Kitabı oku: «Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)», sayfa 4

В середине июля он писал Людмиле: «Буду только раза 2 в неделю ездить на землечерпальную эскадру – верст за 8 по Бугу. А то – буду дома сидеть <…>, на пианино играть, может, и попишу кое-что». Хотя он все еще страдал от приступов колита, тон его писем отражал более позитивный настрой. Он с воодушевлением описал свое морское путешествие вдоль побережья в Херсон – там он проводил испытания рефулера. Он даже предложил Людмиле приехать на юг и присоединиться к нему в поездке в Херсон или даже через Черное море в Константинополь, так как один знакомый работник порта мог помочь съездить туда без заграничных паспортов⁴⁵. В августе он весело описал свой первый опыт получения взятки, которую он незамедлительно вернул смущенному капитану судна.

На волне своего литературного успеха в течение лета 1913 года Замятин получал предложения от ряда журналов, в том числе от В. С. Миролюбова, который отделился от «Заветов», чтобы издавать свой собственный журнал⁴⁶. Он приготовил для Миролюбова короткий рассказ «Непутевый», написанный в конце июля. Это рассказ о милом и мечтательном московском студенте, которого застрелили, пока он пытался убежать от царских гвардейцев. Затем он перечитал написанное еще раз и, как сам выразился, «тут, на мой глаз, торчит, там торчит – надо еще постругать немного». Замятин с нетерпением ждал момента, когда приедет Людмила и он покажет ей рассказ⁴⁷. Судя по всему, прототипом главного героя стал друг писателя, книголюб Я. П. Гребенщиков:

Вечный студент Сеня, погибший на баррикадах в рассказе «Непутевый», – жив до сих пор: это – бывший мой товарищ по студенческим годам Я. П. Г-в. Ни его внешности, ни действительных событий его жизни в рассказе нет – и тем не менее именно от этого человека взята основная тональность рассказа.

Позже он стал основателем секты книгопоклонников. В первые, голодные годы революции он часто заходил ко мне, с ним был всегда полный «куфтырь» книг – они покупались на последнее, на деньги от проданных татарину штанов. И, до неузнаваемости загримированный, он еще раз вышел на сцену в роли «Мамая 1917 года» – в рассказе «Мамай» [Галушкин и Любимова 1999: 163] («Закулисы»).

Замятин также обратился за советом к своему опытному издателю Миролюбову, так как в то время ему настойчиво рекомендовали выпустить сборник рассказов. Миролюбов придерживался твердого мнения, что ему следует подождать, пока появится достаточное количество рассказов, которые можно предложить публике: «Ваше от Вас не уйдет»⁴⁸. Это было своеобразным приглашением больше писать, на которое Замятин немедленно отреагировал. Правда, при этом он описывал Людмиле трудности, все еще возникавшие во время сочинительской работы:

В четверг положил перед собой лист чистой бумаги и карандаш – и сказал: «Ну, дурак, – пиши». Понимаешь, Мила Николаевна – иногда прямо ужас берет вот, когда сядешь перед пустой белой бумагой: что написать? Как можно что-нибудь написать? А потом этот timor primae noctis [страх первой ночи (лат).], так сказать, проходит – и работаешь, если не с любострастием, то во всяком случае – как будто карандаш повазелинен, легко ходит по бумаге.

И вот – за четыре дня – из ничего создалось 25 страниц – 6 глав. Правда, не всеми доволен, но есть места, которые мне нравятся. И это преимущественно неожиданные, необдуманные заранее.

Он извинялся за то, что тщеславно описывает процесс собственного творчества: «Но что ж, Мила Николаевна, делать, когда это единственное, чем я забиваю немного пустой и дырявый мешок теперешней моей жизни»⁴⁹. Своеобразная ласковая форма обращения к жене, которую он здесь использует, станет наиболее употребительной в дальнейших письмах к ней. 22 сентября он закончил работу над своим новым рассказом. Это было во многом автобиографичное повествование о мятеже 1905 года на броненосце «Потемкин». Он сразу отправил рассказ Миролюбову, озаглавив его «Три дня (Из прошлого)».

