Kitabı oku: «Ружья для царя. Американские технологии и индустрия стрелкового огнестрельного оружия в России XIX века», sayfa 5

Истинные или наигранные, но «республиканские привычки» не мешали ему вести дела с самодержавными монархами. К тому же Кольт очень хорошо понимал важность социального статуса. Он никогда не служил в американской армии, но в 1851 году Томас Харт Сеймур, губернатор родного штата Кольта, назначил его адъютантом-подполковником (lieutenant colonel) в ополчении штата Коннектикут. Приставка «под» (lieutenant) вскоре оказалась благополучно забыта, а вот фиктивное звание полковника он сохранил за собой до самой смерти. На бельгийского инспектора по боеприпасам Тома Анкетиля, настороженно воспринимавшего безудержные восхваления качеств револьвера Кольта, оно оказало требуемое воздействие: «Кольту повезло еще до того, как он сделал свой револьвер: он был полковником американской армии, занимал высокое положение в военных кругах». Несомненно, воинское звание помогало простолюдину добиваться «аудиенций у коронованных правителей Европы» [Rosa 1976: 28; Anquetil 1854: 16–17].

В-третьих (возможно, это важнее всего для данного исследования), Кольт энергично продвигал не только свое оружие, но и свои методы производства. После выставки в Хрустальном дворце он отправил копии описаний своих образцов секретарю Института инженеров-строителей Чарльзу Мэнби. Подарок, видимо, пришелся кстати – на собрании института 25 ноября 1851 года было предложено пригласить Кольта прочитать лекцию «О применении машинного оборудования для производства огнестрельного оружия с поворотным затвором и об особенностях этого оружия». Кольт описал в ней эволюцию своего оружия, рассказал о высоком единообразии деталей, снижении затрат и о том, как благодаря его оборудованию становится возможным использование неквалифицированной рабочей силы [Colt 1851–1852: 46]⁷⁹. Три года спустя Кольт вновь докладывал в Великобритании Парламентскому комитету по стрелковому оружию о значении производства машин и взаимозаменяемости деталей стрелкового оружия. Хотя один бывший сотрудник оспаривал некоторые из положений доклада Кольта (а сам Кольт никогда не утверждал, что взаимозаменяемость идеальна), три года спустя новый завод в Энфилде был оснащен американским оборудованием⁸⁰.

В-четвертых, хотя перспективы продаж в Англии были настолько многообещающими, что Кольт решил назначить лондонского агента, однако английского патента и средств защиты от подделок он не имел. В 1852 году Кольт решил создать в Лондоне с помощью Чарльза Мэнби заграничный филиал своего предприятия. Лондонский оружейный завод, рассчитанный на американские методы и оснащенный оборудованием, доставленным из Хартфорда, стал вообще первым зарубежным филиалом какой бы то ни было американской компании [Wilkins 1970: 30]. Журнал Colburns United Service Magazine, неизменно отзывавшийся с восторгом о деятельности Кольта, описывал этот завод так:

Машины невелики размером, но сделаны из самого лучшего материала и исключительно американского производства, что позволяет нам точно оценить мастерство, которого достигли наши заокеанские братья в работе столь большого значения. <…> Однако мы не можем не указать на некоторые особенности мануфактуры, и среди наиболее заметных – прекрасный порядок, чистота и тишина, преобладающие на предприятии. <…> Общий результат такой точности – недосягаемое совершенство изготовления. Благородство намерений – отличительная черта полковника Кольта, и его сознательные цели достигаются именно путем обеспечения гармонии и регулярности операций [Colt and His Revolvers 1854: 121]⁸¹.

Однако на континенте Кольт выдавал лицензии на изготовление оружия своих моделей другим производителям и, как мы увидим ниже, правительственным заводам.

Помимо всего прочего, Кольт воспользовался для увеличения своих продаж возможностями, открытыми начавшейся Крымской войной. Новая винтовка Энфилда была в дефиците, и парламентский комитет, которому было поручено определить, как лучше всего обеспечить войска стрелковым оружием, пригласил Кольта. «С началом Крымской войны, – довольно откровенно говорится в истории компании, – Сэмюэл Кольт понял, что его рынок – это весь мир» [A Century 1937: 14].

