Kitabı oku: «Мифшутки Древней Греции. Сатирический пересказ античных преданий»
На обложке Персей освобождает Андромеду после убийства Кита, 1 век н.э, фреска Casa Dei Dioscuri, Помпеи. Национальный музей Неаполя, лицензия CC BY-SA 2.5
© Эдуард Леонидович Резник, 2022
ISBN 978-5-0056-7210-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть первая
Боги и полубоги
Хаос
По утверждению древнегреческих товарищей, вначале повсюду царил вселенский Хаос.
И был он беспросветен, бесконечен и неописуемо одинок, пока однажды не посетила его мысль шалая:
«Мать моя Вселенная! – сингулярно ахнул Он. – Так я ж порождать могу!»
И породил Землю с Тартаром, Мрак с Ночью. И Эроса, для потехи.
Ну а с Эросом всё само понеслось-поехало: Гея-матушка породила Горы высокие, Моря глубокие. Мрак с Ночью породили День и Свет, для контрастности.
Мрачный Тартар тоже нарожал себе всякого.
И началась повсеместная свистопляска, именуемая жизнью.
* * *
Принесла плодовитая Гея Урану титанчиков – шесть мальчиков и шесть девочек, – и стали они, разбившись по парам, тоже порождать, не мешкая.
Так возникли: Солнце, Луна, Заря розоперстая… Не говоря уже о ветрах, океанидах и прочей ерунде вроде звёздочек.
Правда, быстро пресытившись суетой утомительной, поднялся Уран над всем сущим и стал оттуда править миром. А вот жена его, Гея, увы, не смогла пресытиться. И всё рожала как заведённая.
– Чьё это?! – громыхал Уран, разглядывая уродливых циклопчиков.
– Твоё! – уверяла мужа невинная жёнушка.
– А это?! – указывал он на сторуких гекатонхейров.
– И это. Как на духу… А ну-ка, деточки, обнимите скорей папочку!
И бежали сторукие обниматься. Да так, что Уран продохнуть не мог.
Отбиваясь от ласк тех навязчивых, мчал к себе правитель материи и до зари грохотал там раскатисто. Пока однажды не пришла ему гениальная идея, всякого папашу посещающая изредка.
– А забрала б ты с глаз долой этих деточек! – пророкотал Уран в то утро памятное. И отозвалась его супруга изумлённая:
– А куда ж мне забрать-то их, миленький?!
– Да всё равно! Хоть туда, откуда вылезли! – разразился Уран грозной бурею.
И вобрала в себя Гея титанчиков.
А вобрав, принялась их в своём чреве против папашки науськивать.
Крон
Прилежней всех науськивался младшенький, Кронушка. Среди своих – Хрон или Хронос-джуниор.
Жутко нравилось тому Хроносу, сидя на коленках матушки, внимать колыбельной песенке:
Папка мамку не любил,
Кровных деток истребил,
Ай, люли, люли, люли —
Серпом папку оскопи!
И вот однажды, до одури наслушавшись того проникновенного шлягера и раздобыв по случаю серп нержавеющий, взял Крон да и оскопил папашу единокровного. После чего безжалостно низверг оскоплённого.
Подробности того инцидента греки умалчивают. Но вот схема: серп, оскопление, низвержение – прослеживается ими и впоследствии.
* * *
В итоге, взобравшись на пригретое папино местечко, стал отныне Хрон единовластным царём всего сущего.
– Нет нынче никакой веры деточкам! – вздыхал он частенько вечерами томными. – И куда только мир катится?
«Куда-куда… – ехидно посмеивался Тартар. – Знамо куда, чай образованные».
А жена Крона, Рея кроткая, покорно помалкивала в тряпочку. И помалкивая, рожала мужу богов исключительно. По сугубо гастрономической надобности. Был у Хрона такой пунктик. Страдал он вдобавок к паранойе божественной богоедством любительским и, в отличие от низвергнутого папаши, любил своих деток чуть прожаренными и пожирал их порой даже без соуса.
Выгода тут прослеживалась очевидная. С одной стороны, брюхо сытое, с другой – власть незыблема.
– Ну-у, – потирая ладони в предвкушении, вопрошал он жену свою кроткую. – Кого нынче родила мне, в смысле сготовила?
– Аида, – вздыхала Рея несчастная.
– Еврея, что ли?!