В сентябре Людмила, видимо, кратко посетила Николаев, а потом туда же приехала мать Замятина. Он был обеспокоен тем, что Мария Александровна пробудет у него всего две-три недели, поскольку не знал, как будет справляться сам после ее отъезда. Однако еще до приезда мать обещала найти для него специально обученную прислугу, и после ее отъезда Агра (Аграфена Павловна Гроздова) приехала ухаживать за Замятиным. С того момента она стала опорой семьи Замятиных, ведя хозяйство в доме вплоть до их отъезда из Советской России в 1931 году. И все же примерно со второй недели октября, после отъезда матери, его стало терзать эротическое томление по отношению к Людмиле, и он писал ей жалобные письма, умоляя снова приехать к нему. Его единственным утешением было то, что новая домработница хорошо ухаживала за ним. Кроме того, он с нетерпением ждал дня, на который был запланирован запуск новых миноносцев, – обещали, что будет присутствовать сам царь (но его не было), и для этого мероприятия нужно было взять напрокат сюртук и цилиндр. Как бы то ни было, запуск посетил декан Боклевский. На пригласительном билете от 18 октября Замятин подчеркнул фразу «с супругою» и добавил восклицательный знак (видимо, выражая им сожаление о ее отсутствии)⁵⁰.

Постникова и Иванова-Разумника немного рассердило то, что «Непутевый» попал не к ним, и они настоятельно просили Замятина написать что-то новое для «Заветов», пообещав, что на этот раз его гонорар будет выше⁵¹. Поэтому он решил заставить себя доработать историю, связанную с Владивостоком, которую начал еще в январе 1912 года. К середине октября он написал сорок страниц повести «На куличках», а когда Людмила пообещала, что скоро приедет, поставил перед собой цель завершить работу над ней до приезда жены⁵². Однако вскоре он сник:

Миленькая, прости – я устал писать «На куличках» – не могу. Вчера вот – усадил себя, писал, а потом часов до 3-х не спал. Вот, когда приедешь, погружусь в тебя, обновлюсь, прочитаю тебе написанное – вот, тогда только, может, опять возьмусь медленно, понемногу. <…> А все-таки – черновая работа кончена, вышло страниц 80 с лишком. Пока не очень-то нравится. Даже больше: пока – все это мне осточертело, как-то и не думается об этом, а только о… Да, знаешь, конечно, о ком и о чем⁵³.

Но пока он дожидался ее приезда, в начале ноября его охватил новый прилив вдохновения: «Нужно было что-нибудь новое, занялся новым, совсем неожиданным рассказом, который уже почти и кончил – написано 6 глав, осталась одна». Вероятно, речь идет о рассказе «Чрево», повествующем о крестьянке, которая убивает своего мужа после побоев и потери ребенка, зачатого от любовника. Самое поразительное в этом рассказе – не вопрос справедливости и возмездия, а чувственность, с какой описываются беременность героини и предвосхищение процесса кормления ребенка:

Ведь Афимья баба молодая, сытая, крепкая: как ребенка не зажелать? Ведь чрево у ней – как земля пересохшая – дождя ждет, чтобы родить. Ведь груди – как почки о весеннюю пору – налились, набухли, ждут расцвести, ждут сладкое молоко точить. И есть ли что слаще в бабьем житье, как не это вот: всю себя расточать, кровью-молоком исходить, выносить, выкормить дите первенькое? <…> Господи, ведь сосать будет, вот тут вот, вот тут…

Последующие описания жестокостей, из которых состоит жизнь крестьянки, будут иногда мелькать и в других рассказах, но зачарованная озабоченность процессом рождения ребенка – темой, которая была так болезненно актуальна для бездетной четы Замятиных, – сохранится во всей его прозе вплоть до конца 1920-х годов.

