Kitabı oku: «Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет», sayfa 3
– Но если поглядеть на здешних фельдшеров, то они выглядят очень прилично, так что можно сделать вывод, что работа у них не слишком тяжелая, – подал реплику Ханс.
– Верно, но, во-первых, почти все они – поляки и вдобавок к лагерному рациону получают посылки, а во-вторых – они первостатейные «организаторы», или, если выражаться точнее, плуты. Вот так, с налету, в первый день тебе не удастся это понять, надо покрутиться здесь хотя бы несколько недель, присмотреться. Ну вот, смотри: к примеру, фельдшеры раздают баланду. Больные получают почти одну воду, им зачерпывают жижу сверху. А то небольшое количество картошки и костей, которые осели на дно котла, остается фельдшерам…
Но тут разговор прервался, потому что в дверь вошел очень высокий человек. Он был уже немолод, определенно старше шестидесяти, и немного горбился при ходьбе. На носу у гостя сидело старомодное пенсне.
Де Хонд вскочил со стула:
– Добрый день, профессор!
И Ханс понял, что этот высоченный дядька и есть профессор Самюэль. Он представился профессору и стал ожидать, как пойдет разговор. Сперва задавались обычные вопросы: когда прибыли, есть ли политические новости и так далее. В ответ Ханс рассказал, как они добирались до Освенцима и как ему удалось уцелеть при селекции. Он не преминул подчеркнуть, что его жена Фридель находится в Десятом бараке.
Профессор позволил себе говорить с ним довольно свободно:
– Конечно, я как раз сегодня разговаривал со многими девушками, очевидно, прибывшими вчера вместе с вами на поезде из Голландии. Вот только не помню, чтобы кого-нибудь из них звали ван Дам. Вам надо бы попробовать поговорить со своей женой через окно, но, пожалуйста, будьте очень осторожны. И конечно, я передам вашей жене привет от вас.
Хансу очень хотелось попросить профессора принести ему письмо от Фридель, но он сумел сдержаться. Он ожидал от профессора помощи в гораздо более важном деле. – А вы часто бываете в женском бараке?
– Я там бываю каждый день, это моя работа.
Ханс притворился наивным:
– Вы – практикующий врач? Вы лечите этих женщин?
– Кое-кого лечу, но не всех и не всегда; я выполняю только определенные функции. Я отбираю женщин, которые, по моему мнению, могут служить материалом для изучения.
– А для женщин эти ваши эксперименты не слишком опасны?
Профессор попытался защититься:
– Конечно, существуют очень опасные эксперименты, быть может, даже наносящие женщинам вред, но то, что я делаю, – это совсем другое. Мне повезло, потому что эсэсовцы заинтересовались проблемами, связанными с раком матки. Так что я могу заниматься исследованиями множества женщин, и тогда их не разрешают использовать для других, по-настоящему жутких экспериментов.
Ханс кивнул с понимающим видом. Он, конечно, не был вполне уверен в том, что профессор преследовал исключительно благородные цели, но не хотел позволить тому заметить его скептицизм. Профессор все-таки мог ему еще пригодиться.
– Посудите сами, – продолжал Самюэль. – Я беру у моих женщин крошечный кусочек слизистой оболочки с края шейки матки. Этот образчик исследуется под микроскопом. У некоторой части женщин мы находим определенные аномалии в ткани. Мы видим клетки, которые сильно отличаются от нормальных в своем развитии. Я полагаю, что из этих клеток впоследствии может развиться рак. Так я надеюсь отследить начало формирования раковых опухолей.
Судя по словам профессора, его занятия вряд ли могли нанести женщинам серьезный вред. Но Ханс не мог понять: в чем заключалась важность таких исследований? Когда японские ученые натирали кожу белых мышей смолой, они могли наблюдать изменения, происходившие вследствие их действий, и получали важные результаты. Оказывается, рак можно вызвать искусственным путем, поскольку деготь содержит канцерогенные вещества. На самом деле медикам уже встречалось нечто подобное – рак губ и языка у заядлых курильщиков трубки. Раньше врачи полагали, что рак развивается от наличия в составе табака никотина, а оказалось, что можно заболеть от того, что в ваш организм попадают частицы дегтя – смолы, образующейся в процессе курения.
На самом деле Ханс считал противозаконным использование людей для вивисекции против их воли независимо от того, насколько полезны такие исследования для развития медицины. Впрочем, пока что у него не было возможности судить об этом из-за недостатка фактов; кроме того, его гораздо сильнее волновали другие проблемы.
– А вновь прибывшие женщины из Голландии тоже будут использоваться для экспериментов?