Везде, где существовал потенциальный рынок огнестрельного оружия, – будь то на границе Америки или при дворе одного из европейских монархов – Сэмюэл Кольт неустанно продвигал новое оружие и новые технологии производства. По словам одного исследователя, изучавшего американскую оружейную промышленность, «более, чем любой другой производитель оружия своего времени, [Кольт] осознавал важность стимулирования спроса посредством агрессивного стимулирования сбыта» [Deyrup 1948: 124]. Другие американские изобретатели и производители оружия в попытках рекламировать свои разработки и получить долю на зарубежных рынках оружия следовали по тому же пути. Выставка в Хрустальном дворце и другие последующие международные выставки обеспечили выход на британский и европейский оружейные рынки многим американским оружейникам. Помимо Кольта, награды за представленные в Хрустальном дворце товары, а затем и контракты с британским правительством получили компания Роббинса и Лоуренса, а также Ames Manufacturing Company. Отчеты о последующих выставках полны описаний новых образцов американского оружия⁸². Возможность продавать оружие и технику британскому, а затем и другим европейским правительствам оказалась очень выгодной как для правительственного оружейного завода в Спрингфилде, так и для крупных частных компаний.

Продажи за границу и появление государственных контрактов были, пожалуй, лучшей рекламой для увеличения зарубежных продаж и заключения контрактов с другими государствами: решение одного правительства о внедрении системы вооружений становилось примером для потенциальных клиентов. Из этой формы рекламы извлекла выгоду не только компания Кольта. Согласно одному исследованию американского производства тех лет, «лучшим доказательством высоких достоинств патронов, производимых Union Metallic Cartridge Company, является тот факт, что правительства России, Германии, Франции и Испании создали фабрики для изготовления патронов этой системы, которые были приняты ими в качестве боеприпасов в своих странах» [Norton 1882:306]. По примеру России американские металлические патроны стали принимать на вооружение другие армии. По словам одного русского офицера, Испания использовала «русские» патроны производства Union Metallic Cartridge Company и, как и Россия до нее, заказывала станки и квалифицированных рабочих из Соединенных Штатов [Буняковский 18696: 55–56]⁸³. И конечно же, заказы военного времени обеспечивали огласку, способствующую будущим продажам. Впрочем, гласность не всегда была благоприятна, и американские производители оружия быстро приобрели репутацию наемников. Газета «Лондон телеграф» сообщала:

Американская промышленность в значительной степени извлекает выгоду из воинственных настроений, проявляющихся в последнее время на востоке Европы. Россия и Турция перекупают друг у друга на мировых рынках орудия и средства убийства, и только в Соединенных Штатах они находят способы удовлетворить свои желания в кратчайшие сроки. <…> Со своей стороны, Турция не сильно отстала в сумасшедших расходах, заключив контракт с компанией из штата Род-Айленд на 800 000 винтовок Мартини-Генри, из которых уже отправлено более половины. Из других источников ранее было известно, что Порта получает от той же услужливой страны миллион патронов⁸⁴.

В результате достижения в области усовершенствования огнестрельного оружия и методов его производства распространились по всему миру. «На протяжении следующих 30 лет эти и другие производители Новой Англии поставляли вооружения практически для всех правительств мира. Производство взаимозаменяемых деталей распространилось повсюду»⁸⁵. В конце концов оно дошло и до России, хотя и не без серьезных трудностей. Из-за поражения в большой войне и радикальных реформ внутри страны военные потребности России в середине века резко изменились. Российское правительство дозрело до введения нового оружия и новых методов его создания. В следующей главе будут рассмотрены состояние российского огнестрельного оружия накануне Крымской войны, роль стрелкового оружия в тактической доктрине России и усилия правительства по обеспечению армии винтовками во время Крымской войны, в частности его отношения с Сэмюэлом Кольтом.

3. Стрелковое оружие в дореформенной России
Русский кольт

Изучение истории развития оружейного дела в России показывает, что в сравнении с европейскими русская армия отставала в вооружении и постоянно заимствовала новые образцы оружия из-за границы. <…> Факт заимствования образцов приходится признать, несмотря на талантливость отдельных русских оружейников, оставивших свои прекрасные образцы в различных музеях и коллекциях старинного оружия⁸⁶.

