Kitabı oku: «В поисках советского золота. Генеральное сражение на золотом фронте Сталина», sayfa 4

Глава 5
Я узнаю о кумысе

Уральские горы – линия, разделяющая Европу и Азию, и в нашем шахтерском городке Кочкар на Южном Урале нам каждый день напоминали, что мы живем в Азии. Племена, как русские называют азиатские народы, были расселены повсюду вокруг нас, и мы видели представителей дюжины различных расовых групп.

Среди наших рабочих на шахтах было много татар. Эти люди сильно отличаются от представителей других племен – они лучше развиты физически и более продвинуты, если говорить об их образе жизни. Татары утверждают, что происходят от Золотой Орды – одной из групп победоносных монгольских армий, захлестнувших Россию и часть Европы много веков назад и долго правивших в этой части света.

Несколько поколений назад татары стали отказываться от кочевой жизни скотоводов. Они осели и стали круглый год жить в глинобитных и деревянных домах. Они содержали себя в чистоте, как русские, и проявляли больше способностей, чем другие племена, к освоению промышленных профессий. Многие из них еще до революции работали шахтерами, и я обнаружил, что именно татары являются лучшей рабочей силой в этом регионе.

Но они оставались очень простыми людьми, как показала моя встреча с одним из татарских рабочих вскоре после приезда в Кочкар. Как-то раз воскресным утром этот шахтер позвонил в мою дверь и напомнил, что в русской церкви сегодня особый религиозный праздник. Он пожелал мне всего наилучшего, затем многозначительно добавил, что управляющий, живший в этом доме до революции, наливал по стакану водки каждому, кто приходил к нему с добрыми пожеланиями в праздничные дни, тем самым намекая, что я обязан делать то же самое.

Я достал бутылку водки и маленький стаканчик для виски. При виде его лицо татарина вытянулось, и он сообщил, что прежний управляющий всегда наливал высокий стакан. Я поддержал традицию, и татарин, наполнив стакан до краев, попросил что-нибудь на закуску.

Мы только что приготовили ветчину на ужин, я отрезал ему кусочек и сделал бутерброд. Мужчина залпом выпил полный стакан водки, потом откусил от бутерброда. Неожиданно его лицо побагровело. Он взглянул на меня так, будто я его отравил, швырнул бутерброд на пол и выбежал из дома, словно за ним кто-то гнался. Тогда я не мог понять, что не так, и лишь позже узнал, что татары – мусульмане и есть свинину – против их религиозных принципов.

В 1928 году, насколько я мог наблюдать, коммунисты еще не сильно вмешивались в жизнь азиатских племен. Позже я увидел, как партийные реформаторы перевернули быт этих людей с ног на голову, пытаясь полностью разрушить их социальные обычаи и изменить образ жизни. Последовало обострение отношений, которое сохранилось до сих пор. Племена желали сохранить старые традиции, которые коммунистические реформаторы так старались изменить.

Однако ничего подобного еще не начиналось, когда я только приехал в Кочкар. Татарские шахтеры отправляли свои мусульманские религиозные обряды без заметного вмешательства. На некотором расстоянии от рудников, в степях, жили настоящие кочевые племена, ставившие летом палатки из шкур – юрты, а на зиму переселявшиеся в деревянные дома в поселке. Эти племена получали средства к существованию, выращивая скот – верблюдов, молочных кобыл и овец. Эти животные давали им еду, одежду и кров.

Кочевые племена в районе Кочкара состояли в основном из башкир и киргизов. Это были опытные наездники. В городах они и одевались, и вели себя не так, как татары. Я часто натыкался на их черные войлочные палатки в ходе охотничьих вылазок и инспекционных поездок и порой даже останавливался, чтобы поговорить с ними. Они неизменно настороженно относились к русским, но меня – иностранца – принимали как равного.

Эти племена держались особняком, старались как можно меньше общаться с русскими жителями городов. Все они были мусульмане и добросовестно исполняли свои религиозные обряды. Полагаю, духовные руководители предупредили их, ничуть не греша против истины, что коммунисты против религии. По городским меркам все они были грязные и нецивилизованные, мало кто из них умел читать и писать.