– Вне всяких сомнений, – кивнул Самюэль. – Но я могу помочь вашей жене. Я занесу ее в свой список, и она не попадет в руки других «экспериментаторов». Таким образом я смогу как можно дольше оберегать ее от опасности.
Ханс сердечно поблагодарил Самюэля. Он почувствовал некоторое облегчение. Конечно, он понятия не имел, удастся ли профессору выполнить свои обещания, но, во всяком случае, на сердце у него стало спокойнее. Кажется, на какое-то время Фридель оказалась в безопасности.
Глава 8
Между тем наступил вечер, и снова зажглись лампы над колючей проволокой. Появился староста приемного отделения, толстый фельдшер. Ткнув пальцем в обоих новичков, он проорал:
– Похоронная команда!
Де Хонд улыбнулся:
– Прекрасная работенка, только засучи рукава, чтоб не измазаться.
Они вышли из барака. Перед дверями стоял грузовик с просторным цинковым кузовом. Из погреба переносчики трупов выносили тела. Они работали парами и вполне могли бы брать сразу два трупа, потому что эти выброшенные из жизни, доработавшиеся до смерти люди превратились в скелеты, обтянутые кожей, еще не успев умереть.
Они брали тела за руки и за ноги, одного за другим, и складывали на платформу, откуда они сразу соскальзывали к борту грузовика, потому что цинк сделался влажным от жидкости, сочившейся из трупов. После того как тело останавливалось, его подбирали и укладывали аккуратно на кучу таких же. Затем Ханс и ван Лиир резво отскакивали, потому что следующий покойник уже скользил в их сторону. Когда носильщики особенно удачно бомбардировали голландцев трупами, тем приходилось постоянно «танцевать» у стенки грузовика. Отвратительная работа.
Становилось все темнее, и если бы не лампы, зажженные над проволокой, они бы ничего не видели: ни непрестанно съезжающих к бортику трупов, ни скачущих по ним людей. Их руки стали такими скользкими и грязными, что им с трудом удавалось удерживать очередные тела. В результате трупы, выскальзывая из рук, пачкали их одежду.
Когда Ханс возвратился в приемное отделение, он чувствовал себя чудовищно грязным и вонючим. Руки он помыл холодной водой, потому что мыла у него не было и никто не одолжил ему ни кусочка. Про стирку одежды не могло идти даже речи.
На стене душевой висели прекрасные лозунги:
И еще несколько подобных. Эти слоганы развесили немцы; они были призваны заменить собой реальность, ведь если ты достаточно часто повторяешь какой-то девиз, да к тому же плакатики, на которых он написан, наклеены на все стены, то в конце концов все поверят в истинность надписей:
У тибетских монахов были специальные бумажные вертушки с текстами молитв; вертушки крутились на ветру, и слова молитв регулярно повторялись. Похоже, немцы считали, что когда вам приходится мыться в душевой холодной водой, потому что теплой нет, достаточно прочесть трижды «Halte dich sauber» – и этого будет достаточно, чтобы оставаться здоровым. Ханс предпочел бы молиться, сидя под тибетской вертушкой. Потому что, в отличие от тибетских монахов, немцы в области цивилизации сумели достичь совершенства лишь в одном: в технике уничтожения людей.
В приемном покое его уже разыскивал де Хонд:
– Пошли, ван Дам, уже почти стемнело. Нам надо успеть в Десятый барак.
Они вышли на Березовую аллею. По ней без видимой цели бродило довольно много людей. Неподалеку от Десятого барака кто-то стоял. Де Хонд направился в ту сторону и обратился к одному из стоявших:
– Коллега Адрианс.
Адрианс обернулся и тут же забросал Ханса вопросами о Вестерборке и о родителях своей жены, но Ханс слушал его вполуха. Стоя почти рядом с бараком, он смотрел не отрываясь на зарешеченные окна, в которых то и дело появлялись лица женщин.
Адрианс тем временем продолжал болтать. Он был в лагере всего несколько месяцев, и пока все у него складывалось весьма удачно. Има, его жена, оказалась в Десятом бараке, но она работала там медсестрой, а он пристроился в Отделение гигиены – если быть точным, название выглядело так: Serologischen Labor des Hygiënisch-Bakteriologische Untersuchungsstelle der Waffen-SS und Polizei Südost 47. Там проводились подробные и многосторонние лабораторные исследования для лагерей и армейских эсэсовских частей. Это была просто замечательная работа, но лаборанты-эсэсовцы, конечно, следили за ним в оба глаза. Вдруг, даже не повернув головы в сторону барака, он сказал:
– Привет, Има, привет, малышка, как прошел день?