В. Г. Федоров. Эволюция стрелкового оружия [Федоров 1938–1939, 1:5]

Постоянно возрастающая вовлеченность в европейскую политику подталкивала Россию к принятию западной военной технологии. Однако в первой половине XIX века ею не было принято ни одно из тех нововведений в системах вооружений или их производстве, о которых говорилось в предыдущей главе. «Стрелковое оружие, используемое в российской армии, похоже, сделано по образцам, выбранным в других странах», – писал американский эксперт по боеприпасам в 1860 году⁸⁷. Россия отставала от Европы в экономическом и технологическом развитии – естественно, эта отсталость отрицательно сказалась и на российской оружейной промышленности. Однако, как убедительно доказывает Уолтер Пинтнер [Pintner 1984:232–234,241], в XVIII и первой половине XIX века отсталость России в вооружении мало влияла на состояние русской армии. Что еще важнее, имеющееся оружие вполне соответствовало не только другим компонентам военной системы, но и более важным потребностям армии и общества. Эти потребности определялись бюджетными ограничениями, менталитетом солдата-крестьянина, слаборазвитым разделением труда, состоянием производства, использования, обслуживания и ремонта оружия, а также тактикой русской пехоты. Вплоть до середины века, когда военная доктрина подверглась целому ряду сокрушительных ударов как снаружи, так и изнутри, потребности армии не создавали неразрешимых проблем для российских социальных и экономических структур.

Русское стрелковое оружие: системы и солдаты

В первой половине XIX века стандартным оружием пехоты был гладкоствольный мушкет с кремневым затвором, сходный с британской «Смуглой Бесс». В модели 1828 года, широко использовавшейся даже в середине века, применялись круглые пули, дальность боя составляла 300 ярдов, а прицельной стрельбы – не более 200. Следует отметить, что русские офицеры были в курсе европейских разработок огнестрельного оружия и по мере быстрого роста числа новых моделей во второй четверти XIX века проводили обширные армейские испытания новых ружей. В 1843 году российская армия начала переделку кремневых мушкетов в ударные по бельгийским и французским образцам. Испытания винтовок продолжались до 1840-х годов, и в 1843 году для гвардейских стрелковых батальонов приняли на вооружение модель, разработанную в Льеже, а в 1851 году – дульнозарядный штуцер, разработанный капитаном лейб-гвардии 3-го финского стрелкового батальона Г. Г. Эрнротом и известный как штуцер Эрнрота. Удлиненные пули Минье прошли испытание сразу, как только появились в Европе, но они не подходили для гладкоствольных мушкетов и поэтому не нашли широкого применения во время Крымской войны. В соседней Пруссии были приняты на вооружение игольчатые ружья, но к казнозарядным устройствам доверия не было. (Как мы уже видели, опасения русских по поводу казнозарядных устройств разделяли многие европейские армии.) По словам одного артиллерийского офицера, «несмотря на многие остроумные попытки устроить механизм, открывающийся сзади казенной части, прочно и удобно, система эта оказалась слишком сложной, а потому – непрочной и неудобной для военного оружия» [Коростовцев 1854: З]⁸⁸.

Хотя на первый взгляд может показаться, что в России катастрофически не хватало пехотного вооружения, ее выбор систем вооружения имел немалый смысл, учитывая имеющиеся факторы бюджетных ограничений, менталитет солдат-крестьян и производственные возможности. Последний фактор будет более подробно проанализирован в следующей главе; здесь же достаточно сказать, что к началу XVIII века Россия в значительной степени обеспечивала себя огнестрельным оружием и, по словам Пинтнера, «в дореформенную эпоху нехватка мушкетов не составляла серьезной проблемы». Такое положение вполне устраивало власти, поскольку большая часть военного бюджета тратилась на поддержание армии как таковой – зарплату офицерам, еду и одежду для солдат, корм для лошадей – и лишь небольшая и на удивление стабильная часть расходовалась на оружие [Pintner 1984: 233, 237, 242–243]⁸⁹.

Мизерность сумм, выделявшихся на оружие, оказывала сильное давление на то, что редакторы «Военного сборника» называли хаотичной системой закупок, и недостатки в этой области, возможно, были даже более пагубным явлением, нежели отсталость в системах вооружений как таковая. Поскольку закупка оружия осуществлялась из скудных полковых бюджетов, рассчитанных в основном на обеспечение быта армии, полковые закупщики по понятным причинам ставили приобретение оружия на последнее место. Полки старались платить за оружие как можно меньше, а закупщики рассматривали периодические поездки на закопченные правительственные арсеналы и отдаленные заводы стрелкового оружия как наказание. Что еще хуже, полковые закупщики часто не разбирались ни в правилах закупок, ни в свойствах огнестрельного оружия. Поставщики и инспекторы оружия со своей стороны пытались отправить в войска все имеющееся на складе оружие без учета его исправности:

Естественно, что при таком порядке вещей, заводы хлопотали о том только, чтобы сдать полное число ружей по годовому наряду, а о качестве не заботились, будучи вполне убеждены, что арсенальные приемщики, по пословице: рука руку моет, прижимать не станут, а полковые не сумеют [Яковлев 1859: 179].

