Kitabı oku: «Книга мёртвых – 2. Некрологи», sayfa 3

Я твердо знаю, что он был бы жив и поныне, если бы в августе 2000 года он не познакомился со мной. Это я сманил его от женщины и от неспешной жизни в барнаульском «сквоте» в горы, любимые им навек. Я сманил, а они его за это убили. Я твердо знаю, меня будет мучить эта вина до скончания моих дней, что я его сманил. Но убили его они, эти безалаберные, мутные офицеришки.

Смерть Майора

Опускаешься мысленным взором в некий черный котлован и проводишь этим взором, как белым лучом, по стенам и по дну котлована. Уцепляешь и вытаскиваешь сцену, образ, облик, поворот, смех, два-три слова. Такова работа вспоминающего.

Майор Саша Бурыгин обыкновенно является мне в фольклорном виде: заматывает на ступне портянку. Розоволицый, как персик, он принадлежал к тому типу полнокровных русских блондинов, которых было немало в русских деревнях Центральной России. Я говорю «было», потому что Майор родился в 60-е годы, а с тех пор русские граждане потемнели, даже в деревнях. Может, от переживаний. Воистину потемнели, верьте мне.

Его занесло к нам в бункер на 2-й Фрунзенской как-то под вечер вместе с сотоварищем – большим эксцентриком Женей Яковлевым. Случилось это летом 1995 года, тогда в НБП² стали приходить первые рядовые нацболы, что называется, с улицы. Дежурный встретил меня известием:

– Нацболы из Электростали приехали!

При этом дежурный паренек на самом деле чуть иронически улыбался.

– Что? – спросил я.

– Странные какие-то…

Действительно, они оказались странными. Во-первых, они оказались старше нацбольского возраста, хотя этот возраст вырисовывался в 1995-м повыше, чем позже, когда к нам повалили подростки. Они были мужики после тридцати. Яковлев явился в фельдъегерском мундире, в этом ведомстве он тогда работал, Бурыгин представился майором, хотя и был одет в простецкие синие джинсы и рубашку неопределенно-горчичного оттенка. Как позднее выяснилось, у Яковлева были черты, позволявшие понять, почему он пришел к нам. Этот безумный самородок из подмосковного города имел натуру художественную: лепил и обжигал сам керамические скульптурки и тарелки, выучил французский и читал по-французски, то есть, как все первые нацболы, Яковлев был чудаком, эксцентричным типом, его, видимо, привлекла художественная, культурная часть нашего движения. А вот какие причины были у Майора, как мы его стали звать, я не понял. Я решил, что он явился «за компанию», в провинциальных городах возникают странные дружбы. К «Женьке» Майор относился с дружелюбным покровительством, как к достойному уважения чудаку не от мира сего. Так они и стоят в моей памяти: кругленький Яковлев в фельдъегерском мундире, чуть подвыпивший для храбрости, и Майор – выше Женьки на голову, с простецким розовым лицом бригадира или плотника. Стоят, смущенные, в большой приемной бункера, где за столом сидит дежурный в повязке и сложены штабелями газеты.

Прошлое, даже самое ужасное, имеет вынужденный налет сентиментальности. Я вижу себя, замедленно подающего им руку… В сущности, все мы в этой сцене были отборные, странные русские персонажи. «Женька», с его французским и керамикой (взгляд направо, да нет, не в воспоминаниях, а в 2008-м заканчивающемся году – на книжной полке притулилась Женькина керамическая граната-«лимонка» в виде лимона на подставке из трех точек, время лишь сорвало «лимонку» с подставки), и где? В Электростали!!! Да знаете ли вы, что такое Электросталь, граждане? Само название этакое трансформаторное, уже воняет нам в лицо алюминиевой опарафиненной фольгою, горячими проводами, раскаленными пластинами. В реальной действительности планеты Земля в Электростали в 1995 году вдоль дорог проносились черные выгоревшие корпуса заброшенных заводов, каркали вороны, падали со стен сопревшие кирпичи. Там у них даже стержни для ядерных реакторов изготавливали на этой многострадальной ядовитой индустриальной земле.

