерли; мы никогда не имели дела с профессионалами по уходу за детьми: заботиться о малышах – моя работа.
Я захожу на кухню. Брайан уже полностью погружен в разговор со звонящим. Провод телефона пуповиной закручен вокруг его коленей.
– Да, – говорит он, – трудно поверить. В этом сезоне я ни одной игры не видел… Не важно, раз они его продали. – Он встречается со мной взглядом, а я ставлю на плиту чайник. – О, Сара отлично. А дети, о-хо, они в порядке. Точно. Передавай привет Люси. Спасибо, что позвонил, Дон. – Брайан вешает трубку и поясняет: – Дон Турман. Из пожарной академии, помнишь? Отличный парень.
Он смотрит на меня, и добрая улыбка постепенно сползает с его лица. Чайник свистит, но ни один из нас не двигается, чтобы снять его с горелки. Я гляжу на мужа, скрестив руки.
– Я не могу, – тихо говорит он. – Сара, я просто не могу.
Ночью в постели Брайан походит на обелиск, вырисовывающийся во тьме. Хотя мы не говорили несколько часов, я знаю, что ему не до сна, как и мне.
Это происходит с нами, потому что на прошлой неделе я кричала на Джесса, и вчера, и вот только что. Это происходит, потому что я не купила Кейт «Эм-энд-эмс», который она просила в магазине. Это происходит, потому что однажды, всего на миг, я задалась вопросом, какой была бы моя жизнь, если бы у меня не было детей. Это происходит оттого, что я не понимаю, как хорошо, что они у меня есть.
– Ты думаешь, это случилось с ней из-за нас? – спрашивает Брайан.
– Из-за нас? – Я поворачиваюсь к нему. – Как это?
– Ну, из-за наших генов. Понимаешь? – (Я не отвечаю.) – В больнице Провиденса сплошные неучи, – горячо говорит он. – Помнишь, как сын моего начальника сломал левую руку, а ему наложили гипс на правую?
Я снова устремляю взгляд в потолок и говорю громче, чем собиралась:
– Просто чтобы ты знал: я не дам Кейт умереть.
Рядом со мной раздается какой-то ужасный звук – раненый зверь, вздох захлебывающегося человека.
Потом Брайан прижимается лицом к моему плечу, всхлипывает. Он обхватывает меня рукой и крепко прижимает к себе, будто теряет равновесие.
– Не дам, – повторяю я, но при этом мне самой кажется, что переигрываю.