– Бога, Аидушку.
– Аппетитное имя. Подавай кровиночку!
И лопал Крон чад своих без угрызений совести.
«Боги, – часто повторял он, косясь на серп нержавеющий, – знаем мы этих богов изменчивых».
Зевс
А вот громовержец будущий, ввиду вышеописанных обстоятельств, родился на Крите, в мило обустроенной пещерке.
Пятеро его божественных братьев к тому времени давно уже переваривались в желудке у батюшки. А тут и новорождённого пригласили на трапезу.
Да только не стала Рея отдавать на съедение младшенького. Завернула она в пелёнку булыгу бесхозную и подсунула мужу муляж, приговаривая:
– Кушай, Хронушка, кушай, родненький! Свеженький, парной, только родила. Кличут Зевсиком.
И чавкнул Крон, не подавившись.
Ну а греки потом в честь Реи той сообразительной часть мачты назвали для повешения.
* * *
А спасённый младенчик рос себе в той пещерке спокойненько, вкушая медок и козу Амалфею посасывая, ни горя, ни нужды не ведая.
Воспитанием его занимались нимфы прелестные. Возмужанием – куреты мудрые.
И вырос божок, на радость мамке и назло папочке, смышлёным да всемогущим.
А как возмужал, двинул отца низвергать – согласно традиции.
– Чтоб непременно возвратился к ужину! – кричала ему вдогонку Рея-матушка.
– Ладно… – бурчал подросток трудновоспитуемый. – Папку вот оскоплю и отужинаем…
В итоге и на сей раз не подкачал серп испытанный.
Рубанул им сынок по чреслам папеньку, попросил срыгнуть оскоплённого, и выскочили на свет боги непереваренные: Посейдон, Деметра, Гера с Гестией и Аид, вечно мрачненький.
Влажный климат папашиной утробы пошёл лишь на пользу богам отторгнутым. Детки нагуляли жирок, налились соком желудочным… Но тут против них неожиданно восстали дядюшки.
«Выскочки! – взревели титаны-родственники. – Молодо-зелено!»
Тоньше других и пронзительней вопил оскоплённый Хрон-батюшка.
Тут-то началась великая титаномахия, иными словами – мордобой божественный.
* * *
Нещадно били молодых богов могучие дядюшки. И если б не гора Олимп неприметная, неизвестно, чем бы дело кончилось.
Но вот закрепились боги на высотке той стратегической. Похватали молний, циклопами накованных. И послали сторуких гекатонхейров швырять во врагов те молнии. А сами сели вкушать нектар с амброзией.
Да так ожесточённо и доблестно, что не вынесли титаны подобной наглости и сошли дружно в Тартар посмеивающийся.
* * *
Однако этим противостояние не ограничилось.
За пленённых вдруг жутко разобиделась Гея-бабушка.
Выкрикнув в сердцах: «Одна голова – хорошо, а сто – лучше!», разродилась она стоглавым Тифончиком и, пропев: «Чудище ты моё ненаглядное, носовых платков на тебя не напасёшься!», на Олимп богов жечь его отправила.
Хорошо, Зевс громовержцем оказался да посшибал тому Тифону все его жуткие головы. Иначе быть бы молодым богам носовыми платочками.
Посейдон
А вот Посейдон, бог морей и земли колебатель, страдал, говорят, от собственного имени. Как только ни склоняли колебателя, как ни рифмовывали. И не только, кстати сказать, на Олимпе стратегическом.
Вот и нервничал бог. Вот и волновалось море.
Но чем сильнее бушевал Посейдон обидчивый, тем витиеватей воздавали ему молитвы рыбаки с матросами.
– Угомонись уже, Пося! – говорили олимпийцы колебателю. – Не гони волну. Ты же бог. Не будь мелочным!
Но не успокаивался Посейдон Хронович. И понять его мог разве что Инах, сын Океана и Тефиды, склочницы.
Но где тот Инах?.. Вечно странствует.
Словом, неприветлив и угрюм был бог-буревержец.
Но вот прибили его как-то волны к Наксосу, острову, и увидел он там Амфитриту танцующую, дочь Нерея, старца водного.
И так славно хороводы водила та девица, что воспылал к ней Посейдон любовными чувствами. И решив для себя: «Пока дева на Наксосе, надо действовать!», указал трезубцем на колесницу рессорную и предложил прокатиться красавице.