Мы их немного повышучивали, слегка словесно поиздевались, но в душе и я, и первый коллектив нацболов – мы загордились, что они к нам пришли. Что бывший замначальника погранзаставы Майор оказался с нами. Что странный тип Яковлев примкнул к галерее странных типов в нашей юной партии. Никто не мог предвидеть, что меньше чем через шесть лет Майора не будет в живых, что он будет убит неизвестными и скончается на руках санитаров, перекладывающих его из «скорой помощи» на койку приемного покоя электростальского госпиталя. Что будет запугана до ужаса его семья, жена и сын, что Яковлев от ужаса уйдет в такой запой, что забудет, как нас звали. Но до этого еще далеко, шесть лет, и мы пожимаем друг другу руки. И из «сакральной» своей половины выходит Дугин, тоже довольный: «Что, из самой Электростали? Пошел, пошел к нам народ…»

Следующий эпизод, выхваченный из черного котлована памяти: некое поле и кустарник вдоль ручья, ручей служит границей участка, который мы осматриваем. Это недалеко от Наро-Фоминска. Я, Майор, на сей раз заслуженно в сапогах, Яковлев суетится больше всех, тоже в сапогах, и какие-то лица со мной, вот уж не помню, кто. Возможно, у меня еще и не было охранника. Яковлев придумал, чтобы Партия выкупила у знакомого фермера его участок, на который он получил кредит, но обрабатывать не смог, и мы бы там построили штаб, казарму, а часть земли засеяли бы, может быть, клевером хотя бы. Предложение заманчивое, у фермера есть даже трактор «Беларусь», казарма нам нужна, мы будем обучать членов Партии дисциплине, по утрам на плацу станем подымать флаг. Мы расхаживаем по полю, меряем его шагами. Неподалеку видна группа новоотстроенных коттеджей.

– Мы с ними граничим? – спрашиваю я фермера (фермер в пиджаке, в галстуке, в резиновых сапогах, как же еще…)

– Да, – соглашается он мрачно.

– Вениаминыч, – Майор смеется, – не тревожьтесь, эти буржуи будут у нас по струнке ходить.

Судя по выражению лица фермера, фермер не уверен, что будут.

И опять мы меряем шагами, движемся к ручью и от ручья, даже пытаемся поссориться по поводу того, где именно будет плац, а где казарма.

Возвращаясь обратно, мы замечаем за собой слежку: пока мы обмеривали поле, синяя «шестерка» терпеливо стояла на косогоре, она тотчас снялась с нами и плотно следует за нами через все повороты.

– Ну, представляете, сколько оперов сюда набежит, если мы заселимся? На каждом дереве с биноклями будут сидеть, – говорю я.

Фермер за рулем грустно кивает.

Мы не взяли тот кусок земли, потому что не успели. Уже через несколько дней, видимо разгадав наши намерения, землю у того фермера отобрали. За то, что не засеивал поле.

В апреле 1997 года мы отправились отвоевывать у Казахстана Кокчетавскую область. Девять нацболов, включая меня. Представители Семиреченского казачьего войска обошли российские патриотические и националистические организации, выступили с пылкими речами, суть которых сводилась вкратце вот к чему. 2 мая 1997 года в Кокчетаве соберется казачий круг. И это будет днем восстания. Казачий круг примет резолюцию поддержать решение Кокчетавского маслихата (то есть областного Совета), который в тот же день ранее примет постановление о выходе Кокчетавской области из состава Республики Казахстан. В том, что такое постановление будет принято, казаки не сомневались. Двадцать два из двадцати четырех депутатов маслихата были русские и должны были проголосовать за выход. В соседних российских областях, в частности в Курганской, у казаков, по их словам, были лагеря, где собраны были добровольцы, ждущие лишь сигнала. На вопрос, снабжены ли добровольцы оружием, казачьи эмиссары отвечали уклончиво, но так уклончиво, что становилось понятным, что снабжены.