Башкиры и киргизы приезжали в Кочкар лишь изредка, чтобы посетить базар и обменять часть своих животных и продукты животноводства на промышленные товары. У них были очень скромные потребности, которые они научились удовлетворять самостоятельно. Среди них была распространена полигамия. Один вождь киргизского племени как-то похвастался мне, что у него одиннадцать жен и восемьдесят восемь детей.

По степям также были разбросаны станицы оренбургских казаков, которые не были азиатскими племенами, как те, о которых я рассказал, пришли на границу за несколько поколений до этого и постепенно создали своего рода собственную племенную организацию. Казаки – это одновременно земледельцы и всадники, которые время от времени становятся профессиональными бойцами. Они исповедуют традиционную русскую религию и держатся в стороне от мусульманских кочевых племен.

Казаки, будучи профессиональными бойцами, принимали активное участие в мировой и других войнах. В ходе некоторых кампаний они проникли далеко вглубь Европы и получили представление о мире. Возвратившись на Урал после войны, они переименовали свои города и селения в честь городов, в которых побывали во время странствий.

Во время поездок по Кочкару я встречал казачьи селения Париж, Берлин и Лейпциг. Эти станицы являли собой весьма красочное зрелище в праздничные дни, когда мужчины надевали свои яркие мундиры царского времени и прохаживались по улицам, произносили тосты за царя и ругали новую власть. В то время подобное поведение еще допускалось.

Однажды я совершал поездку по степи в единственном автомобиле, принадлежавшем администрации рудника, – американской почти новой машине и весьма быстроходной, отчего на ней совершались только дальние поездки. Подъезжая к одной из казачьих станиц, мы увидели издалека нечто похожее на пыльную бурю. Вскоре поняли, что это массовая драка, в которой участвуют все мужчины и женщины селения.

Они использовали любое оружие, которое попадало под руку, включая камни весьма значительных размеров и даже балалайки и гармони, на которых некоторые из них играли до начала сражения. После того как возбуждение немного улеглось, мы расспросили некоторых участников и узнали, что это был один из больших церковных праздников – Троица, в который по традиции следовало урегулировать все споры между родственниками, соседями и друзьями.

Праздник проходил два дня в июне. Утром первого дня каждый житель деревни надевал лучшие одежды, а те, кто могли себе позволить, выкладывали ковровую дорожку от своего дома к церкви. Все они посещали церковные службы, независимо от того, насколько много внимания уделяли религии в остальное время, затем возвращались домой, скатывали ковры до следующего года и начинали ходить в гости – от одного дома к другому.

Крепкие напитки были в порядке вещей в каждом доме, и после нескольких визитов действие водки становилось очевидным. Изрядно набравшись спиртного, люди начинали вспоминать все споры минувшего года, все оскорбления, которые стерпели или которые им почудились. Постепенно они доводили себя до такого исступления, что начиналась драка.

По традиции драка длилась с полудня до вечера первого дня и продолжалась утром второго, с перерывом, разумеется, чтобы подлить масла в огонь в виде очередной порции выпивки. К концу второго дня все мужчины и женщины должны были протрезветь и забыть о своих разногласиях до следующего года. Казаки заверили нас, что эта традиция очень хорошо работает, потому что, когда в любое другое время года возникал спор, всегда кто-нибудь напоминал спорящим, что свои разногласия они смогут уладить, когда наступит праздник Святой Троицы, и в станице царит мир в течение 363 дня в году.

После того как я наладил работу на руднике в Кочкаре, мне было поручено совершить инспекционные поездки в соседние шахтерские районы, и таким образом я узнал кое-что из жизни других племен, которые свободно кочевали по степям и едва ли имели представление о существовании такой системы, как большевизм. Эти племенные группы были расселены по всему Южному Уралу и бескрайним степям Казахстана, обширной советской республики к югу от Урала.

Ближе к концу 1928 года я получил указание посетить Башкирию, основное место обитания башкир, кочевников, с которыми уже был немного знаком, поскольку встречал их в степях близ Кочкара. Из Башкирии прислали специалиста, который должен был сопроводить меня к золотым рудникам. Человек, присланный за мной, был одним из немногих башкир, которому доводилось бывать за пределами территории, по которой кочевали его сородичи. Более того, он прошел долгий путь: его отправили в Америку для обучения профессии инженера-механика, и он получил образование в технологическом институте Карнеги.