В крайнем окне, выходящем на Березовую аллею, появилась девушка. На ней был красный платок и белая рубашка. Она что-то еле слышно ответила.
Ханс не мог утерпеть и спросил, не знает ли Има, где Фридель, и не поищет ли она ее. Но ребята пихнули его в бок и жестами показали, чтобы он заткнулся: совсем рядом, метрах в пятидесяти от них, на угловой башне лагеря, между двумя рядами колючей проволоки торчал на своей вышке Sturmmann48. Одно громкое слово, обращенное к женщине, могло завершиться выстрелом и прекратить идиллию навсегда.
Терпение никогда не было сильной стороной характера Ханса. Но теперь он чувствовал себя так, словно прождал свидания с любимой несколько лет, и никак не мог сдержать жгучего нетерпения. Атмосфера была накалена, сумерки сгущались, а за окнами, словно в старинном театре теней, проплывали силуэты женщин. Это был странный вечер: душная атмосфера бабьего лета и ожидание чуда, разлитое в воздухе. Словно сцена из сказок «Тысячи и одной ночи»: юноши стоят на пороге огромного гарема и каждый из них гадает, которая из женщин принадлежит ему.
И тут наконец раздался ее голос, словно призыв муллы с отдаленного минарета, несущийся сквозь душную восточную ночь. Словно грустное, но полное страсти сновидение. Такое тихое, как шепот влюбленных, прячущихся в тайном месте, и грустное, как песня муэдзина, обращенная к пророку.
– Ханс, любимый, слава богу, ты тоже здесь…
– Фридель, малышка, теперь мы вместе и все будет хорошо.
Он искал ее фигурку в окнах, но тьма становилась все плотнее, надежно скрывая силуэты женщин. Они прижимались к окнам и казались совершенно одинаковыми из-за красных платков, которые были на каждой из них. Он сказал ей об этом.
– Я сниму платок, и ты сразу увидишь, какая я красотка.
Там, за вторым от угла окном, была она, его девочка. Он улыбнулся. Конечно, она самая красивая на свете. Он всегда считал ее красивой, не важно, есть у нее волосы или их сбрили, она всегда будет для него самой красивой. – Как дела у тебя в бараке? Все нормально?
Тут ребята дали понять Хансу, что с вышки его, похоже, не видно, и теперь он может говорить спокойно.
– Знаешь, здесь неплохо. Работать не заставляют, и тут чисто.
– Фридель, я говорил с профессором. Ничего не бойся, он сказал, что тебе, как жене доктора, ничего не грозит.
– Это хорошо, потому что здесь, кажется, делают странные вещи с людьми.
Ханс увидел, как женщина, стоявшая рядом с Фридель, толкнула ее: им нельзя было говорить об этом.
– Фридель, малышка, я работаю в госпитале, так что со мной тоже все будет в порядке…
И вдруг все оборвалось. Раздался резкий свист, парни подхватили Ханса и отправились по Березовой аллее, удаляясь от женского барака.
К ним подошел молодой парень.
– Это я свистел. В лагере Клауссен.
Клауссен был Rapportführer 49. Он появлялся в лагере всегда внезапно, чаще всего – чтобы провести ежевечернее собрание, где Lagerführer50 каждого из лагерей отчитывается обо всем, что случилось в его лагере за день. Это был очень высокий, словно сошедший с «арийских» плакатов, светловолосый немец. По утрам он бывал вполне благодушен, но к вечеру обычно напивался и становился опасен.
В любом цивилизованном обществе склонность к насилию старательно подавляется в детях, начиная с самого раннего возраста – как примерами поведения взрослых, так и воспитанием. В германском обществе, однако, страсть эта приветствовалась и поощрялась. Национал-социалистическая мораль плюс определенное количество алкоголя делали из людей совершенных дьяволов.
Хотя, пожалуй, дьявола могло бы оскорбить сравнение с этими людьми, ведь дьявол – справедливый мститель. Он появляется на арене либо если кто-то должен понести заслуженное наказание, либо когда какой-нибудь безумный ученый вроде Фауста сам вызовет его и подпишет соответствующий контракт о продаже собственной души.
А нацисты жестоко расправлялись с беззащитными жертвами без какого-либо намека на закон или справедливость.
Итак, где-то впереди уходил в глубь лагеря раппортфюрер Клауссен, с которым им не очень хотелось встречаться. Они двигались в том же направлении, что и он, но старались держаться на безопасном расстоянии. Всякий, кто попадался ему на пути, удостаивался его внимания – тычка или затрещины, а того, кто не успел вовремя отскочить в сторону, Клауссен сбивал наземь, чтобы неловкий арестант мог без помех свести знакомство с его ногами, обутыми в высокие, начищенные сапоги.