Казакам обещали приехать на помощь «Черная сотня» и якобы даже РНЕ³. Казаки просили либо добровольцев, либо денег. Дорогу обеспечить не могли. На общем собрании московского отделения, после речи казачьего эмиссара, называвшегося «Фёдорыч», мы, простые ребята (времена, впрочем, были другие), объявили запись добровольцев. Записались десять человек. Двое из десяти – Майор и Яковлев. Яковлев потом не поехал, у него образовалась, не помню, какая уж, коллизия, в которую я верю – не думаю, что он тогда испугался, он испугался позже. Когда я объявил, что командовать отрядом поеду я, бункер взорвался криком «Ура!».

Я же говорю, времена были еще другие. В МВД России без сомнения знали о казачьем восстании 2 мая и о нашем походе. Нас два раза обыскали (впрочем, не тщательно, только меня и еще пару нацболов) на пути следования. И только. Сейчас бы они похватали нас по квартирам либо на вокзале и посадили бы сразу. Хотя мы отправлялись совершить патриотический геройский подвиг: вернуть в Россию российскую область из Казахстана.

Короче, мы едем: девять добровольцев, пьем чай, ходим друг к другу в гости, рассказываем байки. Плацкартный вагон. Майор использовал это время для агитации пассажиров. Он говорил им, что распил, разруб (но никак не распад) СССР – огромная трагедия для народов, составлявших СССР. И пассажиры его поддерживали. И даже были яростнее его. В вылинявших синих джинсах, в военной белой нательной рубахе, в пляжных тапочках (кривые розовые ногти), Майор сидел, подвернув одну ногу под себя, и без устали агитировал, агитировал и не уставал разговаривать. Со своим обыденным голосом, с простыми интонациями, он был убедителен. Я прислушивался. Я тогда еще подумал, что у Гитлера был в его окружении человек, которого называли «майор-рюкзак». Тот майор, с рюкзаком за плечами и часто на велосипеде, объезжал провинцию и агитировал соотечественников за национал-социализм. Гитлер любил «майора-рюкзака», приводил его в пример другим пропагандистам, упоминал в речах. Я подумал о нашем Майоре в том же ключе: отличный, простой, без заумности пропагандист. Наши студенты трактовали нашу идеологию запутаннее. А Саша Бурыгин взял из нее то, что ему было ближе: братство народов СССР, имущественное равенство, сильная армия. Вот, может, и весь его арсенал…

Мы были так неопытны, что не догадались хотя бы сойти не в Кокчетаве, а хотя бы на предыдущей станции. Или разделиться на группы. Ночью при въезде в Петропавловск, уже в Казахстане, по вагонам прошлась группа людей в кожанках, заглядывая в лица спящих. Пацаны мои бодрствовали рядом со мной на полках. Разводящим посты был Майор. Накануне вечером я сменил место, желая выспаться перед трудным днем, лег в глубь вагона среди простых пассажиров. Группа в кожанках, не обнаружив меня на моем месте, заметалась по вагону, но успокоилась тотчас, как только я отыскался.

Сходя с поезда в Кокчетаве, мы обнаружили, что весь перрон просто залит казахской милицией. Казахстанской, точнее. Нас окружили и повели, впрочем, без насилия, но настойчиво – собственно, куда нам было деваться? Я вздохнул, с сожалением вспомнив синюю (была весна) от молодой травы Великую степь, через нее вчера мчался поезд, и висели на проводах, спиленные кочевниками через один корешки телеграфных столбов. Там, где пилили с лошади, корешки были длиннее, там, где с верблюда, – короче.

В этом страннейшем путешествии, впоследствии получившем название «Азиатский поход НБП⁴», Майор почти все время находился в кадре. Вот, после домашнего ареста, освобожденные, мы мчимся по двухтысячекилометровой траектории из Кокчетава в Алма-Аты, строго на юг. Майор агитирует «челночниц», везущих на продажу на юг свою северную картошку.

– Что же вы, русские, нас бросили! – чуть не плачут женщины. – Почему вы нас не защитите от наших баев!

– Защитим! – уверенно убеждает Майор. Спокойный рассудительный русский мужик в солдатской рубашке. – Все мы растерялись – и вы, и мы – и не смогли противостоять злой воле злых людей… Но вы и сами виноваты. Зачем голосовали за независимость?

– Да мы не голосовали, – утверждает со второй полки голос, принадлежащий матроне в шелковых синих шароварах.