Да только прокатила колебателя та хороводица.
Сказав: «Я на минуточку», сбежала она к титану Атласу, что на могучих плечах своих небосвод удерживал.
И рассвирепел Посейдон обидчивый. Бросился всюду искать свою хороводницу. Да только зря океаны взбаламутил, бесследно пропала его зазнобушка.
И вот уж совсем было Посейдон опечалился, как подплыл к нему дельфин и спрашивает:
– Не Амфитриту ли ищете, колебатель? Коли так – могу проводить. За желание… Звездой хочу стать. Подсобите трезубчиком?!
– Да легко. Легче лёгкого! Хоть звездой, хоть созвездьем! – Посейдон дельфину ответствовал и так тронул трезубцем остроносого, что тот в два счёта на небеса отправился.
А Амфитрита как ни кричала своему милому Атласу, всё ж не смог титан небосвод выпустить.
И утащил Посейдон в пучину танцовщицу. Да там женой и сделал быстренько.
А она ему в отместку наследничка родила.
– Тритон?! – обрадовался папаша новоявленный. – Ух ты, имечко-то какое звучное. Не одному мне теперь рифмоваться, получается!
И дует с тех пор Тритон в раковину да бури накликает грозные.
Нравом, говорят, сынок в папашу выдался.
Аполлон
Ох и любвеобилен… Ох и могуч был Зевс сиятельный. Страдал и млел от него женский пол нещадно.
Ещё бы – тучегонитель, вершитель, громовержец!
Разумеется, жене его, Гере, доставалось. Романы, интрижки, не говоря уж о бесконечном флирте божественном.
Однако скандалы его не останавливали.
– Ну бог я, понимаешь? Бог! – втолковывал он жене своей ревностной. – Природа у меня такая!
А та всё гонялась за его пассиями.
Титаниду Латону, к примеру, так и вовсе на остров посреди океана выслала. Греки утверждают, будто Зевс в порядке обольщения перепелом ради той титаниды прикинулся.
Но и птичьи подробности не смягчили гнева Гериного. Крикнула дракону: «Фас!» – ревнивица и спустила на Латону Пифона стоглавого.
Загнал дракон титаниду несчастную на плавучий остров Делос, и родила она там близнецов божественных: Артемиду и Аполлона.
* * *
Очаровательным мальчишкой получился Аполлончик златокудренький. Любили, баловали его боги, родичи.
Гефест даже серебряный лук с золотыми стрелами мальцу выковал. А проказник схватил игрушку смертоносную, да и расстрелял из неё Пифона стоглавого.
А на могилке драконьей возвёл Дельфы священные.
* * *
Или вот ещё случай памятный.
Встретился как-то Аполлону Эрот пухлый, с колчаном стрел влюбляющих.
И рассмеялся Аполлон заливисто:
– Зачем тебе стрелковое оружие? Ну какой из тебя лучник, мелочь пузатая?
– А вот такой! – крикнул Аполлону Эрот обиженный и пронзил стрелой любви бога заносчивого. А стрелой нелюбви поразил Дафну, красавицу, дочь Пенея, божка местного.
И полюбил Аполлон Дафну юную. И не полюбила Дафна бога златокудрого.
– Стой! Куда бежишь, дурочка?! – кричал Аполлон нимфе возлюбленной. – Я ведь не абы кто, а сын Зевса! С намереньями!
Но бежала от него нимфа трепетная.
И гнался за ней Аполлон намеренный.
Тогда взмолилась дева Пенею старому: «Спрячь меня, замаскируй, папенька!» И обратил её отец в древо кряжистое.
Грубой корой покрылась Дафна несчастная. Ноги корнями в землю ушли, руки ветвями к солнцу потянулись…
Нарвал лаврушки с той Дафны Аполлон опечаленный и, украсив ею чело божественное, молвил пророчески: «На соления пойдёшь теперь, на консервацию!»
После чего укатил горевать к музам творческим. Любил бог с музами погоревать время от времени. А если вдруг музы заканчивались, бог и с юношами горевать не брезговал.
* * *
Был у него, к примеру, друг Кипарис, сын царя Кеоса. И так один олень тому Кипарису нравился, что, пристрелив его на охоте нечаянно, зашёлся нечастный в рыданиях:
– Покарай меня, Аполлон, по всей строгости!
