Перст королевы. Елизавета: Последний монарх из дома Тюдоров

За первым ударом последовал второй: экспедиция на Роанок провалилась. 9 апреля 1585 года пять кораблей, включая «Тигр» и два пинаса, вышли из Плимута. Суммарная численность экипажа составляла шестьсот человек, во главе с сэром Ричардом Гренвиллом, другом Рэли и одним из спонсоров экспедиций Хемфри Гилберта. Однако беда случилась с ними сразу по прибытии к берегам Северной Америки: «Тигр» сел на мель, и значительная часть съестных припасов, которыми планировалось обеспечивать колонистов в течение первого года, оказалась испорчена соленой водой.

Лишь сотня человек, в основном солдат, из тех, кто высадился на Роаноке, пробыли там дольше нескольких недель. Гренвилл с большей частью команды отплыл домой, а оставшиеся храбрецы построили форт и несколько жилых домов и обследовали территорию вплоть до Чесапикского залива. Командовал поселенцами помощник Гренвилла Ральф Лейн, специалист по фортификации, которого по просьбе Рэли Елизавета специально освободила от службы в Ирландии^[262].

В июне 1585 года поселенцы столкнулись с непредвиденными трудностями. Участились столкновения с коренным населением, нависла угроза голода. Поэтому, когда у берегов «Виргинии» показались корабли Фрэнсиса Дрейка, возвращавшегося после рискованных набегов на испанские колонии Санто-Доминго и Картахена, поселенцы не преминули воспользоваться хорошим шансом. Фрэнсис Дрейк был родом из Девона, а значит, земляком Рэли, и слыл самым лихим английским мореплавателем. Через несколько недель Гренвилл вернулся на Роанок и, не зная о чудесном спасении первых поселенцев, решил, что основание колонии провалилось. Он оставил в укреплении пятнадцать человек с запасами продовольствия на два года.

Больше об этих людях истории ничего не известно. На следующий год Рэли удалось отправить еще одну экспедицию, но и она, увы, провалилась. Затем Елизавете пришлось разбираться с Непобедимой армадой, и ей было уже не до экспедиций. В ее правление Рэли к идее колонизации Виргинии больше не возвращался^[263].

4
Армада души

В октябре 1584 года, всего через две недели после того, как Хаклит представил свое досье, и через девять дней после первого из судьбоносных заседаний Тайного совета, посвященных нидерландскому кризису, перед Елизаветой встала еще одна дилемма. Началось с того, что Бёрли и остальные члены Совета поставили свои подписи и печати под революционным документом, озаглавленным «Договор ассоциации по охране королевской персоны Ее Величества». Впоследствии он стал известен как Договор ассоциации. Подписавшиеся дали торжественную клятву совершить «суровое возмездие» в отношении любого лица, включая особ королевской крови, которое вступит в сговор с целью покушения на жизнь королевы, и «предать такое лицо или лиц смерти» – независимо от того, будет умысел доведен до конца или нет. Приговор должен был быть приведен в исполнение незамедлительно. В документе указывалось, что пощады не будет ни одному «претенденту на трон, которому или в интересах которого^[264] будет совершено такое преступное деяние или его попытка». Это положение имело далеко идущие последствия, поскольку рука возмездия теперь могла дотянуться до любого из потенциальных преемников Елизаветы. Любой план в интересах Стюартов, создающий угрозу для жизни Елизаветы, мог привести на эшафот и Марию, и Якова VI независимо от того, были ли они посвящены в этот план или нет^[265].

С самого начала Бёрли стремился действовать в обход существующей структуры власти. И Елизавета не была исключением. Договор ассоциации был необычным актом, потому что подписавшие его объявляли себя независимыми агентами государства, облеченными властью действовать в интересах последнего^[266]. Заявляя о своей верности королеве, они в то же время подтверждали свою верность друг другу и делу протестантизма. По сути, они взяли на себя обязательство делать все, что в их силах, для того чтобы следующим правителем Англии стал протестантский монарх, а не католичка Мария Стюарт.

