Kitabı oku: «Палач», sayfa 4

3

Порой, хотя и редко, на Оскара обрушивается вдруг мировая скорбь. Он ненавидит приступы и боится их.

Начинается каждый приступ обычно с обостренного чувства одиночества. Оскар вдруг чувствует, что так, как он живет – без семьи, без детей, без единой близкой души, – ужасно ненормально, бесчеловечно и противоестественно жить. «Кто вернет мне эти мои дни, проведенные без радости и смеха? – думает Оскар тревожно и обессиленно, безостановочно расхаживая от стены к стене. – Какую компенсацию способен дать мне мир за ночи, которые я провел один, без другого теплого человеческого существа? Почему я живу в аду? Почему? – Спрашивает он себя с тоской. – Моя жизнь – пример того, как не нужно жить, как следует бояться жить…»

Гоня от себя эти безжалостные ощущения, Оскар обычно еще более вязнет в них. Ему физически становится трудно жить в такие дни. Его тошнит, у него кружится голова, он почти не ест. Самое лучшее лекарство против мировой скорби – позвонить Наташе и пойти к ней, лечь с ней в постель и просто спать. Проспать сутки, обнимая Наташкино теплое тело, держа ее рукою за живот, – и здоров.

К сожалению, Оскару редко удается лечиться Наташкой. То ее нет в городе, и кто знает, где она, в Ист-Хемптоне или Сауф-Хемптоне нюхает кокаин или ебется с очередным новым мужиком. Или она в Нью-Йорке, но хочет побыть одна…

«Ты должен наконец стать мужчиной, – уговаривает обычно Наташка Оскара. – Сколько можно быть истеричкой, Оскар?»

«Но мне хуево, ты можешь понять это, – всхлипывает Оскар в телефонную трубку, – и я в этом не виноват, это болезнь. Можно я приду, Наталья?!»

«Я ненавижу тебя в таком плаксивом состоянии, Оскар, – злится Наташа. – К тому же я занята сегодня вечером, я иду в “Капакабану”. Я обещала».

«Ну ладно, сука! – озлобляется Оскар. – Однажды будет тебе плохо, попросишь ты меня прийти…» При этом Оскар отлично знает, что Наташка куда крепче его и расстроить ее может только что разве ее, Наташки, опухшее от пьянства и ночных загулов лицо. Но и в этом случае она не позовет Оскара, а заляжет в постель и будет отсыпаться двое суток.

«Женщины вообще удивительно бесчувственны, – думает Оскар. – Как они умудрились заслужить репутацию слабого пола, хрупких и чувствительных существ, непонятно».

Обычно, промучившись черной меланхолией несколько дней, не только размышляя о близости смерти и быстротечности человеческой жизни, но и чувствуя, как животное, эту быстротечность, оплакивая минуты, Оскар медленно, но постепенно заряжается новой энергией. В начальный период выздоровления скорбь и меланхолия переходят в агрессивную скорбь и меланхолию. Валяясь в кровати и плача, Оскар вдруг ловит себя на том, что он пытается найти виновных в том, что он плачет. Это первый знак – выздоровление началось.

Чаще всего Оскар приходит к выводу, что виновата сука Наташка, отказывающаяся принадлежать только Оскару и быть его ангелом, только его женщиной, а не женщиной еще полусотни мужчин. Оскар бродит по комнате, выкрикивая ругательства в адрес неверной Наташки. Проорав таким образом несколько часов, Оскар внезапно понимает, что не в самой Наташке дело, что корни несправедливости находятся глубже, и начинает винить время и всеобщую разболтанность нравов в том, что Наташка такая неверная.

«В шестнадцатом веке я бы снял с тебя кожу за одну только измену! – крикнул он как-то Наташке. – И повесил на стену над кроватью! Так тогда наказывали за прелюбодеяние! В семнадцатом и восемнадцатом ты бы сидела у меня на цепи, и я, только я, ебал бы тебя. Ебал и бил! Голая сидела бы на цепи!»

«Значит, мне очень повезло, – смеялась Наташка, – что мы живем не в эти веселые прекрасные времена!»