В десятых числах ноября Людмила навестила мужа в Николаеве, а уже к концу декабря он писал ей, что наконец едет домой в Петербург. Он был уверен в том, что начинается новый этап в его жизни. Ему по-прежнему приходилось работать инженером и преподавателем, чтобы получать средства для существования. Тем не менее многочисленные хвалебные отзывы на его повесть «Уездное» и новый прилив вдохновения, благодаря которому в течение 1913 года он написал еще несколько рассказов, показывали, что литература открывает ему путь к успеху. Его здоровье все еще было слабым, но, несмотря на его ворчание, домашняя жизнь стала более комфортной благодаря поддержке и привязанности жены и заботе прислуги. Снятие официального запрета на проживание в Санкт-Петербурге устранило источник мелких беспокойств. Все позволяло надеяться, что 1914 год принесет интересные возможности.

В парижском архиве Замятина хранится элегантный альбом, обложка которого покрыта черной с позолотой тканью. Это безукоризненно составленное собрание содержит более 150 вырезок статей о нем, датируемых периодом с 1913 по 1923 год. Они начинаются с отдельных критических обзоров «Уездного» и передают то непосредственное и сильное впечатление, которое произвел Замятин как новый писатель. Некоторые критики говорили о том, что на его стиль повлиял неореализм Алексея Ремизова с его эксцентричным сочетанием славянских архаизмов и модернистских повествовательных техник, хотя сам Замятин впоследствии отрицал, что читал Ремизова, когда начал писать. Один московский рецензент совершил ошибку, которую повторят многие, написав, что при всем своем знании разговорного языка не известный никому Замятин, скорее всего, «…самородок. Человек, безусловно, не книжный, человек, вобравший в себя не премудрости печатного листа, а весь трепет и мощное дыхание жизни. Он пишет, как говорит». Б. М. Эйхенбаум, который писал о нем в июле 1913 года, был гораздо более проницателен по отношению к мнимому самоучке. Приветствуя новый и очень оригинальный талант, от которого многого можно было ожидать в будущем, он утверждал, что связь с творчеством Ремизова возникает не через подражание, а скорее из-за органического сходства подходов двух писателей к повествованию. Ремизов внимательно изучал русские сказки, чтобы добиться эпического повествовательного эффекта. В творчестве Замятина же автор просто отсутствует: «Не знаешь, что себе сам Замятин думает, и каким языком он сам говорит»⁵⁴.

1914 год начался хорошо: в двух первых выпусках издания Миролюбова «Ежемесячный журнал для всех» были опубликованы соответственно «Непутевый» и «Три дня (Из прошлого)». Там же Замятин опубликовал несколько рецензий на книги. Он продолжит поддерживать связь с этим журналом в течение нескольких последующих лет. В середине февраля по подсказке писателя А. Н. Толстого, с которым он незадолго до этого познакомился, Замятин написал Н. С. Ангарскому и предложил его московскому издательству готовый сборник своей прозы, в который входили «Уездное», «На куличках», «Непутевый», «Три дня» и «Девушка»⁵⁵. Очевидно, он получил обнадеживающий ответ. Но 12 апреля в короткой записке к Ангарскому он попросил немедленно возвратить ему все посланные тексты [РО РГБ. Ф. 9. Карт. 1. Ед. хр. 49]. Осуществлению проекта помешал скандал, разразившийся в марте того же года из-за публикации в третьем номере «Заветов» повести «На куличках». В истории непростых отношений Замятина с властями это был первый литературный скандал. Как только номер вышел, все издание «Заветов» было изъято цензорами и «арестовано» из-за того, что сюжет повести нашли аморальным [BDIC, dossier 126]. В «На куличках» события развиваются на дальневосточной российской военно-морской базе во Владивостоке. Наивного молодого рассказчика из Тамбова потрясли и заинтриговали сексуальные привычки сурового офицера Шмита и его прекрасной крошечной жены Маруси. Он не может понять смысла ее замечания о том, что она любит даже жестокости Шмита, особенно когда видит, как путем шантажа ее принуждают переспать с генералом, а после ей приходится терпеть холод, побои и насилие Шмита. Убежать от него она не может, но при этом и не хочет, потому что понимает, что в жестокости мужа странным образом проявляется его глубокая страсть и любовь к ней, и страдания их обоюдны. В последних строках рассказа повествователь пытается залить печаль, натужно веселясь «…пьяным, пропащим весельем, тем самым последним весельем, каким нынче веселится загнанная на кулички Русь». В «Резолюции» от 11 марта 1914 года, принятой петербургским Комитетом по делам печати, было сделано следующее заключение:

Повесть разделяется на 24 главы и посвящена автором описанию внутреннего быта небольшого военного отряда на Дальнем Востоке. Жизнь эта изображена в самом отталкивающем виде. Замятин не жалеет грубых красок, чтобы дать читателю глубоко оскорбительное представление о русских офицерах. С этой целью Замятин подбирает в своей повести целый ряд мелких фактов, не останавливаясь перед весьма непристойными картинами. <…> По его описанию русские офицеры только ругают и избивают солдат, сами развратничают и пьянствуют, в Собрании затевают драку в присутствии приглашенных для чествования иностранных офицеров. <…> Вместе с тем Замятин, имея в виду еще более унизить выведенных в повести офицеров, рисует самые интимные и для публичного разглашения непристойные стороны супружеской жизни и приводит порнографические выражения, чем оскорбляет чувство благопристойности [Анненков 1991, 1: 252–253].

Это решение было подтверждено еще раз 22 апреля. Издатель Н. М. Кузьмин попытался снять запрет на выход повести, предложив убрать компрометирующие отрывки, но суд постановил оставить запрет в силе, «…не признавая <…> возможным выделить из этого рассказа отдельные тексты, являющиеся совершенно неблагопристойными в виду многочисленности таковых, а равно потому, что весь рассказ по содержанию и изложению своему представляется явно противным нравственности» [Анненков 1991, 1: 254]. Поэтому в итоге были поспешно выпущены новые экземпляры журнала, где рассказ В. Я. Шишкова «Суд скорый (Рассказ из тунгусской жизни)» заменил повесть Замятина, хотя при этом была утеряна последовательная нумерация страниц. Довольно беззаботной реакцией на все эти события явилась открытка от сестры Александры с изображением его школы в Лебедяни, посланная в первых числах апреля:

Мы с Владимиром Васильевичем [Волковым] собрались было за границу летом и я воспламенилась мечтами о Венеции и Швейцарии, но увы, он не получил отпуска, <…> и пришлось остыть.

Придется ли куда поехать – не знаю. А что автора «Куличек» не послали еще на кулички? Папа собирается в Крым.

Больше нового ничего нет.

Целую. Твоя сестра А. В.⁵⁶

В результате «На куличках» не публиковали до 1923 года⁵⁷.

После Николаева Замятина не освободили от рабочих обязанностей, хотя желудок продолжал мучить его на протяжении всех этих лет. В середине апреля 1914 года он был вынужден оставить столичную литературную шумиху вокруг своей прозы и снова отправиться в поездку, связанную с кораблестроением, на этот раз, правда, за границу – в Германию. Его вторая заграничная поездка началась с нескольких дней в Берлине. Как и всем русским путешественникам, ему пришлось привыкать к тому, что календарь в Западной Европе на тринадцать дней отличался от отечественного. Поэтому так же, как и во многих более поздних письмах из-за рубежа, он в первом письме Людмиле использовал двойную систему датировки (здесь неточную), указав дату 14/23 апреля. Еще необычней то, что он придерживался российского времени, указывая его в письмах, как, например: «9 часов вечера (петербургское время)». Он описывает жене свой день: как он провел его в удушающей жаре, покупая одежду для них обоих, и как посетил Тиргартен, восхищаясь его липами и тюльпанами. На следующий день он отправился в зоопарк, где был очарован детенышами африканских антилоп, которые могли вылизывать собственные глаза, и видел кроншнепа с «небесно-синевым» языком. К нему присоединился еще один инженер из Управления торговыми портами Е. А. Романов. Они посетили «Пале де Дане», где его поразило, как танцевали танго, а следующим вечером уехали из Берлина и отправились в порт Штеттин. Вполне вероятно, что его направили туда в связи с контрактом царского флота на строительство огромного ледокола «Царь Михаил Федорович». Работы над ледоколом, который был доставлен в эстонский Таллин в конце года, вел в Штеттине А. Г. Вулкан-Верке⁵⁸. Точно неизвестно, сколько времени Замятин провел в Германии в ту последнюю весну перед Первой мировой войной.