Все это глубоко претило Елизавете, как претило бы и ее отцу. В глазах королевы этот документ не просто санкционировал самосуд, а покушался на самую сущность благословленной Богом монархии, святость которой она чтила и была намерена отстаивать. В ноябре на сессии парламента произошло столкновение позиций. Бёрли уже разрабатывал радикальные положения конституции, которые наделяли бы «Государственный совет» или «Великий совет» полномочиями совместно с парламентом выбирать преемника Елизаветы в случае ее внезапной смерти или убийства. Совет должен был действовать во имя протестантской веры, с тем чтобы исключить возможность прихода к власти католического монарха^[267].

Елизавета твердо решила, что не даст Бёрли добиться своего. Акт о безопасности королевы в той форме, в которой она одобрила его в парламенте в марте 1585 года, лишил Договор ассоциации львиной доли его силы. Этот закон требовал, чтобы любой претендент на трон (включая Марию), в чьих интересах будет замышлено покушение на Елизавету, или любой, кто окажет содействие вторжению, восстанию или покушению на королевскую жизнь, предстал перед особой судебной комиссией в составе не менее 24 членов Тайного совета и членов палаты лордов, назначенных королевой, а также выбранных ими судей. Эта комиссия имела право лишить претендента права престолонаследия, но вердикт о его виновности, в случае вынесения такового, не подлежал обнародованию и не влек за собой никаких действий до тех пор, пока он не будет «должным образом оформлен и провозглашен за подписью Ее Величества и большой государственной печатью Англии». Лишь тогда, «в силу настоящего закона и согласно соответствующим распоряжениям Ее Величества», могло быть совершено возмездие, о котором говорилось в Договоре ассоциации.

Королева полагала, что обыграла Бёрли, ограничив возможный самосуд и взяв ситуацию под контроль в достаточной мере, чтобы нейтрализовать наиболее опасные положения Договора ассоциации. Но так ли это было на самом деле?^[268]

Примерно за месяц до заключения Договора ассоциации Мария, королева Шотландии, была вывезена из Чатсуорта и Шеффилда, где содержалась последние пятнадцать лет на попечении графа Шрусбери, и передана пожилому Ральфу Сэдлеру. Сэдлер еще в молодости, будучи послом в Эдинбурге в начале 1540-х, качал малышку Марию на коленях. Выпавшее ему поручение нельзя было назвать завидным – на последующие пять месяцев сэр Ральф и Джон Сомерс оказались между молотом и наковальней: с одной стороны, Елизавета, у которой с боем приходилось вырывать согласие на любые расходы, даже самые необходимые, с другой – Мария, постоянно жаловавшаяся на условия своего содержания. Сэдлер на некоторое время оставил Марию в усадьбе Уингфилд-мэнор в Дербишире, а затем перевез ее в более укрепленный замок Татбери – старую крепость курганно-палисадного типа в Стаффордшире, известную своей сыростью, сквозняками и смрадом сточных вод. «От вас требуется надежность старости и усердие молодости», – таким наказом сопроводила Елизавета извещение Сэдлера о том, что новым пристанищем Марии должен стать Татбери^[269].

Весьма примечательно недавно обнаруженное письмо, надиктованное Елизаветой вскоре после подписания Договора ассоциации. В нем Елизавета открыла свои мысли – хотя, возможно, и не сердце – женщине, которую в 1560-х годах считала сильнейшей претенденткой на английский трон по праву наследства^[270]. Бегство Марии в Англию в 1568 году поставило королеву перед трудным вопросом: взять ли ей свою кузину-католичку под защиту или рассматривать ее как угрозу? К октябрю 1584 года сомнений не осталось: Мария стала для нее слишком опасной (о чем всегда предупреждал Бёрли), главным образом из-за действий ее родственников Гизов.