Серьезно говоря, Оскар считает, что Наташка, хотя и обладает добрым нравом и насмешливым умом, все же неумна и, пожалуй, не способна ни на какое другое предназначение в жизни, кроме постели. «Она не способна сама понять, что хорошо для нее, что плохо, и лучше было бы и для нее, и для всех, если бы я был ее хозяином, как в старые добрые времена до появления суфражизма и феминизма. Только я. Когда Наташка постареет, кому она будет нужна?» – размышляет Оскар. Втайне от Наташки Оскар иногда рассматривает ее лицо. Не постарела ли? Если и появились морщинки у Наташки, то только несколько слабых морщинок, не отразившиеся никак на ее сластолюбивом лисьем облике.

Окончательно выходит Оскар из припадка слабости, когда замечает вдруг, что он дико агрессивен. В этот момент Оскар – сверхчеловек и твердо верит в то, что он сумеет отомстить миру за все боли и обиды, причиненные ему – Оскару. «Не может быть, чтобы я родился без цели и предназначения, – шепчет он, – не может быть».

Счастливо перебравшись без помощи Наташки через очередной припадок бессилия, 14 октября в девять часов вечера Оскар отправился на парти к Жюльет Мендельсон. Заряженный маниакальной энергией.

4

В зеркальном элевейторе юноша поднимает Оскара на этаж миссис Мендельсон. Даже классическая музыка звучит в элевейторе, исходя негромко из стен. Пять лет уже не был Оскар у Мендельсонов. «Что же он делал все это время? – пытается вспомнить Оскар. – Осваивал страну? Ну да, конечно, – звучит успокаивающе, – осваивал страну, познавал людей». Если же расшифровать эту звучащую так серьезно фразу, то Оскар видит себя возящимся в постели с женщинами, сидящим с женщинами за ресторанными столиками, идущим с женщинами по нью-йоркским улицам, смеющимся с женщинами, стоя у клеток с животными в Централ-парке, и ебущим женщин везде – от бейсментов до чердаков. В сущности, Оскар не может вспомнить даже, когда исчез из его жизни последний друг мужчина… Теперь, думает Оскар, сама судьба определила ему роль. Работать с женщинами – вот моя профессия, ухмыльнулся Оскар. В сущности, это именно то, что он больше всего и любит делать. Работать с женщинами – находиться с ними вместе, смотреть за их телом, расчесывать их волосы и, конечно, любопытно заглядывать им в глаза, в то же время трогая рукой или членом их органы пола.

Они приехали. Оскар сбросил с себя наваждение своего будущего и мимо зонтов, торчащих в изобилии из специальных сосудов, вошел в широко открытые двери квартиры Мендельсонов. Молоденькая горничная-блондинка в переднике и наколке приняла у него из рук хэмфри-богартовский плащ. Именно в нем, помнит Оскар, он приходил на последнее парти к Мендельсонам пять лет назад. Оскар любит свой плащ. Бесчисленные отвороты, карманы и пуговицы плаща создают ощущение громоздкой мужской суровости и даже романтический ореол вокруг человека, носящего такой плащ. Токсидо Наташкиного официального любовника Джоэла и его же токсидовые брюки, только временно укороченные, неплохо сидят на Оскаре. К счастью для Оскара, Джоэл хранит запасную пару у Наташки в шкафу, на случай, если ему срочно понадобится вечерний туалет, другая пара висит в шкафу на другом конце города, там, где живут жена и дети Джоэла и он сам.

Оскар пришел в половине десятого – на час позднее официально указанного ему миссис Мендельсон времени. Гостей было уже, очевидно, много, равномерное тяжелое гудение доносилось из глубины вместительного многокомнатного апартмента Мендельсонов, из их огромной, в десяток окон на улицу, ливинг-рум в прихожую, где, чуть замешкавшись, взволнованный, стоял Оскар.

– Гуд ивнинг, Оскар. Как хорошо, что ты пришел, рад тебя видеть.

Фраза прилетела сбоку. Мистер Мендельсон вышел в прихожую через боковую дверь, ведущую в кухню и помещения для прислуги, и теперь стоял, протягивая руку Оскару… За спиной его, с кухни, на Оскара выливался дневной голубоватый свет, и сновали в этом свете, словно ангелы, бармены и повара.