Во время второй летней командировки он примерно десять дней путешествовал по центральной России (в Москву, затем в Нижний Новгород, вдоль Оки в Муром, вдоль Волги в Рыбинск и Арзамас), вернувшись в Санкт-Петербург 9 июня. Находясь в Москве, он попытался найти адрес Бориса Крылова, их с Людмилой друга по революционному прошлому. Письмо к ней от 4–5 июня написано на корме парохода, направлявшегося вверх по Оке, под легким ветерком и среди аромата лесов. Он пишет о том, с каким наслаждением слушал, как нараспев произносит слова «изящная» барышня из Мурома, а после задержался допоздна на палубе, разговаривая с другим местным жителем и заинтересованно записывая слова некоторых песен. Возможность собрать еще больше подобных материалов, продолжая путешествие на пароходе, приободрила его, несмотря на то что поездка на завод в Кулебаках оказалась ужасной. Пароход опоздал на 12 часов, невообразимо кусались комары, каюту дали сырую, плохо пахнущую и расположенную прямо напротив бильярдной, при этом еще и плотники начали работать с самого раннего утра⁵⁹.

В июле Замятин уехал в Лебедянь, чтобы пару недель отдохнуть в тишине. Его попутчиком в поезде был приятный генерал, с которым он обсуждал политику, недавнее почти смертельное покушение на Распутина, совершенное женщиной, а также забастовку в Санкт-Петербурге, в ходе которой тысячи рабочих вышли на улицы, чтобы поддержать работников нефтяных промыслов в Баку, пострадавших от притеснений полиции. Возможно, одним из предметов обсуждения «политики» стало и убийство эрцгерцога Франца Фердинанда 28 июня в Сараево. Дома он проводил время, разгуливая в теннисной рубашке, играл в крокет, читал Чехова в тени, чтобы укрыться от жары, и собирал и ел созревающие груши и яблоки с предсказуемыми последствиями для своего желудка. Несмотря на физический комфорт, его письма к Людмиле были полны жалоб: «Ай, миленькая, – презираю Лебедянь, как Вы, также. <…> Ужасно, миленькая, ужасно: какая презренная Лебедянь»⁶⁰. На этот раз его недовольство, судя по всему, было вызвано огромными блохами, которые мешали ему выспаться. В это время Людмила была на Урале, в Златоусте, со своей семьей, как обычно, проводя отпуск без него. Конечно, к 25 июля главной темой его писем стала надвигающаяся война – из-за нее поезда стали ходить менее регулярно и могла закрыться ежедневная газета «Речь», которую он всегда честно пытался читать в поездках и которая теперь вступила на путь, как он выразился, более «потреотического» курса. В период между 1906 и 1917 годами газета была органом партии кадетов. Чтение Замятиным «Речи», по-видимому, отражает явный сдвиг в его политических взглядах от юношеских социалистическо-революционных идеалов к более умеренному социализму. Летом 1914 года патриотизм был разлит в воздухе: «Вчера в Лебедяни все, кроме меня, ходили с портретами, флагами и кричали ура. А я сидел в доме и писал»⁶¹.

Затем жара спала, и это позволило ему приступить к работе над очередным рассказом – «Алатырь»: «…почти написан, осталась одна, нецелая, глава. Всего – 9 глав, небольших; печатных – стр. 20. Все это – конечно, еще вчерне, но, право, кажется, будет недурно: забавно»⁶². Это был еще один текст с мягкой сатирой на жизнь сонной провинции. Герои рассказа – дочь начальника полиции Глафира, мечтающая о поцелуе и завидующая собственной кошке, вскармливающей котят, нелепый начинающий поэт Костя Едыткин и князь, работающий почтмейстером и призывающий к изучению эсперанто. 28 июля всего лишь за день он написал еще один короткий рассказ – возможно, «Старшину». В этот день во всех храмах шел колокольный звон по случаю вскрытия мощей и канонизации тамбовского епископа XVII века Питирима, и ему представлялось, что в этот день все должны были выйти на улицу и пуститься в пляс.