По какой-то причине письмо Елизаветы и еще сорок различных документов, проливающих свет на этот период заточения Марии, были изъяты из документов семьи Сэдлер в 1762 году и оставались в частных руках до 2010 года, когда внезапно объявились на лондонском аукционе^[271]. При осмотре перед аукционом обнаружилось, что на письмах сохранились обрывки швейной нити, которой они крепились к переплету. В найденную подшивку входило восемь писем от Бёрли и девятнадцать от Уолсингема. Во многих из них Уолсингем предстает человеком, поистине одержимым безопасностью: Бёрли постоянно получал от него строгие указания относительно того, как следует ограничивать свободу его подопечной. Так, ей «не следует ездить верхом и слишком удаляться, но дозволено, если возникнет потребность, совершать прогулку пешком или в карете, с тем чтобы дышать свежим воздухом и предаваться подвижному времяпрепровождению поблизости от дома».

Особо выделяется одно письмо за пышной подписью Елизаветы, пожалуй, самое важное из всех, в котором отразились непростые отношения, сложившиеся на тот момент между двумя королевами. Интересно, что оно адресовано Сэдлеру и сопровождается поручением зачитать его Марии целиком вслух. Такой опосредованный способ общения, по словам Елизаветы, необходим в силу «данного ранее обета не слать ей писем, писанных нашей рукой, до тех пор пока не будет получен отклик от нее более удовлетворительный, чем обычно».

С редкой откровенностью и будто бы на одном дыхании, не задумываясь ни о грамматике, ни о пунктуации, Елизавета подвергает Марию острой критике, отвечая на призыв кузины оставить взаимные «гнев и неприязнь». С тех пор как после резни в Васси (когда в самом сердце владений Гизов были перебиты гугеноты, собравшиеся в амбаре для богослужения) Бёрли отменил встречу «сестер», планировавшуюся в августе или сентябре 1562 года, Мария настаивала на том, что две «британские» королевы могли бы уладить свои разногласия как женщина с женщиной, если бы только их встреча состоялась. На одну из таких просьб Елизавета просила Бёрли зачитать следующий ответ:

О, если бы в прошлом она столь же благоразумно избегала тех поступков, которые вызвали в нас справедливый гнев, сколь теперь она не рада их заслуженным последствиям. Ведь она знает (и здесь мы взываем к ее совести), как рады мы были дружбе с ней, почитая редким и необычайным благословением иметь друга столь близкого по крови и соседству, обращенного к нам всем сердцем, как нам тогда казалось… И равно печально видеть, как все переменилось, и не хочется вспоминать, что привело к такому прискорбному положению вещей, – нам бы хотелось стереть это из истории или, по меньшей мере, из памяти, и чтобы она в самом деле была настолько невинна, как она с таким усердием пытается уверить нас и остальной мир^[272].

После этих колких замечаний, а также заверений в том, что добрая воля ее не исчерпана, несмотря на «жестокие и опасные замыслы» Марии, Елизавета заявила, что, если Мария все же решит оставить разногласия, одному из ее секретарей будет назначен прием во дворе. Королеву действительно раздирало противоречие: внешне она стремилась держаться холодно, но при этом так же, как ее шотландская кузина, жаждала примирения, мечтая восстановить нормальные отношения, какие пристало иметь двум королевам. Если Мария пожелает протянуть оливковую ветвь, сообщала Елизавета через Сэдлера, королева с радостью рассмотрит любые ее предложения.