Ну и превратил златокудрый бог Кипариса в древо хвойное.
Греки с тех пор исключительно возле могилок те кипарисы высаживают.
* * *
Или вот ещё случай ботанический, уже с другим товарищем Аполлона, Гиацинтом, произошедший.
Метали они как-то с Гиацинтом тем диск бронзовый – древнегреческое народное развлечение «кто выше выбросит». И Аполлон, разумеется, выиграл.
Так рекордно метнул болванку тяжёлую, что, срикошетив, пробила она тому Гиацинту голову.
Так и ушёл тот с лужайки в царство Аидово.
А Аполлон зачерпнул крови тёпленькой и аленький цветочек из неё в горшке вырастил.
«Вот, – говорит, – друг мой возлюбленный, будешь отныне вечно жить… на подоконниках».
И забренчав на лире златострунной, к музам горевать укатил. Как водится.
* * *
Из-за той самой музыки, кстати, сатир Марсий шкуры-то своей однажды и лишился.
Нашёл козлоногий флейту серебряную, что Афина в лесу выронила, и возгордился чудесной находкою. Аполлона вызвал на музыкальное состязание.
– А ну-ка, поглядим, – хихикает, – чего ты супротив моей флейты сделаешь?!
Да тут же и проиграл по очкам то соревнование. В три аккорда спустил Аполлон шкуру с козлоногого.
Греки утверждают – на память. Уж больно она ему, говорят, понравилась.
Актеон и Артемида
А вот сестра Аполлона, Артемида, в Греции всегда считалась заядлой охотницей. За это античные греки любому кишки наизнанку вывернут.
Стыдлива, говорят, была Артемида, невинна. Никто из смертных красоты её девственной не видывал. Одному лишь Актеону улыбнулась фортунушка.
Пошёл как-то Актеон дичь пострелять с приятелями, да так медовухи настрелялся, что горшок от амфоры не отличал воочию. И решил с пьяных глаз в ближайшем гроте освежиться.
А в гроте том, по оказии, Артемида с нимфами купалась.
Увидел её похмельный мученик и аж заблеял от изумления:
– Ты, бэ-бэ, хто?! – спрашивает.
– А ты кто?! – зарделась Артемида стыдливая.
– Я? Я Ик-теон, сын А-аристея!
– Смертный, что ли?!
– Ну-у… в данный момент… почти… Дай водицы испить, милая, кем хочешь для тебя стану!
– И оленем?
– Да хоть выхухолью!
– Нет, – улыбнулась Актеону богиня-охотница, – истинный мужчина с рогами должен разгуливать!
И превратила Актеона в оленя статного.
Расцвели на голове его рога ветвистые. Зацокал Актеон копытами стройными. И молвила ему богиня-охотница:
– Беги же скорей, расскажи приятелям, что саму Артемиду видел, девственную!
И побежал олень-Актеон перед друзьями хвастаться.
Но не признали приятели собутыльника. Затравили псами гончими да на вертеле кусками зажарили.
– Эх, – сокрушались они, причмокивая, – жаль, нет с нами Актеона верного. Вот уж кто б по достоинству оценил оленятинку.
Так и погиб Актеон, сын Аристея.
Ну а из псов тех гончих боги созвездие по привычке сделали.
Аид и Персефона
Или вот, к примеру, Аид мрачный. Ну, казалось бы, уж такая персона важная, а от тёщи страдал, как последний смерд.
И всё потому, что прельстился юной племянницей своей, Персефоной, дочерью Деметры и громовержца сладострастного.
Бегала, говорят, та Персефона по лугам с подружками, рвала себе цветочки алые… А Аид подглядел, прельстился и к брату Зевсу стремглав кинулся.
– Отдай, – говорит, – мне Персефону по-братски. Прельстился – аж горю весь, будто в пламени!
А громовержец ему:
– Бери на здоровьице. Но только так, чтоб Деметра не пронюхала.
И помчался Аид взбудораженный к Гее-матушке с просьбой сердечною:
– Помогите, мамаша, пожалуйста, умыкнуть вашу внучку для сватанья!
И обрадовалась плодородная матушка:
– Наконец-то! Не дождусь уж, думала! Боялась, сынок-то в меня пошёл, в Гею!
И прорастила на радостях цветок красоты невиданной.