Он ожидал, что, скорее всего, из-за начавшейся войны его скоро снова вызовут на работу. Судя по всему, в свои 30 лет он был непригоден для действительной службы по состоянию здоровья, но его специальность в любом случае была стратегически важной. Незадолго до этого Государственная Дума проголосовала за то, чтобы средства, шедшие на коммерческое судостроение и развитие портов, впредь поступали на оборону и укрепление Черноморского флота. Замятин предполагал, что после этого только он и еще один инженер, занятый на ледокольных проектах, сохранят свои должности, а многие из остальных его знакомых, вероятно, будут призваны на службу или переведены на военные задания. Между тем он сильно скучал по Людмиле и выразил желание приехать к ней в Златоуст, куда уже шесть раз отправлял ей письма⁶³. Мы не знаем, осуществил ли он это намерение, но вскоре он действительно вернулся на работу и в четвертый раз за тот год был вынужден расстаться с женой. 7 ноября 1914 года он покинул Петроград (город был патриотически переименован в августе, когда началась война) и двинулся на юг. На этот раз из-за перебоев в расписании поездов, связанных с началом войны, ему понадобилось более двух суток, чтобы добраться до Николаева. Уже на следующий день он должен был отправиться в Херсон, где по-прежнему проводил испытания рефулеров. Температура упала до десяти градусов мороза. И работа, и окружение казались Замятину скучными, он жаловался на то, что под рукой не было даже «Речи». Вместо этого он читал литературу о подводных лодках и рассказы из журнала «Мир приключений»:

Сейчас вернулся с прогулки. На столе хрипит самовар. За окном – мороз, небо – как хрусталь, и рождественские звезды. Воздух и небо единственные два приличные в Херсоне продукта, – остальное – дрянь, особенно булки. К счастью, воздухом питаться приходится много. Встаю в начале десятого: чай. К одиннадцати – наша очередь; моя и моего старика (мы поделились на очереди), идти на рефулер. Там – заводской завтрак в час: ветчина, семга, масло, сыр (замечательный), десятифунтовая банка икры, чай. Дежурим на рефулере с 11 до 4-х. Все время на палубе. Около 5, в шестом – обедаем. После обеда – читаю и – horreur [ужас] – сплю, час-полчаса. Потом иду гулять. И начинай сначала⁶⁴.

Оказалось, что некоторое время ему придется оставаться в Херсоне (чем он был очень недоволен), и ему пришлось попросить Людмилу предупредить руководство Политеха, что он не сможет проводить занятия на кораблестроительном и инженерном факультетах. 16 ноября он обнаружил в своей комнате клопов (что еще больше разозлило его) и был вынужден сменить квартиру. Однако потом, к его большой радости, река начала замерзать, и так как это означало, что работы придется приостановить, к 22 ноября он рассчитывал уехать.

В декабре Миролюбов попросил Замятина написать что-нибудь новое для журнала, и в первом номере «Ежемесячного журнала» за 1915 год вышел рассказ «Старшина» о неграмотном, но волевом крестьянине, живущем в 1860-х годах, в период отмены крепостного права. Е. Г. Лундберг из «Современника» тоже попросил у него что-нибудь для журнала, и он послал им сентиментальный очерк «Апрель». А 12 марта 1915 года Замятин получил письмо от А. Г. Горнфельда из «Русских записок», в котором сообщалось, что его рассказ «Солонина» принят к печати [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 62]. Еще одним свидетельством того, что он теперь признанный писатель, стала поступившая в конце 1915 года просьба от выдающегося историка литературы и обществоведа С. А. Венгерова предоставить информацию для второго издания его критического и биографического словаря русских писателей и ученых. В феврале при поддержке Венгерова и Иванова-Разумника он был избран членом «Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым»⁶⁵.