На второй сидят аж три матроны. В Азии путешествуют скученно, целыми роями, вагон явно перенаселен. Понятно, что у половины пассажиров нет билетов.

Далее на помощь моим воспоминаниям приходят фотографии. Вот мы стоим: полковник Ушаков – начальник погранзаставы, я с биноклем, мой второй охранник студент-геолог Миша Хорс, Майор, на заднем плане лысая макушка нацбола Максима Суркова. Фотографию сделал, вероятнее всего, мой первый охранник, бывший муниципальный мент Лешка Разуков. Мы стоим лицом к Лешке, а сразу за спиной Лешки – граница с Республикой Афганистан, контрольно-пропускная полоса. Самого лучшего свойства, разрыхленная граблями, причесанная. Я навел бинокль на город Мазари-Шариф. Город, где родился Гульбеддин Хекматияр, один из лидеров, воевавших против русских, горит. Его окружили талибы и вот-вот возьмут. На саму Историю смотрю я в бинокль. И майор Саша чуть в стороне – простой прищурившийся русский парень с розовым лицом. Голубые потертые джинсы, камуфляжная курточка, белый воротничок рубашки. Глаза прищурены. Ярко-синее небо Азии с белыми облаками. Все ярко, сильно. Полынь, пучки травы, кусок военной техники брошен. Что он думал, прищурившись?

Следующая сцена. Проехав через четыре среднеазиатские страны, чудесным образом не потеряв людей, мы едем в поезде «Душанбе – Москва» в Москву, по территории Узбекистана. Наводящие ужас на пассажиров, нас обыскивают узбекские таможенники. В соседнем отсеке – драма. Я слышу: «Не сниму!» Заглядываю туда. Узбекским таможенникам приглянулись наши камуфляжные формы – подарок 201-й дивизии. У нас нечего отобрать, потому, следуя правилу: «С паршивой овцы хоть шерсти клок», – таможенники рвут с ребят камуфляж. Я уже распорядился, отдал приказ: «Отдать!» У узбекских милиционеров вообще и у таможенников особенно – дурная слава. Несколько солдат 201-й дивизии пропали без вести на этом маршруте, трупы пассажиров порой вылавливают в арыках. Я, понимая, что сердцу пацана дорога камуфляжная, первая в жизни форма, да еще подаренная в экзотической стране экзотической 201-й дивизией, но жизнь дороже, рисковать не стоит, я отдал свою форму.

– В чем дело, Саша?

– У меня своя, не подаренная, Вениаминыч. Со времен службы.

– Мы его забираем! – говорит шеф узбеков и кладет ручищу на плечо Майора. – Будете его потом вызволять, – шеф невесело улыбается.

– Тогда мы все останемся вместе с ним, – говорю я.

– А, все – тоже хорошо, – зловеще продолжает улыбаться узбек.

– Саш, отдай, я тебе лучше куплю. Нам всем придется с тобой остаться. А у ребят матери, девушки ждут…

– У меня под камуфляжем только кальсоны, – говорит он, – а джинсы я выстирал. Мокрые везу…

– Саша. Надо.

Узбекские таможенники как волки смотрят на него. Как волки, готовые броситься.

Майор снимает камуфляжные брюки. Узбеки сгребают добычу и уходят. Уф-ф!!

Весной 2000 года я взял Майора с собой в Республику Алтай. Нас было четверо, считая со мной. Всю зиму я сидел за картами и книгами. На Республику Алтай навела меня шестнадцатилетняя девочка, нацболка из Бийска. В апреле мы прибыли в город Барнаул, где нас взяли к себе местные нацболы. Через несколько дней мы нашли проводника по Горному Алтаю и в его «фольксвагене» заторопились на юг, на Бийский тракт и далее на Чуйский тракт. Начало новому приключению было положено. Это начало привело меня через год в тюрьму Лефортово, а Майора – на тот свет. Но в том-то и дело, что исход любого приключения непредсказуем, однако человечество не очень отказывается от приключений.