Рванула тот цветок Персефона нежная, да и провалилась в царство Аидово. Только Солнце-Гелиос её и видело.
Примчалась Деметра на крик дочери, а там лишь океаниды безмозглые – мычат, блеют, глазками хлопают.
И взмолилась тут Солнцу мать безутешная:
– Не видал ли ты дочь мою, о светлый Гелиос? Как сквозь землю она провалилася!
– Так сквозь землю и того… ухнула! – отвечал ей златоликий Гелиос.
И о сговоре братцев всё выложил.
Ох и разгневалась богиня на небожителей. Ох и закатила на Олимпе истерику. А затем, собрав туники нарядные, уволилась из богов без выходного пособия.
* * *
Замерла с её уходом жизнь во всей Греции – облетели деревья, травы повысохли.
А Деметра устроилась у царя Элевсина, Келея, нянечкой и знай себе сынишку его Демофонта балует.
Натирает на ночь пряной амброзией да в горячую печь кладёт – подрумяниться.
Но не вышло суфле из Демофонта мелкого. Проснулась его истеричная маменька и весь процесс кулинарный испортила.
– Ах ты, дура! Дура набитая! – набросилась Деметра на бедную женщину. – Не видать теперь Демофонту бессмертия! Пропадёт, как и все, – сгинет пропадом!
Насилу эвлесийцы храмом её успокоили.
Впрочем, и он Деметру не особо умилостивил.
Оставалась земля бесплодной, богам жертвы на ней не курились.
Закручинился громовержец без курева и письмо Аиду отбил срочной молнией: «Брат Аидушка (зпт) смилуйся (тчк) Твоя тёща нас крайне третирует (тчк) Ты б вернул Персефону склочнице (тчк) Хоть на лето (зпт) хоть на каникулы (тчк)».
И ответил Аид брату всевластному: «Насовсем забирай (зпт) коли надобно (тчк)».
«Мы весь год это счастье не выдержим (тчк), – прилетела ответная молния. – Три сезона потерпим (зпт) не более (тчк)».
* * *
С этих пор у богов так и водится. Три сезона на Олимпе – дочь с матерью. А как возвращается к Аиду девица, мать грустнеет и зима наступает лютая.
Лишь Аиду в аду жарче жаркого – Персефона-то, говорят, в мамашу характером.
Афина
Какие только коленки Зевс не выкидывал. Однажды, к примеру, даже родил через голову. От Метиды, богини мудрости.
Греки о том часто метрикой хвастают.
Нагадали как-то Зевсу мойры древние, что Метида ему сынка родит – выродка. И взволновался тучегонитель мнительный. На ужин позвал богиню мудрости. «Приходите, – говорит, – Метида, любезная, разговор к вам важный имеется».
А сам взял да и съел на десерт богиню, с пирожным.
Да так запил её амброзией плотненько, что голова наутро чуть не треснула.
Призвал к себе Гефеста Зевс страдающий и застонал ему прямо на ухо:
– Ох и худо ж мне, Гефестушка, миленький! Голова вся аж гудит и раскалывается. Ты б помог мне, сынок, помог, родненький!
А Гефест, не поняв сложной метафоры, просто раскроил отцу голову надвое.
И выскочила из черепушки отцовской доченька – в полном армейском обмундировании: с копьём, щитом, в доспехах сверкающих.
Замотал тут родитель башкой раскроенной. Замычал: «Афи!.. Афи!..» – в изумлении. И назвали дочь Афиной-воительницей – богиней войны и мудрости. Войны – поскольку родилась по-походному, а мудрости – ибо грабли изобрела наступательные. Ну и ещё кое-что, по мелочи: флейту, трубу, горшок глиняный. Но грабли – главное. Из них вся мудрость-то и проистекла впоследствии.
А Гефест с той поры молотком врачевать всех принялся. Греки говорят – безотказно работает.
* * *
А Афина в какой-то момент вдруг увлеклась рукодельем, вышивкой. Всяк могла – и крестом болгарским, и оверлоком обшивочным… Оттого вот и вызвала её однажды Арахна на состязание.
«Поглядим, – говорит, – кто из нас носки лучше штопает!»
А богиня ей: «Вот уж совсем вам не советую. Если что, я ведь и пришить могу намертво!»