Этот американизированный башкир счел своим долгом познакомить меня с общественной жизнью Башкирии того периода. Кульминацией моей поездки стал вечер, проведенный в гостях у башкирского короля кумыса. Кумыс – это перебродившее кобылье молоко, приготовленное в больших кожаных мешках. Он немного опьяняет и крайне популярен у кочевников.

Однажды утром меня представили старому кочевнику с проницательным взглядом, и он пригласил меня и моего сопровождающего поужинать с ним. Нас провели в большую юрту, пол и стены которой были покрыты прекрасными коврами. Хозяин извинился, когда я вошел, и продолжал извиняться на протяжении всего вечера, потому что его жена номер один куда-то уехала и взяла с собой его лучшую юрту. Поэтому ему приходится принимать меня в юрте жены номер два.

В юрте не было никакой мебели. Но посередине стояли две большие лакированные кадки. Одна из них, как я позже узнал, была наполнена кумысом, а другая – чем-то вроде тушеной баранины. Рядом с кадками стояли четыре лакированные чаши, вмещающие около литра, по одной для каждого из нас. Хозяин и два других башкира сели на пол, скрестив ноги. Я тоже кое-как устроился.

Между тем хозяин по локоть погрузил руку в рагу и какое-то время возился, сгоняя большую часть бараньего жира на мою сторону. Похоже, меня чествовали таким образом как заморского гостя. Тем временем у меня судорогой свело ноги от непривычной и неудобной позы. Не придумав ничего лучшего, я приподнял одну стенку юрты, улегся на живот, выставив ноги наружу, достал складной нож и стал направлять к себе наименее жирные куски баранины. Ибо если и есть что-то, чего я терпеть не могу, так это бараний жир.

Мои действия, как вскоре выяснилось, были непростительным промахом. Хозяин дал понять переводчику, что он оскорблен тем, что я отверг бараний жир. Похоже, назревал международный скандал. К счастью, в этот момент я вспомнил случай, который произошел у меня несколько недель назад с шахтером-татарином, которого я накормил свининой.

С серьезным лицом я объяснил переводчику, что религия не позволяет мне есть бараний жир, точно так же, как его религия запрещает ему есть свинину. Технический специалист из Карнеги передал эту дезинформацию не моргнув глазом, и наш хозяин полностью удовлетворился этим объяснением. Башкиры выпили по пять или шесть мисок кумыса, пока я тщетно пытался осилить хотя бы одну, и прикончили рагу, на которое ушел целый жирный баран. Башкиры – на них были рубашки без рукавов – продолжали доставать мясо из кадки руками. Они погружали туда руки по локоть и облизывали жирный соус, который тек по их рукам до плеч.

Позже вечером мы сели на лошадей и преодолели по степи около десяти миль до башкирского зимнего поселения. У некоторых башкир, тех, кто побогаче, были деревянные дома, и в одном из них мне устроили прием. Около двадцати человек, все мужчины, сидели, скрестив ноги, на деревянном полу. Единственный предмет мебели в доме, деревянный стол, был занят двумя молодыми людьми, которые играли для нас народные песни на длинных деревянных самодельных флейтах. Затем по двое и по трое вошли женщины, исполнили для нас несколько весьма необычных грациозных местных танцев и ускользнули. Моя ошибка за ужином была прощена и забыта, и мы расстались поздно вечером лучшими друзьями.

Так жили башкиры и другие азиатские племена в 1928 году. Коммунистической революции было уже одиннадцать лет, но эти степные народы она почти не затронула. Некоторые молодые люди начинали проникаться новыми идеями. Коммунисты поощряли их стремление порвать со старой жизнью. Но большинство племен продолжали придерживаться вековых традиций.