Неудивительно, что в источниках раз за разом перечислялись одни и те же дефекты мушкетов: винты неправильно вставлены, заклепки размещены неправильно, стволы плохо подогнаны, ложа из гнилого дерева и детали замков не подходят⁹⁰. Неудивительно также, что российское оружие поставлялось в недостаточном количестве или недостаточного качества. По состоянию на 1 января 1853 года в наличии имелось только 532 835 из положенных 1 014 959 пехотных мушкетов [Зайончковский 1952: 25]. Утверждение Пинтнера о том, что в дореформенную эпоху нехватка мушкетов не являлась серьезной проблемой, вероятно, можно счесть справедливым только для мирного времени.

Очевидно, что с учетом ограничений, налагаемых бюджетом и системой закупок, внедрение современных ударных мушкетов или нарезных казнозарядных затворных устройств не увеличило бы доступность оружия в полевых условиях. Еще одно ограничение на современное военное оружие для пехоты накладывалось природой тех, кто должен был им пользоваться, – крестьян-солдат. Обреченный вплоть до военной реформы 1874 года на 25 лет службы крестьянин-солдат XIX века и его семья, оставшаяся в деревне, считали эту повинность едва ли не худшим из возможных бедствий. Исследования жизни и службы крестьян-солдат, проведенные различными учеными, в первую очередь Джоном Бушнеллом [Bushnell 1985, esp. chap. 1], показывают, что обучить их использованию и обслуживанию сложного оружия было очень нелегко.

Многие обозреватели отмечали, что российские солдаты плохо умели пользоваться оружием и ухаживать за ним. Военный историк Федоров утверждал:

…естественно, что подобное отношение войск к своему вооружению могло существовать лишь в период малодействительного гладкоствольного оружия, с постепенным же введением в нашу армию в последние годы царствования Императора Николая I нарезных ружей, с введением штуцеров <…> стала очевидною настоятельная необходимость изменить отношение войск к своему оружию и распространить в них более правильные понятия о его сбережении и уходе – того требовала система нарезного оружия, более дорогого, но зато и более действительного и требовавшего большего попечения и заботы о себе [Федоров 1911: 119].

В своих книгах тот же автор приводил множество примеров некачественного и даже причиняющего вред ухода. Для тренировок по стрельбе солдаты использовали глиняные пули, повреждающие стволы. Винты часто были негодными, при их закручивании отвертками повреждались ложи и стволы. Пристрастие к парадному внешнему виду требовало, чтобы оружие было чистым и блестело, и поэтому солдаты не видели необходимости «пачкать» его жиром и маслом. От постоянной полировки снаружи стволы истончались, частая чистка приводила к растачиванию канала ствола, а от недостатка смазки приходили в негодность замки [Федоров 1904: 123–125]. Что еще хуже, солдат должен был платить за смазку из собственного кармана. Впрочем, эти недостатки отмечались не только в более поздних исторических трудах, но и в официальных документах того времени.

Таким образом, оружие, в устройстве которого не были строго соблюдены все законы <…> и притом приготовленное не так тщательно, как бы того требовать должно, поступало на руки к солдатам, незнакомым с правилами содержания оружия и не имеющим ни средств для смазки его, ни принадлежности, хорошо приспособленной; понятно, что при таких условиях оно портилось весьма часто, и требовало частых поправлений, а следовательно и частой отсылки в мастерскую [Яковлев 1859: 182]⁹¹.

Полковые оружейники справлялись с ремонтом оружия лишь немногим лучше самих солдат. По данным «Военного сборника», до Крымской войны оружейники, приписанные к полковому штату, учились своему ремеслу только в полку. До службы они были механиками, колесниками или плотниками, а не слесарями или мастерами по изготовлению прикладов. Понятно, что им в полку не хватало и надлежащей подготовки, и необходимых инструментов.