Как в замедленном фильме, Оскар взял руку Роджера Мендельсона и пожал ее и, удивляясь собственному голосу, произнес: «Гуд ивнинг, Роджер. Рад вас видеть. – И тут же добавил: – Вы так прекрасно выглядите, где вы так загорели?»

Фуй, Оскар подражал Жюльет в ее дежурной вежливости. Это была вежливость рефриджерейтора. Роджер Мендельсон выглядел как говно. Ему было, очевидно, уже под шестьдесят, но и в шестьдесят лет можно было бы выглядеть во много раз лучше. Лицо Роджера – не помогал и загар – всегда было синевато-желтым лицом человека, у которого постоянно больна и разлагается печень. И выражение лица Роджера, независимо от того, что он говорил – любезности или гадости, – всегда было измученно-брезгливым.

– Где ты пропадал все это время, Оскар? – продолжал между тем мистер Мендельсон, – Почему не давал о себе знать?

Даже сегодня мистер Мендельсон был одет, очевидно из чувства протеста по отношению к жене (он ненавидел ее многочисленные парти), в серый адвокатский костюм с невыразительным галстуком. Бедный страдалец!

– Ах, – вздохнул Оскар. – Женщины! О, эти женщины. Я был влюблен. Я путешествовал по свету с женщиной, которая в конце концов бросила меня.

Не мог же Оскар сказать Роджеру, что он жил в отеле «Эпикур», а до «Эпикура» в других, таких же, как «Эпикур», отелях. И что работал официантом.

– Ха-ха-ха-ха! Я всегда говорил, что альфонс – самая достойная профессия для мужчины. Если бы я не был адвокатом, я был бы альфонсом. Ха-ха-ха-ха!

И, внезапно прервав каркающий смех, мистер Мендельсон взял вдруг Оскара за плечо и добавил доверительно:

– Не огорчайся. Женщины, они как птицы, порхают от одного куста к другому. Но птиц много, мой друг Оскар. В мире не одна женщина. Будет у тебя еще не одна большая любовь…

И, остановив выходившего из кухни официанта с подносом, уставленным бокалами с шампанским, Роджер снял один бокал и передал его Оскару. Сам Роджер никогда не пил шампанского.

5

Войдя вслед за мистером Мендельсоном в зал, Оскар тотчас потерял его в густой толпе. Гостиная Мендельсонов мало изменилась за пять лет. Стены все так же были увешаны японскими и китайскими акварелями и гуашами, разбавленными тут и там полотнами польских «неофициальных» художников. Жюльет вывезла полотна из Варшавы. Два больших полотна Густава Гедройца, изображающие разлагающуюся, всасывающуюся фоном хрупкую старую мебель или, вернее, руины мебели, также были на месте. Живой мебели в гостиной почти не было, а имеющиеся софы, диваны, кресла и пуфы были по случаю парти или сдвинуты к стенам, или вынесены в другие комнаты.

Разглядывая гостей и выискивая среди них знакомых, Оскар неторопливо пробирался через толпу. Почему-то множество латиноамериканцев оказалось сегодня на парти у миссис Мендельсон. Среди гостей мелькнули несколько седоусых бравых военных в загадочного происхождения красивых униформах. «Кто знает, – подумал Оскар, – может быть, Жюльет устроила крестины очередного своего детища, скажем документального фильма-супергиганта на тему Латинской Америки. Может быть, это кровавые «черные полковники» расхаживают сейчас по гостиной миссис Мендельсон, бережно держа в только что отмытых от крови руках бокалы с шампанским?..»

– Оскар! Здравствуйте, Оскар! – К Оскару пробирается сквозь толпу толстая черноволосая девушка в белой шелковой блузке с оборками и в большой коттоновой неуместно ярко-клетчатой юбке. На носу ее сидят маленькие очки без оправы. – Вы помните меня, Оскар? Я – Лиза.

Оскар попытался вспомнить очкастую, но не смог.

– Я Лиза, племянница миссис Мендельсон.

– О, конечно! Теперь я вспомнил. Конечно Лиза. Ты так прекрасно пела в прошлый раз народные песни?