Однако начать с чистого листа было непросто. После того как в 1567 году враги Марии в Шотландии вынудили ее отречься от трона и страной начал править от имени ее младшего сына назначенный ими регент, Бёрли неоднократно получал от Марии обращенные к Елизавете просьбы восстановить ее на троне тем или иным образом (возможно, совместно с Яковом), однако решительно отказывался их передавать. Не способствовало делу и то, что Мария настаивала на личной встрече как необходимом условии примирения. Однако в позиции Елизаветы была немалая доля лицемерия: она отказывала своей шотландской кузине в том, о чем в свое время просила сама при в обстоятельствах, до боли похожих на те, в которых теперь находилась Мария. В 1554 году, когда Елизавете угрожал арест по подозрению в соучастии в мятеже Уайетта, она просила о встрече со своей сводной сестрой Марией Тюдор, прежде чем ее уведут в Тауэр. Прося о «лучшем уделе, чем быть осужденной в глазах всех людей до того, как будет решена моя судьба», Елизавета молила Марию дать ей возможность «ответить перед вами, не будучи вынужденной полагаться на ваших советников – прежде чем меня отправят в Тауэр (если то возможно), если не прежде, чем меня осудят»^[273].

В апреле 1585 года Сэдлера досрочно освободили от тяготивших его обязанностей. Он позволил Марии выехать на соколиную охоту без должного присмотра и даже (как показывают недавно найденные документы) разрешил ей во время грозы сделать незапланированную остановку в городе Дерби, в доме некой вдовы, где Мария оживленно беседовала с несколькими местными жителями^[274]. Когда Бёрли призвал Сэдлера к ответу, тот описал произошедшее так:

Общение с женщинами в Дерби происходило следующим образом. В зале у вдовы сидела сама почтенная женщина и трое или четверо ее соседей, которых [Мария] поприветствовала кивком головы, а хозяйку – поцелуем, сказав, что ее приезд, несомненно, причиняет той неудобства, однако что она также вдова, а потому полагает, что они найдут общий язык, коль скоро мужья не будут мешать им^[275].

Елизавета остроумия не оценила, и Марию перепоручили сэру Эмиасу Паулету – строгому кальвинисту, который не тратил зря времени на «глупую жалость» и перевез узницу в Стаффордшир, в замок Чартли, более комфортный для жизни, чем Татбери, но и гораздо строже охраняемый. Суровый и бескомпромиссный Паулет был верным соратником Уолсингема. Будучи также в свое время послом в Париже, он успел пообщаться с несколькими агентами Марии и никогда не сомневался в их дурных намерениях. Яростный сторонник гугенотов и голландских мятежников, Паулет объединил усилия с Уолсингемом, чтобы погубить Марию.

В июле 1586-го, за четыре месяца до того, как Лестера призвали из Нидерландов, Уолсингем начал распутывать клубок, который привел его к заговору с целью убийства королевы. Формально действуя под руководством доверчивого богатого молодого католика Энтони Бэбингтона, заговорщики собирались послать в Чартли отряд кавалерии, чтобы освободить Марию, когда она будет совершать прогулку под охраной. Одновременно с этим шестеро молодых людей – «хороших друзей» Бэбингтона, как он признался Марии в крайне компрометирующем письме, – должны были отправиться к королевскому двору, чтобы расправиться с Елизаветой^[276].

Опасный заговор действительно существовал, но его участники угодили в ловушку еще в самом начале своего предприятия, когда приняли в качестве курьера сомнительного бывшего семинариста, который оказался агентом Уолсингема. В результате вся их переписка с Марией отправлялась прямо к помощнику Уолсингема, шифровальщику Томасу Фелиппесу. В какой-то момент Бэбингтон начал колебаться и даже был готов пойти на попятную, однако Уолсингем при помощи своих провокаторов вдохнул в заговор новую жизнь, стремясь получить необходимые ему доказательства, чтобы привлечь Марию к суду по Акту о безопасности королевы. Иными словами, вместо того чтобы пресечь опасное начинание на корню, арестовав Бэбингтона и его подельников сразу, как только ему стало известно о заговоре, Уолсингем тайно лил воду на мельницу заговорщиков едва ли не до фатального конца, выказав мастерство выдающегося манипулятора.