Однако 30–31 марта Замятин был вынужден снова ехать в Николаев и, как всегда, жаловался на скопление народа, жару, прокуренное купе и на то, что проводник не смог достать ему билет в вагон первого класса. Только аспирин, который дала в дорогу Людмила, принес облегчение. Потом он узнал, что скоростные поезда больше не ходят и что до Николаева он доберется только к вечеру 1 апреля – «…horreur, черт, дьявол»… Он жалел, что почти дочитал бывшую у него с собой книгу Джека Лондона, однако, добравшись до Николаева, стал читать Чехова – вероятно, его недавно опубликованные письма, – а также свою излюбленную «Речь». Эта поездка длилась почти неделю.

В 1915 году Замятин отправился еще в одну командировку, во время которой буквально исколесил всю европейскую часть России, посещая заводы. Он начал с Петрограда в первых числах мая, затем через Саратов поехал в Астрахань. Поездка опять была тяжелой, прежде всего из-за жары, а также из-за клопов, обнаруженных даже в «международном» вагоне поезда. Затем он поехал обратно на север, в Ярославль, где красоты Волги заставили его забыть о мучительной бессоннице. Оттуда он направился по Волге обратно на юго-восток и повернул на северо-восток, вверх по Каме, к Сарапулу, расположенному недалеко от Перми. Через три недели, 8 июня, он вернулся в ненавистную ему, полную сероводородного зловония Астрахань, где атаки мух были «хуже немцев». Затем он направился в Баку, – ему понравилось трехдневное морское путешествие туда. 17 июня он прибыл в Тбилиси, который показался ему очень красивым, а после поехал на машине на север, во Владикавказ, по Военно-Грузинской дороге. Оттуда он вернулся в Лебедянь, где провел конец июня и начало июля. Однако вместо того, чтобы вернуться в Петроград, как ожидалось, после получения телеграммы с работы ему пришлось ехать через Москву в Нижний Новгород на Волге. Поэтому он пригласил Людмилу поехать с ним в однодневное путешествие по Волге из Нижнего в Казань, после чего он сопроводил бы ее обратно вверх по реке до Рыбинска. Такая поездка примерно на 600 километров заняла бы, по его подсчетам, пять-шесть дней. Мы не знаем, приняла ли Людмила его внезапное приглашение.

В конце июля Замятин снова отправился в командировку, но на этот раз на север. Сначала он поехал в Вологду, а на следующий день проехал еще 500 километров на север до пункта назначения – портового города Архангельска на Белом море. Там он понял, что местная летняя температура больше напоминает петербургский октябрь, и ему было холодно даже в плотном драповом пальто. Когда оказалось, что в гостиницах города нет свободных номеров, он был вынужден отправиться на ледокол «Канада» – один из тех, что ему предстояло осмотреть, – и попросил каюту на борту. Бортовой режим показался ему несколько суровым; особенно не понравился ему ранний и шумный подъем в семь утра. Но потом выглянуло солнце, и он начал получать удовольствие от происходящего. Его настроение особенно поднялось, когда после осмотра двух подводных лодок один инженер пригласил его на обед, где он с наслаждением отведал лосося и пирогов с местными ягодами – морошкой и черникой. 8 августа на пароходе «Мурман» он отправился в Сороку. Так как он возглавлял рабочую экспедицию, то запросил для себя большую одиночную каюту, отчего слегка застыдился. После этого он с радостью вернулся домой. Поездка вдохновила Замятина на создание двух мощных рассказов о рыболовецком населении Арктики: «Африки» и «Севера». После трех черновых версий 16 октября он завершил первый из них. Писатель Б. А. Лазаревский отмечал:

Молодой, еще мало известный беллетрист Замятин прочел свой рассказ «Африка»… Рассказ как музыка, на фоне поморской промысловой жизни… Казалось бы зверский холод, гарпунщики-китобойцы, где уж там быть изящной грезе любви, а вот… у него вышло нежно и трогательно. <…> Затем долго говорили мы по поводу этой вещи. Ремизов и Клюев были в восторге, да и другие… [Любимова 2002: 440].