– Нет, – улыбнулась толстая Лиза. – Я играю на пианино, я не пою. Вы не запомнили меня, но это и не удивительно, прошло пять лет. Я бы вас тоже не узнала, но дядя Роджер указал мне на вас. Вы очень изменились…

«Изменились» Лиза произнесла с уважением. Видно, изменился Оскар в лучшую, по мнению Лизы, сторону. Оскар знал, что произошло с ним и его лицом – он просто устал и стал циником. На лице его проступили усталость, упрямство, грустная насмешливость, циничная вера в то, что только силой можно отобрать у мира деньги и удовольствия. Молодые же длинноволосые идеалисты, а именно одним из них расхаживал Оскар на тех далеких, в другом времени, парти у Мендельсонов, верят, что мир отдаст им красивых женщин, красивые вещи, деньги и цветы.

– Лиза, знаешь что, – обратился Оскар к девушке, все еще стоящей рядом с ним, – я, честно говоря, так долго находился вне нью-йоркского общества, что всех забыл. Покажи мне, кто есть кто. Если у тебя нет другого, более интересного занятия, разумеется…

– С удовольствием, охотно, – согласилась Лиза. – Правда, всех гостей я тоже не знаю, – добавила она смущенно.

Оскар оказался прав. Парти действительно было организовано по случаю премьеры нового документального телевизионного чудища, посвященного Латинской Америке. На просмотр Оскар, оказывается, опоздал. Первую серию фильма показали в гостиной до прихода Оскара. Жюльет забыла его предупредить.

Среди приглашенных было несколько представителей латиноамериканских стран в ООН, представители Чили, Бразилии, Венесуэлы, Колумбии и Аргентины. Офицеры в опереточных мундирах были военными атташе латиноамериканских стран, очевидно прилетевшими специально из Вашингтона. Черноволосые латиноамериканские женщины, все строго и подчеркнуто консервативно одетые, были женами и дочерьми латиноамериканских дипломатов.

Основной же состав толпы был обычным. Сотрудники Жюльет, которые принимали участие в работе над фильмом. Журналисты. Дамы из фэшен-бизнеса, с которыми Жюльет также была связана. Полный набор обычных нью-йоркских знаменитостей. Дамы-писательницы, и дамы-фотографши, и дамы-художницы. Было несколько довольно смазливых девушек, очевидно актрис или моделей. Оскар с удовольствием отметил их присутствие. В прошлые времена Оскар постарался бы, выбрав одну из них, уйти с нею, но не сейчас. Сейчас ему нужна была серьезная женщина. «Оскар, ты здесь на работе!» – напомнил он себе строго и опять стал прислушиваться к голосу мендельсоновской племянницы.

– Это мистер Гудсайд. Джон Гудсайд – куратор музея истории искусств.

– А этот, рядом с ним, очень похожий на Онассиса, кто это? – шепотом спросил Оскар.

– Это мистер Артур Шим – хозяин известной галереи на Мэдисон-авеню. «Шим-галери» – вы, конечно, слышали, Оскар. Последняя выставка Бернара Бюффэ прошла у него. Миссис Даян Бриланд – фэшен. Мистер, – Лиза хихикнула, – просто Энди Уорхол. Вильям Стайрон – писатель.

– А кто это рядом с ним? Блондинка, в шляпе.

– Это ваша соотечественница, я думала, вы знакомы. Неужели вы не знаете ее, Оскар? Актриса, Стася Грудзинска.

– А кто эта дама? – Оскар указал на высокую женщину лет пятидесяти, одетую в черный, вытканный золотом и ярко-пурпурными цветами костюм, брюки и длинный свободный кафтан с широкими рукавами.

– Мадам Женевьев де Брео. Она француженка. Фэшен. Бывшая жена Питера Спрингфельда, известного издателя.

– А кто этот тип рядом с мадам де Брео?

– Высокий, с сигарой? – спросила Лиза.

– Да-да, вульгарно хохочущий. – Оскар поморщился.

– У него столько денег, что он может позволить себе хохотать вульгарно, – усмехнулась Лиза. – Альфред Вильямс. Текстильные фабрики и техасская нефть… Мистер и миссис Ростропович. Он – виолончелист, она – певица. Две девушки рядом – их дочери. С младшей вместе я учусь в Джульярд-скул. – Лиза приветливо помахала рукой, и одна из дочерей ответила ей тем же. – Мистер Трумэн Капоте – писатель. Миссис…

– Оскар! Лиза! Вы уже познакомились? Прекрасно! – Сама миссис Мендельсон в красном шифоне вышла из-за чьих-то широких спин. Ярко-белое, цвета трупного жира лицо озаряли ярко-красные, в масть шифону, губы. На высоких каблуках лаковых черных туфель балансировала Жюльет. Очень черные, очевидно заново окрашенные, волосы. «Красное и черное» – хозяйка дома.