Вот эти-то искусные слесаря и плотники, нередко сооружавшие домашними средствами мебель и экипажи, прочную кухонную посуду, эти-то знаменитые маляры и колесники, чинившие оружие теми же долотами, молотками и пилами, которыми работали колеса и ковали лошадей, довели оружие наше до того состояния, в котором мы его видели еще весьма недавно [Яковлев 1859: 183].

Иностранные оружейники – по большей части это были не мастера, а всего лишь немецкие подмастерья, соблазненные перспективой высокой заработной платы в России, – как показывала практика, были ничуть не лучше доморощенных, хотя в народе ходили легенды о якобы почти сверхъестественных умениях иноземцев. Хотя распоряжение от 1855 года предусматривало, что работой в полковых ремонтных мастерских должен руководить штатный мастер-оружейник под общим надзором штабного офицера, ремонт, наряду с изготовлением оружия и его поставкой в армию, все так же оставался серьезной проблемой [Яковлев 1859: 185–186].

Критики новых винтовок и револьверов часто ссылались на трудности в их обслуживании и ремонте. В учебнике по артиллерии 1859 года утверждалось, что сложность ремонта револьвера обесценивает его военные преимущества, и рекомендовалось использовать новое оружие очень экономно. Другие отмечали, что малейшее повреждение сводит на нет самое главное качество винтовки – меткость стрельбы. Даже кавалерийские офицеры якобы не заботились о револьверах должным образом, а сложный ремонт не всегда можно было выполнить в полковых ремонтных мастерских. Исходя из всего этого, Оружейная комиссия Военного министерства в начале 1860-х годов рекомендовала вооружать младших кавалерийских офицеров менее сложными нарезными пистолетами, а не револьверами⁹².

Оружие, тактика и обучение

Тактическая доктрина России была сформирована исходя из состояния людских и материальных ресурсов страны в XVIII и начале XIX века. Людские ресурсы считались важнее материальных, а военное искусство и «сила духа» – важнее умозрительной или научной тактической системы. Основной наступательной тактикой являлась массовая штыковая атака сомкнутым строем под прикрытием артиллерии и ударная атака кавалерии; основными боевыми добродетелями, обеспечивающими штыковую и кавалерийскую атаки, считались доблесть, слепое послушание и стойкость. Господствовало мнение, что ружейный огонь подрывает храбрость солдат. Такова в очень общих чертах тактическая доктрина России вплоть до середины XIX века и даже позже⁹³. Она мало чем отличалась от тактических доктрин других значимых в военном отношении европейских стран, однако хорошо сочеталась с менталитетом не особо надежного солдата-крестьянина, бюджетными ограничениями, остаточным принципом в приложении к закупкам оружия, отсталостью в системах вооружений и невниманием к обслуживанию и ремонту оружия.

Для нашего исследования важнее, что в докрымскую эпоху недооценка эффекта стрелкового огня оставалась характерной для русской военной мысли. Часто цитировался афоризм А. В. Суворова: «Пуля – дура, а штык – молодец». Барон Н. В. Медем и полковник Ф. Ф. Горемыкин, профессор тактики Санкт-Петербургской военной академии, утверждали, что мушкетный огонь неэффективен с расстояний более 150 ярдов, что одного огня из стрелкового оружия для преодоления противника недостаточно и что сокрушить его можно только штыковой атакой. Массированный стрелковый огонь отнюдь не отодвигал «холодную сталь» на вторые роли и требовал еще большего укрепления «силы духа». Генерал Н. Н. Муравьев полагал, что казнозарядные мушкеты, потворствуя предполагаемой склонности солдата стрелять как можно больше,

сделают совершенно противное тому, что надобно (ибо и ныне уже пехота наша без меры и надобности стреляет), что привычку сию надобно бы извести в войсках, а не усиливать оружием, дающим способ к сему; что у нас с сим ружьем войска перестанут драться, а не достанет никогда патронов [Муравьев-Карский 1894: 149].

Этот и подобные аргументы, выдвигавшиеся в Николаевскую эпоху, ни в коем случае не следует считать заблуждениями. Технология огнестрельного оружия в первой половине XIX века находилась в зачаточном состоянии. Стрелковое оружие было крайне ненадежным, особенно в боевых условиях. Дальность стрельбы русских гладкоствольных мушкетов не превышала 300 ярдов. По словам Федорова,

при тех невысоких баллистических качествах, которыми отличалось наше гладкоствольное оружие во время Крымской кампании, при его незначительной меткости, дальности и скорости стрельбы вполне естественно, что войска наши, воспитанные еще на заветах Суворова, не обращали серьезного внимания на стрельбу с дальних дистанций и смотрели на свое оружие как на «машину для приемов», придавая притом штыку первостепенное значение [Федоров 1904: 123].