Замятин был знаком с эксцентричным и эрудированным А. М. Ремизовым по крайней мере с 1914 года и к этому моменту общался с ним уверенно, даже слегка подтрунивая над ним⁶⁶.

В октябре того же года во время подготовки к публикации его первого сборника «Уездное» возникла проблема технического характера. В книге было так много опечаток, что он настоял на том, чтобы весь тираж был снят с печати и уничтожен, а своего друга, историка и литературоведа П. Е. Щеголева, он попросил поддержать его в этом решении⁶⁷. 8 февраля 1916 года он наконец смог подарить Людмиле экземпляр «Уездного». В уже правильно перепечатанном сборнике насчитывалось чуть менее 200 страниц [РНЗ 1997: 522]. Также в 1915 году Замятин написал первый черновой вариант народной сказки о крестьянской любви «Кряжи (Иван да Марья)» и миниатюры «Дьячок» и «Петька (Дрянь-мальчишка)». В «Дьячке» говорится о наивном провинциальном дьяконе, который решил вскарабкаться под самые облака, на ту гору, где стоял Моисей, но когда добрался туда, обнаружил, что среди облаков темно, холодно и сыро. «Петька» – рассказ о ребенке, который ломает новую игрушку, чтобы посмотреть, как она работает, – вероятно, был заказан Ремизовым для благотворительного сборника, который выпускался с целью сбора средств для детского дома. Однако когда в 1916 году сборник «Пряник осиротевшим детям» вышел, перу Замятина в нем принадлежали два других небольших рассказа – «Картинка» и сказка «Глупый ангел Дормидон». Почти во всех этих ранних рассказах Замятин опирается на свои глубокие знания и любовь к древней Руси с ее традиционными сельскими пейзажами и напевным крестьянским говором. Здесь не найти атмосферы современного города или отражения радикальной политики. Этот ностальгический элемент его сознания заметен и в выборе книг для чтения в период с марта по июль 1915 года, о котором можно узнать из списка одолженной Замятиным у Гребенщикова литературы (он регулярно брал у него книги, по крайней мере с конца 1912 года). В этот список входили: глоссарий тюремного и просторечного жаргона для слов со значением «выпить», том сказок Пермского края, переводная немецкая книга о физиогномике и хиромантии, детская книга XVIII века о православной вере и книга фольклориста С. В. Максимова о нечистой силе⁶⁸.

Теперь его закидывали приглашениями со всех сторон: следующим стал А. А. Измайлов из журнала «Биржевые ведомости», попросивший его предоставить для издания пару коротких рассказов и пообещавший, что редакционная коллегия примет тексты любого характера и не вычеркнет упоминания войны [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 88]. В феврале он работал над текстом «Бог – рассказ», в котором опять высмеивал религию, – в нем таракан, живущий в комнате слезливого почтальона, принимает его за бога. 25 февраля вышла рецензия Ю. И. Айхенвальда в любимой газете Замятина «Речь», которой он, должно быть, был доволен, так как автор с энтузиазмом писал о сборнике «Уездное»: «Несомненно, как мастер входит он своей книгой в нашу художественную литературу, с очень индивидуальной физиономией, с живым и самоцветным талантом» [BDIC, dossier 210]. В тот же день известный художник и иллюстратор Д. И. Митрохин дал ему билеты на закрытый просмотр одной из выставок «Мира искусства» и захотел «…еще раз сказать Вам, какая прелесть Ваши рассказы и как они мне нравятся. “Алатырь” – так прямо хочется к нему иллюстрации делать – такой это очаровательный и жуткий гротеск» [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 142]. В последний день февраля поэт С. А. Есенин подарил ему копию своей «Радуницы», которая вышла в конце января, подписав ее: «Баяшнику, словомолитвенному рабу Евгению Замятину с поклоном и лютой верой» [РНЗ 1997: 529].