Как мне вскоре стало ясно, я прибыл в Россию как раз вовремя, чтобы успеть увидеть традиционную жизнь племен. Коммунисты уже объявили, что кочевая жизнь деморализует и должна быть прекращена, хотя я тогда этого не знал, как, впрочем, и члены племен. В штаб-квартире коммунистов в Москве уже намечался новый образ жизни для племен скотоводов и одновременно для многих других групп людей в России. Проводились кампании, направленные на то, чтобы разрушить социальную, экономическую и культурную жизни племен и направить их по новому пути к тому образу жизни, который коммунисты считали более подходящим и полезным для них и для большевистской системы.

Так получилось, что я видел большую часть процесса, который русские называли деномадизацией. Простыми словами это означает полное разрушение старой племенной организации кочевых народов и их превращение, путем убеждения, если возможно, или, при необходимости, силой, в оседлых крестьян под контролем государства или в наемных работников государственных предприятий и шахт. Работа на трест «Главзолото» заставляла меня путешествовать по тем регионам, где велась реорганизация кочевых племен, и я следил за процессом с самого начала. Кое о чем я расскажу позже. Я смог лучше понять, что происходит, потому что прибыл в Россию как раз вовремя, чтобы оценить, насколько велики различия между старой и новой жизнью племен.

Глава 6
Непризнанная революция

Отправляясь в Россию, я, конечно, знал, что в этой стране в 1917 году произошла революция и что за ней последовали годы Гражданской войны. Познакомившись с некоторыми русскими, я увидел, что страдания тех лет оставили глубокие, порой неизгладимые следы; Гражданская война была частой темой для разговора и любимым сюжетом для пьес, как, собственно, и сейчас. Я уверен, большинство русских не хотели новых революционных потрясений.

Поскольку, как я понял, русская революция закончилась, мне не приходило в голову, что страну ждет еще одно социальное потрясение, почти такое же глубокое и неприятное, как и первое. Я не предвидел ничего подобного и в то время недостаточно хорошо знал Россию, чтобы оценить значение этой второй русской революции, тогда как она проходила у меня на глазах.

Но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что события 1929 года и последующих лет были столь же революционными, как и периода после 1917 года. Я наблюдал второй общественный переворот вблизи и могу засвидетельствовать, что он принес столько смятения, горечи и страданий, что революция 1917 года вряд ли была хуже. Из этой второй революции выросла гражданская война нового типа, когда брат пошел на брата и русский на русского точно так же, как в предыдущее десятилетие. Трагедия второго социального потрясения в том, что ей, кажется, нет конца.

Наша семья приехала в Россию в то время, когда последствия первой революции и Гражданской войны были почти совсем устранены и люди вели довольно спокойную жизнь. Так было, по крайней мере, в нашем рудничном городке на Урале. В Кочкаре жизнь протекала довольно гладко в течение первых восемнадцати месяцев нашего пребывания. Жизнь, я бы сказал, была вполне естественной для не слишком благоустроенного рудничного городка; нам, во всяком случае, она казалась вполне терпимой и даже приятной.

Конечно, были трудности; невозможно было набрать тысячи совершенно неумелых рабочих, которые никогда не видели современной горной техники, и надеяться вести дела на механизированных рудниках без множества неудач. Я мог бы привести несколько примеров того, что случалось с дорогим импортным оборудованием на нашем американском руднике за то время, пока мы его запускали, от которых у инженера волосы встали бы дыбом.

У русских, как рабочих, так и коммунистов-управленцев, сложилось преувеличенное впечатление о возможностях американской техники; отказавшись от Бога, они поставили машины на место старых богов. И они даже не задумывались, что с этими машинами нужно бережно обращаться, чтобы те работали; оборудование на шахтах и повсюду в мире изнашивалось быстро, а у нас особенно, поскольку советские рабочие не имели представления о том, как обращаться с техникой.

Тем не менее, так или иначе, нам удалось запустить Кочкарский рудник, а также новую американскую обогатительную фабрику. Наше предприятие было самым прогрессивным в отрасли, и тысячи студентов проходили здесь практику, чтобы получить представление о механизированной добыче полезных ископаемых. Затем они сразу отправлялись на новое место работы и приступали к делу.