Но тут откуда-то вынырнул Вилли, староста лагеря. Он был не только по должности, но и по возрасту самый старший среди арестантов и их единственный представитель, с которым лагерным властям приходилось считаться. Вилли, улыбаясь, сжал свою шапчонку в кулаке и вразвалку направился к Клауссену. Последовала напряженная пауза, пока Клауссен, щурясь, пытался понять, кто же это столь непринужденно приближается к нему, приветливо кивая… и наконец, разглядев Вилли, сразу успокоился. Дружески приобняв старосту лагеря за плечи, он, улыбаясь, повел Вилли с собой, очевидно, чтобы вместе пропустить по стаканчику.
Весь лагерь вздохнул с облегчением: Вилли удалось разрядить обстановку. Он вообще был правильный парень, этот Вилли. Он понимал, что его долг состоит в том, чтобы защищать арестантов перед начальством, и он делал это, пренебрегая опасностью. Вилли был немцем, но вдобавок еще и упертым коммунистом, так что в лагере он сидел уже целых восемь лет.
Вообще-то старост из числа арестантов выбирали эсэсовцы, и не все они были такими, как Вилли. Вот Деринг, к примеру. Этот был старостой госпиталя. И как раз на следующее утро Ханс свел с ним знакомство.
– Что вы за врач? – спросил Деринг.
Ханс ответил одном словом: назвал свою врачебную специальность. Он испытывал отвращение к этому человеку, небрежно развалившемуся в кресле и разговаривавшему с коллегой так, словно тот был нашкодившим мальчишкой.
– Достаточно, подождите в коридоре.
В коридоре, в ожидании своей очереди, стояло несколько арестантов. В большинстве своем – молодые поляки, кандидаты на работу в качестве санитаров, которых должны были представить старосте. Кроме них, было трое евреев: сам Ханс, фельдшер ван Лиир и еще один человек постарше. Последний представился: доктор Бенджамин, детский врач из Берлина. Он прибыл в том же эшелоне, что и Ханс, но сразу после дезинфекции профессор Самюэль забрал его к себе в госпиталь. Они были знакомы еще со студенческой скамьи.
Когда последний молодой поляк вышел от старосты, появился писарь со списком: он велел еврейским докторам подождать и забрал поляков с собой. Через несколько минут он вернулся.
– Вы должны сперва пройти карантин. Только после этого вы можете быть направлены в госпиталь.
Ханс был изумлен: получив накануне «добро» от лагерного врача, он считал, что вопрос с его назначением на врачебную должность уже решен. Но де Хонд уже предупреждал его:
– Это с точки зрения немцев с тобой все в порядке, но с поляками еще будут проблемы.
К сожалению, де Хонд оказался прав.
Хотя лагерный врач принял Ханса на работу, польский староста госпиталя отправил его на карантин. Допустят ли их все-таки к работе в госпитале или это просто предлог, чтобы не брать туда евреев?
Ханса это сильно напугало. Почему на карантин не отправили поляков? Почему только их, троих евреев?
Пока Ханс находился на карантине, он успел гораздо лучше разобраться в лагерной жизни. Они лежали на самом верхнем этаже нар: Ханс, старый доктор Бенджамин и какой-то русский. По утрам, в половине пятого, кто-то ударял в большой гонг, стоявший на крыше кухни, и за десять секунд обитатели карантина успевали соскользнуть с кроватей вниз; затем появлялся староста барака, чтобы проконтролировать, не остался ли кто-то в постели. Они строились в проходе между кроватей, ожидая своей очереди помыться и воспользоваться сортиром. Этот час ожидания оказался для Ханса тяжелейшим испытанием. Потому что ему необходимо было, едва проснувшись, тотчас же бежать в сортир – так уж он был устроен. А тут ему приходилось час томиться в очереди в одной рубашке, не имея возможности сразу облегчиться. И бесполезно было пытаться разжалобить старосту Stube 51 или Stubendienst 52, сторожившего дверь, все равно они ничего не могли бы сделать.