Проводник – спортсмен и бизнесмен – привез нас к женщине-учительнице в село Амур Усть-Коксинского района. Дело в том, что спортсмен был еще и преподавателем-тренером и у него училась дочь учительницы, уже осевшая к тому времени в Барнауле. Учительница, полуалтайка с калмыцким лицом, жила в деревенском небольшом доме, через улицу жил ее сын-возчик с женой. В хозяйстве была больная мать, корова в дальнем сарайчике и телка, которую выращивали как родную дочь, чтобы к двум годам продать на мясо заезжему торговцу за мизерные семь тысяч рублей.

Проводник сел в «фольксваген», взял из моих рук деньги и уехал. Мы расположились у учительницы. Марье Ивановне, вдове с лицом калмычки, приглянулся блондин майор Саша. Вздыхала, глядя на него.

По утрам в небе зажигалось палящее солнце. А в горах лежали снега. В тех местах солнечных дней больше, чем в Сочи или в Сухуми. На третий день сын учительницы приехал с подводой, на которой отвез нас через ледяные еще, но вовсю текущие горы в отдаленный дом пастухов, собственно, это была неутепленная летняя изба из досок, где была железная печка. Мы там расположились. Майор был назначен заниматься хозяйством, топил печи (одна в избе, другая «дневная» – снаружи), готовил еду. Иногда в процесс вмешивался я, и тем ему досаждал. Приезжали на маленьких лошадках алтайцы, просили водки и заводили острые разговоры о Чингисхане. Прошлая слава монголов не давала их алтайским сердцам покоя. Уступая белому человеку уже несколько веков, они грезили у костров и печей о былом величии. Майор заводил с ними разговоры. Я обычно не выдерживал ночных бдений с полупьяными «Лёхами» и «Мишками» (на самом деле у алтайцев свои, странные имена, но они не доверяют своих имен случайным знакомым, боятся сглаза).

Внизу, в долине набухали и трескались почки, у нас в горах по ночам выли волки, и искусственный ручей, прорытый для удобства вблизи нашей избы, оттаивал только к полудню. Помню Майора, тщательно возящегося с вилками и мисками, особенно он настаивал на быстром омывании мисок после гречневой каши, потому что каша засыхала как цемент.

Мы разведывали местность. Подымались, опускались, переправлялись через бурные ледяные реки, проваливались в снега, спали под открытым небом при ночной температуре в минус 10°, поддерживая всю ночь костер. Вокруг не было ни души на многие десятки километров. Мы расходились с Майором в способах ночлега. Я предпочитал настил у склона горы и костер под навесом, он практиковал ночевку на рубленых ветвях сосен вокруг докрасна раскаленного костра. Мы с ним даже ругались по этому поводу. Я, городской житель, жалел сосны, которые он каждый раз изводил, он не имел к природе никакого почтения. По утрам мы варили крутой, как асфальт, кофе, и уж тут у нас не было разногласий.

Директор совхоза все более раздражался нашим присутствием в горах, накричал на учительницу Марью Ивановну, сказал, что мы шпионы, и нам пришлось перебазироваться. Весна уже подсушила горы, когда мы выехали на арендованном автомобиле в районный центр – село Усть-Коксу. Там в мае я дал Майору и еще одному моему спутнику довольно рискованное, каюсь, задание, и мы распрощались. Задание Майор и его и мой товарищ выполнили лишь частично, появились вскоре в Москве. Это ослушание послужило причиной моего гнева и размолвки между мной и Майором. Я встретился с ним еще только один раз – в феврале 2001-го. Отправляясь в августе в те же места, я уже не взял с собой Майора. Когда его убили, то я не мог увидеть его мертвого, так как был в это время в городе Барнауле, позднее – в горах, где уже 7 апреля на рассвете я был арестован.

Погиб же он вот как. 30 марта 2001 года Главное Следственное Управление ФСБ провело обыск в штабе НБП⁵ в Москве по адресу 2-я Фрунзенская улица, д. 7, а также обыски в квартирах некоторых активистов. Помимо этого, был задержан на вокзале в Новосибирске я (вместе с еще тремя товарищами) и подвергся обыску. Нас тогда отпустили, чтобы арестовать через неделю в горах. А Александр Бурыгин – наш Майор – был у нас также и держателем юридического адреса НБП⁶ (поскольку он был председателем организации офицеров запаса в городе Электросталь под названием «Щит»; «Щит»-то и дал нам справку о том, что они предоставляют нам помещение). Бурыгин пропал 30 марта и появился в доме глубокой ночью с 30 на 31 марта весь избитый. Он упал в коридоре. Перепуганные жена и ребенок вызвали «скорую». Умер он не то в самом автомобиле «скорой помощи», не то уже в приемном покое. Якобы от сердечной недостаточности.