Я достаточно хорошо узнал советскую промышленность, чтобы понять, что роль человека, который управляет процессом, значительно больше, чем в Соединенных Штатах. Серебровский бывал повсюду и везде оставил свой след; его воспринимали как сурового, но справедливого диктатора и неукоснительно подчинялись его приказам. Серебровский доминировал над другими русскими отчасти благодаря своей неиссякаемой энергии, которая гораздо реже встречается у руководителей в России, чем в нашей стране. Добыча золота неуклонно росла как на рудниках, так и на россыпных месторождениях, новые методы и оборудование внедрялись настолько быстро, насколько можно было получить оборудование из-за рубежа и научить людей на нем работать.

Я добился того, что золотодобывающее предприятие Кочкара работало достаточно стабильно, чтобы его можно было на длительное время оставлять под контролем других руководителей, и меня стали постоянно посылать на другие рудники, инспектировать новые или восстанавливаемые предприятия и составлять программы их развития. Мое знание русского языка достигло такой степени, что я мог обходиться без переводчика, и это мне очень помогало. Я считаю, что значительная часть моих достижений в России была обусловлена именно знанием языка.

Первые задания за пределами Кочкара я получил еще до конца 1928 года, а в 1929 году инспекционные поездки стали регулярными. За это время я не только посетил все золотые рудники Южного Урала, но и побывал в Башкирии. Также я начал ездить в Казахстан, который позже стал одной из главных областей развития добычи не только золота, но и других важных полезных ископаемых, в частности угля, железа, свинца, цинка и меди. Для горного инженера было захватывающим опытом взглянуть на некоторые из этих месторождений в Казахстане, практически неизвестных в то время за пределами России, и убедиться, насколько важны некоторые из них.

Вплоть до зимы 1929 года дела шли так хорошо, как и следовало ожидать, не только в золотодобывающей промышленности, но и в других отраслях, с которыми я был знаком. Коммунисты начали форсировать темпы промышленного развития, и в воздухе витали слухи о гораздо более грандиозных планах. Мне тогда казалось, что добиться большего практически невозможно, учитывая тот факт, что имелось очень мало квалифицированных рабочих, инженеров и управленцев. Мне было больно видеть вокруг себя столько потерь: отходы руды, нерациональное использование техники и человеческого труда. Но я не мог предвидеть, что это было каплей в море по сравнению с тем, что произойдет чуть позже.

В начале зимы 1929 года я решил съездить в Штаты, чтобы отдать двух своих дочерей в школу. Да и сам я устал и нуждался в передышке. Серебровский согласился отпустить меня и предложил, пока я буду в Штатах, подыскать десяток первоклассных американских инженеров в сфере золотодобычи нам в помощь. Он намекнул, что золотодобывающая промышленность получила отличный старт и расширение ее пойдет нарастающими темпами. Я понял, что новые американские инженеры также потребуются для медных, свинцовых, цинковых и железных разработок, где три-четыре специалиста из Америки уже работали с зимы 1927 года. Это было начало великого американского вторжения, в результате которого наша колония горных инженеров за два года выросла до 175 человек. Затем политика поменялась и наша численность стала постепенно сокращаться до лета 1937 года, когда закончилась моя миссия в России. Я оказался не только первым, но и последним из нашей группы.

Когда зимой 1929 года я уезжал в отпуск из России, процесс, который я назвал второй коммунистической революцией, еще не начал разворачиваться в полной мере. Жизнь в Кочкаре оставалась такой же, какой она была, когда мы приехали туда в мае 1928 года. Темп жизни немного ускорился, но и только. Крестьяне по-прежнему приезжали на рынок в своих примитивных телегах, нагруженных овощами и сухофруктами, яйцами и курами, сыром и другими продуктами, которые продавали по весьма разумным ценам. Кочевники все еще странствовали по степям или устраивались на зиму в глинобитных домах, которые строили для этой цели. У них все еще были громадные стада верблюдов, молочных кобыл и овец.

В Кочкаре процесс «ликвидации» так называемых нэпманов, или мелких частных розничных торговцев, был начат, но не завершен; однако он зашел достаточно далеко, чтобы помешать снабжению одеждой и промышленными товарами. В 1928 году мы без труда получали почти все, что нам было нужно, хотя качество большинства товаров и казалось нам низким. Но уже в 1929 году в магазинах наблюдался дефицит некоторых видов товаров; самые успешные частники попали под пресс коммунистических властей и исчезли. Их магазины передали так называемым кооперативам, которые в значительной степени испортили бизнес. Однако цены на продукты и промышленные товары оставались примерно такими же, как и сразу после нашего приезда.