– Ты видел фильм, Оскар, как тебе понравился наш фильм?

– Прекрасно, прекрасно, Жюльет! Ничего лучше о Латинской Америке я не видел. Кто оператор? Совершенно восхитительные ракурсы, и общий план тоже безукоризнен.

Лиза удивленно взглянула на Оскара. Оскар нахально не ответил на ее взгляд.

– Оператор – Джек Хиггинс, идем, я тебя с ним познакомлю. Впрочем, мы все сейчас сядем обедать. Я сделаю вот что – я посажу вас с ним за один стол. Ты сможешь удовлетворить свое любопытство.

Жюльет оглядела Оскара с головы до ног, почему-то задержавшись взглядом на его туфлях, и объявила:

– Бьютифул. Ты смотришься потрясающе! С головы до ног джентльмен. А я помню, – хитро улыбнувшись, продолжила она, – в свое время ты приходил на мои парти в черно-белых башмаках из пластика, Оскар. Теперь ты выработал вкус, ты выглядишь безукоризненно!

Оскар хотел было объяснить Жюльет, что она дура, что вкус у него всегда был. Но Жюльет, конечно, будет не по силам понять простую истину. Понять, что Оскар был пять лет назад так беден, что не мог себе позволить других башмаков. Пластиковые он купил в тсриф-шопе¹. Жюльет никогда не испытывала материальных трудностей. Отец ее был известным человеком в шоу-бизнесе, и в монтажеры юная Жюльет пошла из прихоти, из удовольствия, а не по необходимости. Оскар только улыбнулся на упоминание о пластиковых башмаках и подумал: «Как хорошо, что у Оскара и Джоэла оказались одинаковыми и размеры башмаков, а не только размеры костюмов».

– Жюльет, можно сказать тебе пару слов конфиденциально? Извини, Лиз, – обратился он к Лизе.

Лиза кивнула головой и отвернулась. А Жюльет подставила Оскару ухо.

– Нельзя ли посадить меня рядом с мадам де Брео? – прошептал Оскар.

– Женевьев?.. – удивленно начала Жюльет, И вдруг радостно поняла. – Конечно, конечно, Оскар. Только предупреждаю: она слишком много пьет, – сообщила Жюльет снисходительно. Однако спохватилась она сразу, вспомнив, что следует на всякий случай быть со всеми в хороших отношениях. – Я очень люблю Женевьев. Она чудесная женщина, умная, одна из моих близких подруг. Да-да, я посажу вас вместе, – подтвердила Жюльет, уже двигаясь к седому мужчине с усталым лицом, который пробирался к ней, улыбаясь. – Тебе будет интересно с ней, Оскар. И ей с тобой! – бросила Жюльет, обернувшись, и вошла в объятия седого мужчины.

– Известный продюсер Харольд Принц, – сказала рядом с Оскаром Лиза. И добавила хитро: – Но ведь вы не видели фильма, Оскар. Я заметила, что вы пришли, когда просмотр уже закончился.

– Т-с-с! – Оскар улыбнулся и приложил палец к губам. – Пусть это будет нашим общим секретом. Я не хотел огорчать Жюльет.

Лиза покачала головой.

– Вы умеете врать, – сказала она восхищенно, – Я не умею.

Вместо ответа Оскар взял два бокала с шампанским с подноса у проходящего мимо бармена и протянул один Лизе: «Выпьем!»

6

Стоя рядом с толстой девушкой и слушая ее монотонную болтовню, Оскар рассматривал толпу. Лиза, очевидно, вознамерилась рассказать ему всю свою жизнь. Сейчас она в эпическом стиле повествовала о нравах Джульярд-скул. Не желая быть невежливым, Оскар время от времени издавал какое-нибудь восклицание: «Да!», «Неужели?» или «О-оо!». Иногда – «Ваууу!». Последнему восклицанию он научился от Наташи.