Роковым для Марии стал тот момент, когда она продиктовала своим верным секретарям Клоду Но и Гилберту Кёрлу зашифрованный ответ Бэбингтону, в котором спрашивала, «какими средствами шестеро джентльменов собираются осуществить свой план». По мнению сыщиков, это означало, что она поддерживает заговор, предусматривающий убийство Елизаветы. Мария не подозревала, что письмо будет немедленно перехвачено и передано Томасу Фелиппесу.

Фелиппес торжествовал. Перехваченную шифровку он окрестил «кровавым письмом» – теперь можно было схватить Бэбингтона. Но Уолсингем и Фелиппес на этом не успокоились и решили продолжить игру, надеясь добыть дополнительные доказательства. Их план заключался в том, чтобы доставить адресату письмо, немного его подправив. Основной текст остался прежним, но Фелиппес добавил постскриптум, используя тот же шифр. Это был дерзкий, если не сказать наглый, ход – Фелиппес даже сохранил черновик составленной им шифровки в своем архиве^[277]. Однако уловка не удалась. Увидев, что ему предлагают раскрыть «имена и качества» шестерых джентльменов и их соучастников, Бэбингтон почуял неладное, сжег письмо и скрылся бегством. Через десять дней его нашли с обрезанными волосами и измазанным сажей лицом в сарае – он маскировался под крестьянина^[278].

Уолсингем передал Елизавете досье с материалами заговора, однако она пребывала в нерешительности. Как и Бёрли, она беспокоилась, что с утратой оригинала «кровавого письма» у обвинения не будет надлежащей полноты доказательств. Однако Уолсингем предложил блестящую идею – арестовать секретарей Марии. Он отвел их в свой лондонский дом на Ситинг-лейн, где предъявил им искусную подделку: тщательно реконструированное сгоревшее письмо, написанное по памяти тем же шифром, без постскриптума. После череды долгих допросов, доведенные до предела физической и психологической выносливости, Кёрл и Но признались, что это и есть то самое письмо Бэбингтону, которое продиктовала им Мария. Затем Уолсингем то ли положил копию «кровавого письма» перед Бэбингтоном, то ли попросил по памяти подтвердить его содержание – так или иначе, Бэбингтон не стал хитрить и подтвердил подлинность текста, что странно, учитывая отсутствовавший в нем поддельный постскриптум^[279].

В сентябре 1586 года со всей подобающей случаю помпой Бэбингтона повесили. Его земли Елизавета передала Уолтеру Рэли, чтобы помочь тому выплатить долги после неудачной экспедиции на Роанок^[280]. Она знала, что вскоре Бёрли потребует от нее назначить комиссию для рассмотрения доказательств против Марии. Это был лишь вопрос времени. Одобрив в парламенте Акт о безопасности королевы, она отрезала себе пути для отступления: закон есть закон, и раз он принят, его необходимо исполнить. Согласившись наконец назначить членов комиссии, Елизавета утешала себя мыслью, что, даже если комиссия признает вину Марии, по условиям закона она сможет отказаться от утверждения вердикта.

Она знала, что одно цареубийство всегда открывает двери для следующего, а цареубийство, санкционированное парламентским законом, изменит лицо британской монархии навсегда. Стремление сделать правителя подотчетным парламенту может войти в обыкновение, в какой-то момент возникнет идея, что провозглашать и низвергать королей могут выборные представители народа, а значит, навсегда потускнеет гамлетовская истина – «святыней огражден король»^[281].

Суд над Марией проходил в парадном зале замка Фотерингей в Нортгемптоншире, в присутствии местного дворянства и длился четыре дня – с 12 по 15 октября 1586 года. Мария неоднократно выражала возмущение происходящим и, по мере того, как озвучивались все новые факты, свидетельствующие о ее виновности, становилась все более и более удрученной. Поняв, что вся ее тайная корреспонденция перехватывалась агентами полиции, она более не могла скрывать чувств и в предпоследний день покинула зал в слезах. Однако, несмотря на тяжкие переживания, она не теряла остроты ума и призвала Уолсингема к ответу за подозрительную полноту доказательств. «Подделать шрифт и почерк, – заявила она, – не такая уж трудная задача». Таким образом, ей удалось раскусить методы Уолсингема, хотя она и не знала подробностей уловки с поддельным постскриптумом^[282].