Но Арахна её не послушала и ковры стала ткать с картинками. Да всё про богов, всё неприглядное. Вот и огрела её богиня челноком по темени.
Не перенесла того удара прядильщица и на шёлковой пряже повесилась.
А Афина из петельки её вынула, по щекам посиневшим отшлёпала и говорит: «Живи же, плети же, искусница!»
И превратила Арахну в паучиху мерзкую.
А сама за новой сбруей к Гефесту отправилась.
– Скуй, – говорит, – мне, братик, доспехи модные – с низким вырезом да высоким врезом. Расплачусь с тобой чистым золотом.
А Гефест ей:
– Не надо мне золота! Мне любви твоей будет достаточно!
Да как ринется с пылом на скромницу, да как овладеет её правой коленкой.
Пролилось с того колена семя божественное, и закричала Гея оплодотворённая:
– Да вы чего тут, ироды, делаете?! У меня же весь год овуляция!!!
Прокричала так богиня разгневанная и родила мальца Эрихтония.
«У-у-у, – засуетился сейчас же Гефест озадаченный, – я ж забыл совсем, у меня ж горны погашены да вулканы не прибраны!»
И как дунет куда-то в подштанниках, только Гея с Афиной его и видели.
А сиротку того, Эрихтония, Афина в одиночку взращивала. Как-никак колено единое.
Гермес
А вот Гермеса небожители сызмальства величали посланцем божеским.
«Ух, посланец!» – часто выкрикивали. Ибо страдал тот Гермес клептоманией и тянул у богов что ни попадя.
То у Зевса свинтит божий скипетр. То трезубец умыкнёт у колебателя. Вот и возносили ему молитвы жулики греческие. Редкостным пройдохой у них бог Гермес числился.
У Аполлона, к примеру, ясноглазого стадо коров увёл ещё в младенческом возрасте.
Выбрался из люльки, стащил подгузники, и недосчитались в поголовье штук пятнадцати.
А потом увидел Гермес черепаху на камешке, смастерил из неё лиру звонкую и сидит себе тихонько потренькивает. Да к старику пристаёт прохожему:
– Старик, а старик, хочешь коровку молочную? Бери, мне не жалко, пожалуйста, – только не выдавай моего месторасположения…
Глянул старик на младенца испуганно. Принял молча корову молочную.
А Гермес переоделся в обличье новое и снова к нему подсаживается:
– Старик, а старик, хочешь бычка крепкого? Бери, мне не жалко, пожалуйста, – только укажи, куда мальчонка с коровками направился.
Ну и взял обомлевший старик бычка в подарочек. И направление указал рукой трясущейся.
А карапуз, сказав: «Будешь знать, как на богов ябедничать!», превратил его в скалу гранитную. И дальше побежал баловаться.
Разделал в Пилосе двух коровок жертвенно, остальных завёл в пещеру укромную и домой примчал да в люльку плюхнулся.
Лежит себе мирно, агукает.
А мать Майя поёт ему песенку:
– Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю,
Не то Аполлон придёт
И стрелой тебя убьёт.
– А пусть сперва докажет! – улыбается младенец в люлечке. – Презумпция невиновности во всех законах прописана!
И ворвался тут в грот Аполлон рассерженный.
– Верни коров, – кричит, – гнида мелкая! Не то сгною тебя в мрачном Тартаре!
А Гермес зачмокал грудь мамкину, затуманил глазёнки блаженные.
– Каких таких коров? – бормочет. – Не ведаю. У меня вон молочка – груди полные!
И схватил тогда Аполлон проказника, и к Зевсу поволок, к родителю.
– Глядите, папаша, каков выродок! Без году неделя, а уж стадами коровокрадствует!
Осерчал родитель на ворюгу мелкого. Да как громыхнёт громом и молнией: «Как породил, так и поражу негодника!!!»
А Гермес хлопнул невинными глазками, лиру достал из подгузника и забренчал так пленительно, что весь Олимп заслушался той музыкой.
Аполлон аж заскулил от зависти.
– Давай меняться? – говорит братику. – Ты мне – лиру, я тебе – лук серебряный…
– Это я и так всё украду у тебя запросто, – улыбается младенец богу златокудрому. – Ты мне лучше коровок оставь украденных.
На том по рукам и ударили. И играет с тех пор Аполлон на лире черепаховой. А посланец Гермес с коровками балуется.