Однако такие аргументы сохранялись даже в эпоху реформ, в обстановке быстрого совершенствования технологий огнестрельного оружия.

Определенные особенности подготовки русской пехоты были прямым результатом доступности человеческих и материальных ресурсов и применяемых тактических принципов. Согласно Федорову,

в то время, как на Западе <…> главное внимание было обращено <…> на одиночное образование солдата, <…> у нас войска преимущественно обучались действию в массах. <…> Вместе со введением в войска нарезного оружия в европейских армиях было обращено громадное внимание на одиночное образование солдата, на развитие его ловкости, подвижности, на действия в рассыпном строю и на применение к местности, между тем как в русской армии, воспитанной на заветах Суворова, предпочитавшей силу удара в штыки меткой стрельбе с дальних дистанций, не придавалось еще столько значения одиночному обучению солдата и возможно скорейшему введению нарезного оружия [Федоров 1904: 9].

При Николае I строевая подготовка пехоты состояла в основном из демонстрации ружейных приемов и парадов – Джон Шелдон Кёртисс назвал эту обстановку «русской парадоманией». Полевой подготовки практически не существовало, и солдатам приходилось практиковаться в стрельбе из ружей во время отдыха [Curtiss 1965: 120–121].

Слабо развитое разделение труда в российском обществе в целом еще сильнее ограничивало время, отводимое на полевую и техническую подготовку. Армии приходилось выполнять много неквалифицированного труда, который в обществах с большим разделением труда мог быть передан гражданскому сектору. Полковая экономика, столь тщательно изученная Джоном Бушнеллом, отражала общество, из которого произошла. Согласно «Военному сборнику», каждый полк уделял непомерно много времени «экономическим» обязанностям – сельскому хозяйству, заготовке древесины и сена, строительству, – так что времени для овладения военно-техническими навыками солдатам не хватало [Bushnell 1985: 11–23; Яковлев 1859: 172–173].

Одна из причин, по которым в российской тактической доктрине пуля была «дурой», заключалась в том, что ее наличие побуждало солдат расходовать боеприпасы. По мере повышения скорости стрельбы во второй половине XIX века эта проблема становилась все серьезнее. Боязнь пустой траты солдатами дорогостоящих боеприпасов сказывалась в докрымскую эпоху на всей организации подготовки и снабжения армии, а руководящими принципами стали экономия и строгая отчетность в снабжении. Это еще сильнее сузило и без того ограниченные тактические преимущества, которые давала стрельба. В Николаевскую эпоху пороха и свинца, выделяемых на человека для зарядов, хватало лишь на десять патронов с пулей и 60 холостых патронов. Артиллерийские подразделения, которые выдавали порох и свинец, несли ответственность перед казной за превышение сумм. По словам одного американского официального лица,

от каждого солдата, которому выдают сорок патронов, требуют строгой отчетности, он несет за них личную ответственность и, если только не происходит настоящего столкновения с врагом, должен каждый вечер сдавать пустые гильзы оружейнику, который возвращает их ему утром перезаряженными, что непременно проверяет офицер [Norton 1882: 301]⁹⁴.

Стрелковая практика оставляла желать лучшего. Для учебных занятий вместо свинцовых пуль использовались глиняные, царапавшие стволы мушкетов. На тренировках и стрельбах пули применялись по несколько раз. (После Крымской войны выделять патроны для стрельбы стали более щедро: вместо трех патронов каждый солдат получал 50 для гладкоствольных ружей и 225 – для винтовок.) «Главная масса пехоты почти вовсе не умела стрелять, иначе как залпами холостыми патронами при какой-либо церемонии. В год на стрелка отпускалось 10 боевых патронов, да и те не расходовались на прицельные стрельбы» [Федоров 1938–1939,1: 5–6]⁹⁵. Неудивительно, что обучение русских солдат шло очень тяжело и что они особенно медленно обучались обращению с огнестрельным оружием; даже в первоклассных частях, скажем гвардейских и гренадерских, меткость ружейной и артиллерийской стрельбы была совершенно неудовлетворительной.