Но и этот час ожидания рано или поздно кончался. Каждому выдавали у двери пару деревянных сандалий и разрешали спуститься по лестнице вниз. Там находились умывальники и сортир. Возле сортира специальный человек – Scheissmeister53 – следил за тем, чтобы никто не оставил после себя грязи. В руке у него была палка, и он весьма ловко ею пользовался. В умывальной дежурил Bademeister54, тоже вооруженный палкой. На стене висели изречения вроде: «Sauberkeit ist der halbe Weg zur Gesundheit» 55 и еще несколько в том же духе. Ага, чистота: тонюсенькая струйка холодной воды, мыла арестантам не полагается, а вытираться вместо полотенца приходится собственной ладонью. К тому же после умывания специальный человек проверял, чисто ли они вымылись.
Потом все шли застилать постели. Похоже, что в Германии этому процессу придавалось особенное значение. Словно кровати были предназначены не для сна, а лишь для того, чтобы на них любоваться. И даже здесь, в лагере, где жутко грязными одеялами застилали тюфяки, из которых давно высыпалась почти вся солома, а на нарах могли лежать тяжелобольные или даже умершие – все эти детали не играли совершенно никакой роли, главное – чтобы постель была «аккуратно заправлена», без единой складочки на одеяле, без единой выбившейся из подушки соломинки.
После того, как постели были заправлены, Ханс снова стоял в очереди в том же проходе между кроватями, в колоссальной очереди вместе с двумя сотнями поляков и русских, чтобы получить глоточек кофе. Хочешь пить или не хочешь – ты должен стоять в очереди. Кружек было слишком мало, так что приходилось пить из одной кружки вдвоем, и пить очень быстро, потому что следующая пара ждет своей очереди, чтобы тоже получить кружку. «Halte dich sauber» 56 – гласила надпись на стене, и под этим лозунгом все пьют из одной кружки! Отхлебывай кофе из одной кружки, ешь свою баланду черенком от ложки.
Ханс вспомнил историю пастора, который сел за стол в доме одного из своих прихожан-фермеров и ел своей ложкой суп из общего котла. Когда ему попался кусочек мяса, хозяин сказал: «Сплюньте его обратно в котел, святой отец, я уже его раньше сплюнул обратно». А здесь даже нечего было сплевывать.
Ханс воспринимал все это с юмором. А вот доктор Бенджамин относился к ситуации по-другому. Старик был совершенно сломлен. Он не мог перенести того, что его постоянно преследуют и избивают; собственно, именно беспомощность была причиной большинства его проблем. Получив кофе, он не смог выпить его достаточно быстро. И получил удар палкой. После кофе последовала команда:
– Всем по кроватям!
Он не пошел сразу и получил очередной пинок.
После этого они просидели несколько часов на кроватях, пока «привилегированные» арестанты мыли пол. Их особое положение заключалось в том, что за свой труд они получали лишний черпак баланды. Ханса раздражало безделье просто потому, что он был от природы очень активным человеком. Но он помнил о том, что сказал ему в самый первый день Лейн Сандерс:
– Каждый день, который ты проведешь в карантине, считай выигранным. Есть дают столько же, сколько в рабочей команде, а работать не заставляют.
В чем-то он был прав: ты экономишь силы. Но при этом находишься в постоянном напряжении. Ожидание кофе, ожидание баланды, ожидание побоев и брани.
Иногда среди дня удавалось выйти на улицу. Прогуливаться между бараками было приятно, хотя после полудня сентябрьское солнце нагревало воздух до безумной жары. Но Ханс все равно предпочитал выходить на улицу; дело в том, что его поместили в штюбе среди русских и поляков, он не понимал ни слова из их разговоров и был лишен возможности общаться с соседями. Доктор Бенджамин и он были здесь единственными евреями – в том числе и по этой причине соузники вели себя неприязненно по отношению к ним. Но на улице он мог встретить людей, сидевших на карантине в других бараках. Там попадались то чехи, то австрийцы, и всегда – что было приятнее всего – среди них находились индивидуумы, готовые доказывать тебе с пеной у рта, что война продлится не дольше трех месяцев.
Прошло три дня, и у Ханса случился праздник: он получил посылочку от Фридель – несколько кусочков хлеба с маргарином и джемом. На карантине они получали хлеб крупными кусками. А эти бутерброды были аккуратно нарезаны и сложены намазанными сторонами внутрь. А главное – они были приготовлены руками любимой женщины, его жены.
Она была так близко от него, метрах в трехстах, не больше, но у дверей ее барака стояла стража, и если стражники его поймают, то изобьют до полусмерти. Все равно можно было рискнуть, но ведь стражники непременно сообщат об инциденте эсэсовцам, и какое дополнительное наказание те ему придумают, – никто не мог сказать.
Так он прожил целую неделю в постоянном напряжении от безделья, в ожидании хлеба и наказаний, в тоске и скуке.
Но через неделю наступили перемены.