В основном среднего возраста и старые люди собрались на парти у Жюльет. Те, кто уже имел, добился, достиг и владел.

Успеха и положения они достигли, да, но тела их находились в различных стадиях разрушения, от нескольких морщин на лбу до полной скрюченности всего тела и такой одряхлелости, после которой начинают двигаться уже не на двух конечностях, но на четырех. Одного беднягу привезли даже в механическом кресле. «Парад монстров!» – решил Оскар испуганно и, как бы прозрев, увидел широко разеваемые жадные рты, красные у женщин, блеклые у мужчин, в которые монстры вливали светло-желтое шампанское и более густое виски, кое-кто даже жадно хрустел кубиками льда. Слюна и алкоголь блестели в углах ртов. Взгляды и выражения лиц, то есть способы, какими были сложены морщинистые кожи лиц, были очень животны, дышали похотью. Руки и шеи, выступавшие из одежд, в узлах вен и нездорово окрашены, даже сквозь загары просвечивала нездоровость. Лица мужчин на фоне белых рубашек, скрепленных похоронными галстуками-бабочками, отливали кладбищенской синевой. Только пару часов назад выбритые щеки и подбородки уже раздвигались волосками и обрастали щетиной на глазах… Глаза женщин, окруженные причудливыми кольцами морщин, кусками несвежей напудренной кожи, или далеко выпучивались из глазниц, или, напротив, глубоко западали в пещеры… У толпы был вид отутюженных каннибалов, собравшихся на пир. Таких каннибалов Оскар видел однажды на сюрреалистской картине…

«Стоп! – сказал себе Оскар. – Это несправедливо. Если у меня хуевые дела и нет денег, то это еще недостаточная причина для того, чтобы рассматривать уважаемых леди и джентльменов под таким ужасным углом зрения. Мир является таковым, – сказал себе Оскар-философ, – каким ты хочешь его видеть». И стал смотреть на парти миссис Мендельсон под другим, понимающим, всепрощающим углом зрения.

Мимо него тотчас замелькали героические женщины – самоотверженные матери и подруги. Упорно трудившиеся всю жизнь мужчины несли мимо Оскара свои набрякшие за рабочими столами тела. Ласковые старушки, бросая на Оскара нежные взоры – каждая напоминала ему его добрую бабушку, – смешно ковыляли мимо. Старики, отдавшие половину состояния в пользу церкви или церквей – поскольку старики были самого различного вероисповедания, от протестантства и католичества до иудаизма и индуизма, – табачно покашливая, сохраняя осанку, с достоинством прогуливались…

Но набежавший в кадр мистер Мендельсон даже и с этого, самого доброго оскаровского угла зрения все-таки выглядел жуликом и занудой, изрекателем общих истин, и это он был виноват в том, что Оскар опять увидел вокруг себя толпу голодных монстров, жаждущих человеческой крови.

– К столу! К столу! Прошу всех к столу! – прорвался сквозь жужжание толпы голос Жюльет.

Загребая перед собой гостей широко разведенными руками, Жюльет гнала их в ту часть гостиной, которая до сих пор была огорожена ширмами, за китайскими ширмами возились горничные. Сейчас ширмы убрали, и за ними обнаружилась дюжина уже сервированных столиков, за которые Жюльет принялась усаживать гостей с помощью Лизы и Роджера, сохранявшего все то же брезгливое выражение лица…

– Синьор Родригес и синьора Лола, пожалуйста, сюда, за стол номер один. И вы, мистер Лопес…

Вначале Жюльет позаботилась о латиноамериканцах. Номер стола, очевидно, символизировал важность, которую Жюльет придавала своим гостям. Оскару было наплевать, за какой стол его посадят, ему нужно было сесть рядом с Женевьев де Брео. Номера столов, жирно напечатанные на картонках, стояли на каждом столе, прислоненные к вазам с цветами.

Наконец дошла очередь и до Оскара. Жюльет схватила его крепкой рукой продюсера за локоть и потащила к столу номер пять, где уже сидело несколько гостей, и втиснула Оскара между довольно молодым еще мужчиной с очень простым лицом, волосы его распадались посередине на самообразовавшийся пробор, и Женевьев де Брео, от которой на Оскара приветственно пахнуло редкими духами.