Комиссия собралась вновь 25-го числа в Вестминстере в Звездной палате и повторно рассмотрела весь объем доказательств. Марию признали виновной заочно. Но, когда Бёрли призвал Елизавету провозгласить вердикт, скрепив его большой государственной печатью, она оцепенела от страха, что казнь Марии подорвет идеал монархии, и, придя в ужас от этой мысли, отказалась. В ее глазах королева, даже низложенная своими подданными или парламентом, все еще была королевой. Будучи помазанной и коронованной, она обладала неприкосновенностью, лишить ее которой не властен был никто.

Однако 4 декабря, под непрестанным давлением Бёрли, Елизавета скрепя сердце согласилась на заверение и провозглашение обвинительного вердикта. Теперь перед ней встала новая дилемма – творение ее собственных рук. Добившись того, чтобы парламент включил в закон пункт, определяющий порядок возмездия («в силу настоящего закона и согласно соответствующим распоряжениям Ее Величества»), она оказала себе медвежью услугу. Выполнила ли она все свои обязательства перед законом тем, что назначила комиссию, а затем заверила и провозгласила ее вердикт, предоставлявший любому из подписавших Договор ассоциации законное право убить Марию? Или же ей необходимо – о ужас! – буквально подписать смертный приговор своей кузине? После откровений о заговоре Бэбингтона она и сама желала смерти Марии, но все же предпочла бы, чтобы заговорщица приняла смерть от руки частного лица и ей не пришлось бы самой ее убивать.

Поэтому слова Уолсингема о том, что Елизавета должна подписать смертный приговор Марии, вызвали у королевы ярость. Через двенадцать дней после заверения и провозглашения обвинительного вердикта Уолсингем покинул Лондон в прескверном расположении духа, сказав Бёрли: «Немилость Ее Величества меня ранила настолько, что я не могу здесь более оставаться»^[283]. После Рождества ситуация не улучшилась – Уолсингем сообщил, что болен. «Печаль моя, – заявил он, – породила во мне опасную болезнь». Доктор Бейли – один из личных врачей Елизаветы, каждый месяц заказывавший у ее аптекарей пополнение запаса лекарств и мазей, – это подтвердил^[284].

Болезнь Уолсингема была настоящей. Еще с тех пор, как он служил послом в Париже в начале 1570-х, он страдал инфекциями мочевых путей, которые то и дело обострялись и приносили ему тяжелые мучения. Без антибиотиков, известных в наши дни, у него не было другого выбора, кроме как стиснуть зубы и терпеть.

Уильям Дэвисон, вернувшийся к тому времени из Нидерландов и принесший присягу как главный секретарь и тайный советник Елизаветы, сказал Бёрли, что королева никогда не подпишет смертный приговор Марии, «если только ее не вынудит к тому сильнейший страх»^[285]. У Бёрли на этот случай был прием, который он уже пускал в ход, когда Елизавета не соглашалась с его мнением раньше. Он пустил слух, что в Уэльсе высадились испанские войска, и донес об этом королеве. Затем Бёрли с Уолсингемом явились ко вновь назначенному послу Франции Гийому де л’Обепину, барону де Шатонёф в его дом на Бишопсгейт-стрит в компании Лестера и Хэттона. Шантажом они принудили дипломата к сговору: он согласился «обнаружить» коварный план об убийстве королевы, который в действительности был раскрыт еще два года назад и никакой угрозы не представлял^[286]. По данным полиции, заговорщики под предводительством сомнительного персонажа по имени Майкл Муди (слуги сэра Эдуарда Стаффорда) обсуждали, как разместить бочки с порохом в комнате под спальней Елизаветы, чтобы взорвать ее, либо отравить ее, обработав ядом туфлю или стремя. Шатонёф был вынужден принять участие в обмане, поскольку Генрих III к тому моменту так сильно опасался де Гизов, окруживших его в Париже, что не осмеливался ставить под угрозу свои отношения с Англией^[287].