Я уехал в Штаты без ощущения, что в России произошли какие-то большие перемены за те полтора года, которые мы там провели, и что какие-то перемены ожидаются. Конечно, я знал о так называемом пятилетием плане, но в то время он рассматривался просто как план ускоренной индустриализации страны; его истинный смысл еще не был ясен сторонним наблюдателям, как и большинству русских.

Мне не составило труда найти первоклассных американских горных инженеров для работы в России: к тому времени, когда я приехал в Нью-Йорк, депрессия у нас была в самом разгаре. Но я неудачно начал работу с десятью претендентами, которых нанял, описав, по моему мнению, реальные условия в России. Поскольку я приехал из Москвы всего несколько недель назад, они, естественно, подумали, что я знаю, о чем говорю, да я и сам так считал. Я сказал им, что они могли бы легко прожить в России на триста рублей в месяц; пообещал, что им будет доступна хорошая еда в большом количестве и по очень низким ценам. Я заверил их, что в магазинах одежды и галантереи вполне приличный выбор товаров.

Я вернулся в Россию с несколькими инженерами, которых убедил подписать контракт на два года, но за время моего отсутствия все здесь так сильно изменилось, что я ничего не узнавал. Коммунисты устроили свою вторую революцию и надолго погрузили страну в состояние неразберихи.

Я оказался в эпицентре того, что компетентные люди назвали одним из величайших социальных потрясений в истории, но у меня не было достаточного опыта, как я уже сказал, чтобы понять многое из происходящего, помимо деталей, которые видел собственными глазами. И я могу засвидетельствовать, что смятение в моем собственном сознании было таким же, как и в сознании большинства советских граждан, с которыми я встречался.

Казалось, что сильнейшее землетрясение изменило значительную часть привычной для нас жизни. Мои старые знакомые в Кочкаре пребывали в замешательстве, не понимая, что на них обрушилось. Нормальная деятельность городка была полностью расстроена; магазины, рынок, деньги и образ жизни людей стали другими.

Во-первых, мне было ясно, что Россия вступила в период стремительной инфляции, подобной той, которую Германия пережила несколько лет назад. Когда я уезжал из Кочкара, за один рубль все еще можно было купить четырех цыплят, или сто огурцов, или сто яиц, или двадцать арбузов, или шесть фунтов мяса. На рынке было полно самых разнообразных местных продуктов питания, о чем я рассказывал ранее, а также привозных апельсинов, лимонов и рыбы. Магазины одежды и промышленных товаров имели хороший ассортимент.

За несколько месяцев моего отсутствия цены совершенно вышли из-под контроля. Сливочное масло, которое раньше стоило пятьдесят копеек, или полрубля, за килограмм, теперь имело цену восемь рублей (сегодня оно стоит шестнадцать рублей, причем самого низкого качества). Яйца, которые раньше стоили рубль за сотню, теперь – рубль за штуку. Несколько месяцев назад мы могли купить целую телегу картофеля за пятнадцать рублей, теперь же нам приходилось платить двадцать рублей за небольшое ведро.

Представляю себе, что думали американские инженеры, приехавшие со мной в Россию. Я пообещал им: они смогут прожить на триста рублей в месяц, но было ясно, что теперь не прожить и на тысячу. Они, должно быть, решили, что я приукрасил и другие условия. Я сказал им, что в магазинах довольно приличный ассортимент товаров, они же нашли их полупустыми. Я сказал им, что в изобилии хорошая еда по низким ценам; они обнаружили, что продукты трудно достать, а цена возмутительно высока. Крестьянский рынок в Кочкаре, где я однажды видел одновременно до полутора тысяч телег со всевозможными продуктами, сократился до полудюжины жалких повозок с сидящими на них унылыми крестьянами.