В недостаточность я не поверил. Я поверил в одну-единственную из возможных версию. А именно, поскольку ФСБ расследовало мою активность на Алтае, то, разумеется, они не могли обойти стороной такого важного участника моего первого похода на Алтай. Да еще военного, да еще бывшего заместителя начальника погранзаставы в Казахстане (меня обвиняли впоследствии в организации незаконного вооруженного формирования с целью отторжения от Республики Казахстан Восточно-Казахстанской области, так называемого Рудного Алтая, и создания там сепаратистской республики). Майора задержали 30 марта, вероятнее всего по юридическому адресу «Щита» и Партии, и допросили с применением силы, то есть избивали и пытали. Как результат: они перестарались, и Майор умер вследствие нанесенных ему побоев. Вот что я писал в книге «В плену у мертвецов» в 2001 году по свежим следам происшедшего, сидя в тюрьме Лефортово:

…Известно, что в тот день его весь день не было дома. Вечером он никого из своих знакомых не посещал. Явился он домой около 23 часов «какой-то не такой», по свидетельству подростка-сына. Пошел в туалет, но не дошел, свалился на пол в коридоре. Согласно показаниям жены и сына, «скорая помощь» появилась только через час. Примерно через 40 минут он потерял сознание. Вопрос, где именно он умер, в больнице или в машине «скорой помощи» остается на совести бригады «скорой помощи». Согласно тем же источникам (друзья в Электростали, жена, сын) судмедэкспертиза констатировала «кровоизлияние в мозг, наступившее от удара тяжелым предметом по голове». Содержание алкоголя в крови было минимальным, соответствующее выпитой бутылке пива.

Во время похорон родственники и друзья обратили внимание на деформированный нос Бурыгина и травмы в височной области. На лице следы не одного, но множества ударов. Тело было выдано родственникам на похороны без документов. Есть информация также, но она требует проверки, что вскрытия не было. Выяснилось, что кто-то приезжал в морг до родственников, осматривал тело и повздорил с санитарами. На похоронах присутствовали оперативники, не идентифицировавшие себя.

А в последнюю нашу встречу, в феврале 2001-го он в разговоре со мной сообщал, что его «тягают на допросы в ФСБ (куда из органов контроля Федеральной Пограничной Службы передали его дело) и угрозой здоровья и безопасности родных пытаются склонить к сотрудничеству, заставляют дать показания о работе Партии и против Вас лично».

К этому следует добавить, что жена на похоронах была не в себе до степени, намного превышающей горе при потере мужа и кормильца, а подросток-сын слишком долго, стоя у гроба, просил за что-то прощения у отца.

Основываясь на всех этих имеющихся у меня данных, я не мог поверить в присланное мне администрацией СИЗО письмо прокурора Московской области Семченкова В. А. от 13.11.2001 года, в версию смерти Бурыгина, выраженную прокурором: «Согласно заключению судебно-медицинского исследования трупа гражданина Бурыгина его смерть наступила от острой сердечной недостаточности». 29.11.2001 года я обратился с письмом в Генеральную Прокуратуру к Генпрокурору Устинову В. В. и попросил возбудить уголовное дело по факту смерти Бурыгина по признакам, предусмотренным ч. 1 ст. 105 УК РФ (убийство). Как меня уведомил 28 января 2002 года открыткой из Генпрокуратуры прокурор И. М. Расулов, мое обращение направлено в прокуратуру Московской области.

Ну, разумеется, через некоторое время мне опять прислали тот же самый ответ, что от острой сердечной. Иногда я вижу Сашу в моих снах. Он стоит вполоборота в поезде «Душанбе – Москва», перед ним узбекские таможенники, лицо у Майора упрямое, он не скажет им ничего, ни о Партии, ни обо мне лично.