Получив от Бёрли совет удвоить личную охрану, Елизавета на время поддалась давлению. В среду 1 февраля 1587 года, будучи в Гринвичском дворце, она послала за Дэвисоном и попросила его привезти с собой экземпляр смертного приговора, тщательно составленного Бёрли несколько недель тому назад. В приговоре Бёрли призывал к скорейшему исполнению правосудия над женщиной, представляющей «несомненную угрозу» для Елизаветы и для «государства, а также для Евангелия и истинной веры Христовой»^[288]. Когда он прибыл, она потребовала перо и чернила и поставила под документом свою подпись. Затем она приказала Дэвисону хранить документ при себе и не показывать его никому до тех пор, пока лорд-канцлер не поставит на нем свою печать. И напоследок еще пошутила. Уолсингем оправлялся от болезни у себя на Ситинг-Лейн, и Елизавета с усмешкой сказала Дэвисону, что ему следует посетить Уолсингема и сообщить, что она подписала злосчастный приговор, потому что «этой “печали” ему уже не выдержать»^[289].

И Елизавета, и Уолсингем любили блеснуть едким словцом. В предположении о том, что Уолсингем может скончаться от горя, узнав о скорой смерти Марии, сквозит мрачная ирония. Но за шутками Елизаветы стояли вполне серьезные намерения. Следующее, что она сделала, – передала через Дэвисона приказ Уолсингему написать от своего имени письмо тюремщику Марии Эмиасу Паулету и потребовать, чтобы тот расправился с узницей. Это был отчаянный ход. Паулету предписывалось, действуя в частном порядке, предать шотландскую королеву «справедливой смерти» без приговора и тем самым совершить «суровое возмездие» по праву подписавшего Договор ассоциации, а значит, взять на себя риск возможной кары, причем вполне возможно, что от руки самой Елизаветы^[290]. Паулет мудро отказался, назвав план «бесчестным и опасным» и прозорливо предвидя, что Елизавете вскоре понадобится козел отпущения.

Вскоре после посещения Уолсингема Дэвисон совершил ошибку, катастрофический характер которой он осознал лишь позднее. Несмотря на указание Елизаветы хранить приговор при себе и никому его не показывать, он позволил ознакомиться с ним Бёрли и Лестеру. Тотчас поняв огромное значение документа, они приказали Дэвисону в тот же день отправиться к лорд-канцлеру за печатью.

Однако следующим утром, чуть позже десяти, Елизавета прислала Дэвисону записку, в которой сказала, что, если приговор еще не заверен, с этим делом следует повременить. В глубоком смятении секретарь поспешил в кабинет Ее Величества, чтобы предупредить, что документ уже скреплен печатью. Королева едва слышно пробормотала что-то о «неуместной спешке», а затем (по словам Дэвисона) сказала, что не желает более, чтобы ее тревожили этим вопросом.

Дэвисон был слишком опытен, чтобы не распознать тревожные сигналы. Он заверил экземпляр приговора, но что с ним делать? Он тут же поделился своими сомнениями с Хэттоном, который, в свою очередь, посоветовался с Бёрли. Действуя по собственной инициативе, первый министр тщательно допросил Дэвисона, а на следующий день созвал неофициальное совещание десяти членов Тайного совета в своем доме. Расставаясь с Дэвисоном, Бёрли приказал отдать ему заверенный печатью приговор на хранение, что тот и исполнил.