Так много всего происходило одновременно, что никто, казалось, не понимал, в чем дело. Мужчины и женщины, с которыми я общался, были слишком заняты и измотаны, чтобы задуматься о том, что происходит. Добыть достаточно еды и одежду для себя и своей семьи с каждым днем становилось все труднее, на это требовалось затратить много энергии и времени. Промышленность развивалась более быстрыми темпами, и этот темп отнимал все силы и у рабочего, и у управленца. Все газеты, книги, журналы и радиостанции в стране контролировало правительство, которое, в свою очередь, контролировали коммунистические политики. Используя все средства массовой информации, коммунисты приводили одни и те же объяснения происходящего. Большинство людей вокруг меня либо принимали эти объяснения, либо молчали, если у них были какие-то сомнения, как делают и сегодня.

Оглядываясь сейчас на этот период, в свете того, что стало известно позже, я прихожу к выводу, что единственные, кто знал суть совершающего в это время, – коммунистические лидеры в Кремле. Они разработали для себя программу реформ, но держали ее истинные цели в секрете, как генералы армии, которые наметили внезапную операцию против врага.

В данном случае «враг» состоял из всех групп, которые, как предполагалось, не должны были быть «социализированы», и всех других, которые по той или иной причине угрожали помешать коммунистической кампании. Генералы в Кремле намеревались уничтожить все эти группировки тем или иным способом.

Революция 1917 года была направлена против императорской семьи, аристократов, крупных коммерсантов и землевладельцев; она отменила частную собственность на банки и железные дороги, шахты, леса, фабрики и крупные поместья. Затронуло это не так уж много людей – всего три или четыре миллиона; многие из них бежали из страны; те, кто остался, все еще подвергались остракизму, вынуждены были выживать, опускаясь все ниже по социальной лестнице.

Но теперь, дав стране несколько лет на восстановление, коммунисты снова взялись за реформы, и на этот раз дело касалось гораздо более крупных социальных групп, миллионов там, где революция 1917 года затронула только тысячи. Самой большой работой, которую они взяли на себя, поистине огромной, была реорганизация крестьянства, которое в то время составляло около 85 процентов всего населения. Коммунисты развернули кампанию по лишению собственности миллионов наиболее успешных мелких сельхозпроизводителей, которым было присвоено неприятное прозвище «кулаки», и превратили все крестьянство в дольщиков государственных или контролируемых государством крупных ферм, использующих сельскохозяйственную технику. Следует отметить, что к этому времени все российские фермеры были бедны по американским стандартам; действительно зажиточные землевладельцы лишились собственности еще в 1917 году.

Эта вторая революция была направлена не только против фермеров, но и против частных торговцев или нэпманов, которые открыли магазины в городах, поселках и деревнях, и теперь все их имущество подлежало конфискации; против кочевников. Также она коснулась кочевых племен, которые жили в степях на протяжении веков; и некоторых других небольших групп.

Для этой масштабной кампании коммунистам пришлось мобилизовать все свои «ударные отряды», которые они создавали на протяжении двенадцати лет: мощные силы охраны правопорядка, солдат действующей армии и, прежде всего, молодых людей, юношей и девушек, которым все эти годы втолковывали коммунистические идеи, так что они были склонны выполнять приказы без колебаний. Эти организованные отряды были уверены в победе над неорганизованными «вражескими» группами, которые даже не знали, что ввергнуты в войну, пока по ним не ударили коммунистические отряды.

Коммунисты развернули эту многоплановую кампанию на полудюжине «фронтов» одновременно с осуществлением программы масштабной индустриализации. Они полагали, что крестьяне, лишенные собственности и вытесненные из сельского хозяйства, могут быть поглощены промышленностью. То же самое касалось и кочевников, хотя они никогда в жизни не имели дела с техникой, а большинство из них никогда даже не имели дела с металлом. Этот план, начертанный на бумажных схемах, виделся грандиозным в Кремле, и даже идеологи в нашей собственной и других западных странах впечатлились этой идеей. Реформаторы во всех странах завидовали коммунистам, которые обладали властью, достаточной чтобы заставлять других людей принимать их представления о том, что для них правильно и необходимо.

Но мы не были ни далекими идеалистами, ни коммунистическими пропагандистами; мы оказались в эпицентре этого социального переворота, а не стояли в стороне, наблюдая за ним. У нас была та же точка зрения, что и у большинства наших русских друзей.