Теперь, когда смертный приговор был скреплен печатью, подписан и находился в его руках, Бёрли тешил себя самодовольной мыслью, что все так же может навязывать Елизавете свою волю, как не раз делал это в прежние годы. На неофициальном собрании Тайного совета 3 февраля он зачитал приговор вслух, а затем убедил остальных участников, что Роберт Бил, один из клерков Тайного совета и свояк Уолсингема, должен как можно скорее отправиться в Фотерингей, «не тревожа Ее Величество более этим вопросом». О казни Марии не было велено докладывать, пока «все не будет кончено». Наутро тексты сопроводительных писем, подготовленных Бёрли для Эмиаса Паулета и членов комиссии, которые будут участвовать в церемонии в парадном зале замка Фотерингей, были зачитаны вслух, утверждены и переписаны начисто. Бёрли взял со всех участников клятву держать все происходящее в тайне, дал им подписать протокол заседания, после чего отправил Роберта Била в Ситинг-Лейн за подписью все еще отлеживавшегося Уолсингема. В протоколе говорилось, что заседание было проведено с целью оказания «особой услуги Елизавете в интересах безопасности Ее Королевского Величества и мира во всем Ее королевстве»^[291].

Той ночью Елизавета проснулась от кошмара и сказала, что видела смерть Марии. Ее верная родственница и фрейлина Дороти Стаффорд, чей черед был спать рядом на тюфяке для прислуги, отметила, что ей также приснился кошмар^[292].

Наутро королева вновь послала за Дэвисоном и сообщила ему об этом странном «знаке». Согласно клятве, взятой с него Бёрли на неофициальном совещании Тайного совета, Дэвисон ответил уклончиво, никоим образом не упомянув, что приговор уже отправлен в Фотерингей. Позднее он утверждал, не очень убедительно, что говорить больше казалось ему бессмысленным: якобы он думал, что Елизавете о произошедшем уже доложили советники более высокого ранга.

Так или иначе, кошмар мучил Елизавету не только во сне, но и наяву: пытаясь найти способ предать Марию смерти, не предав при этом свои сокровенные идеалы и не подорвав святость монархии, она впадала в ступор. Затем заработал инстинкт выживания, как в 1560 году, когда до нее дошли вести о подозрительной смерти первой жены Лестера, Эми Робсарт. Чтобы защитить свою репутацию, она решила не подавать виду – это была игра в покер с самыми высокими на свете ставками.

Решив, что не позволит Бёрли себя переиграть, и хорошо зная его методы, она начала морально готовиться к тому, что будет, если окажется, что Бёрли отправил подписанный смертный приговор в Фотерингей тайно от нее. Она могла бы отрицать, что ей что-либо известно, если бы не одно «но»: Дэвисон. Правда, она могла заявить, что стала жертвой придворного заговора. Разве не вызвала она Дэвисона к себе после подписания приговора и не потребовала помедлить с печатью? Разве не приказывала она ему держать документ при себе и ни при каких условиях с ним не расставаться? О том, что она также приказала «не тревожить ее», она предпочла забыть. Если же, как она надеялась, ее кузину казнят по условиям Договора ассоциации, она могла обвинить Паулета и снять с себя любую ответственность за это событие, которое по-прежнему являлось в ее глазах ужасающим актом цареубийства.

В роковой день Елизавета выехала на встречу с португальским дипломатом, а потому едва ли не последней при дворе узнала о смерти Марии. Казнь состоялась чуть позже девяти утра в среду 8 февраля. Как назло, у палача сдали нервы: он не мог отделаться от мысли, что женщина перед ним – помазанная королева, и руки ходили ходуном. В результате он смог выполнить свою обязанность только с третьего раза. Первый удар топора даже не попал по шее, придясь по затылку Марии. Второй рассек ей шею, но не полностью, и палачу пришлось использовать топор как тесак, чтобы разрезать оставшиеся ткани, пока кровь обильно хлестала во все стороны. Мария умерла в муках. Потрясенный свидетель записал, что «ее губы двигались добрую четверть часа после того, как голову сняли с плеч»^[293].