Kitabı oku: «Китай и логика стратегии», sayfa 2

Глава 3
Определение великодержавного аутизма

Во всех великих державах внутриполитическая жизнь столь насыщенна, что лидеры и лица, ответственные за общественное мнение, не могут уделять достаточное внимание внешним делам; исключение составляют лишь периоды кризисов. Этим державам не свойственно постоянно беспокоиться о событиях на международной арене, в отличие от малых стран сходного уровня развития. В конце концов, индивидуальное восприятие и интеллектуальные способности людей одинаковы как в устоявшихся странах, где население составляет несколько миллионов человек, так и в мегастранах, таких как Российская Федерация, США, Индия и Китай, где лидеры каждый день имеют дело с насущными внутренними проблемами или даже с чрезвычайными ситуациями в дополнение к обычным рабочим заседаниям и официальным обязанностям.

В результате складывается не просто невнимание к внешнему миру. Напротив, для лидеров великих держав и даже для целых правящих политических элит вполне обыденно уделять внимание внешним делам только ради приятного отвлечения от суровых вызовов внутренней политики, где почти каждое решение, приемлемое для одних, оказывается неприемлемым для других (причем не для иностранцев, без политической поддержки которых можно и обойтись).

Великодержавный аутизм хуже невнимания именно потому, что в отсутствие серьезного и тщательного изучения вопроса люди, ответственные за принятие решений, не могут вникать в суть дел с надлежащей тщательностью, даже если им предлагается соответствующая информация (последнее маловероятно: сотрудники разведки придерживаются правила не говорить высшим руководителям то, чего те не хотят слышать, иначе карьера пострадает). Обыкновенно решения по внешнеполитическим вопросам принимаются на основании крайне упрощенных, схематичных представлений о сложных и неподатливых реальностях, которые тем самым искажаются ради втискивания в придуманные аналитиками понятия, ожидания и перспективы. Только так политик из Массачусетса или Мичигана, считающий себя недостаточно квалифицированным для рассуждений о местных проблемах, скажем, штата Миссисипи («слишком чужой, чтобы разбираться в местных делах»), может без тени сомнения высказываться по поводу наилучшего выбора для Афганистана, Ирака или Ливии.

Вот почему, полагаю, умнейшие люди Пекина способны убедить самих себя в том, что визит в Индию премьера Вэня Цзябао способен унять многочисленные опасения и тревоги, вызванные новыми китайскими инициативами¹⁷, – ведь Индии предлагается привлекательная перспектива выгодных коммерческих сделок с Китаем.

В этом случае, как часто бывает, схематичное представление принимает знакомый облик кривого зеркала, вводящий в заблуждение: для многих китайцев китайский бизнес действительно бизнес, а индийский бизнес – это сама Индия, поскольку ее внутренние экономические интересы не сильно отражаются на внешней политике, где доминируют интересы профессиональных дипломатов и позиции наиболее идеологизированных среди избранных политиков (будь иначе, отношения между США и Индией вряд ли развивались бы так, как происходило с 1947 года и до последнего времени).

Всевозможные выгоды, сулимые китайскими бизнесменами и коммерсантами их индийским коллегам, в основном малозначимы для чиновников и политиков, которые порой действуют из соображений личной выгоды, а никак не в экономических интересах страны и которые знают, что нельзя допускать каких-либо территориальных уступок, если не хочешь лишиться должности (или даже головы).

Наверное, это затруднительно понять китайским лидерам, которые в последние годы почти добровольно уступали территории или как минимум отказывались от давних территориальных притязаний ради урегулирования территориальных споров с соседними странами: с Афганистаном (китайская сторона уступила 100 % спорной территории), с Бирмой (Мьянмой) (82 % территории), Казахстаном (66 %), Кыргызстаном (68 %), Лаосом (76 %), Монголией (65 %), Непалом (94 %), Северной Кореей (60 %), Таджикистаном (96 %) и Вьетнамом (50 %). С Советским Союзом, а затем с Российской Федерацией переговоры успешно завершились 50 %-ной уступкой каждой стороны¹⁸. (Как мы увидим, все это резко противоречит твердости Китая в морских препирательствах.)

Судя по всему, с китайской точки зрения оспариваемые территории прагматически воспринимались как предмет торга, а в силу своей относительной малости и невеликой ценности – притом что их население было немногочисленным и в основном не принадлежало к ханьцам – годились на уступки. Одна из целей Китая заключалась в устранении преград для трансграничной торговли, экономически не слишком-то важной на национальном уровне, но политически значимой для отдельных регионов, поскольку такая торговля способствовала обогащению и стабилизации строптивого некитайского населения пограничных территорий; другая цель состояла в том, чтобы убрать препятствия к сотрудничеству в области безопасности в отношении тех же самых народностей, живущих по большей части в сопредельных государствах. Дабы обеспечить сотрудничество пограничных властей по обе стороны в подавлении диссидентов-инородцев, требовалось определить и провести границы в духе взаимного согласия, и китайцы были готовы платить эту цену.

Компромиссы по образцу деловых сделок разрешили территориальные споры с двенадцатью соседями Китая через раздел спорных территорий на суше, так как для китайцев это был фактически обмен собственностью, а сами территории не отличались экономической привлекательностью.

С другой стороны, для Индии (для реальной Индии, а не для схематического представления о ней) границы имеют совершенно иное значение, не оставляющее места для прагматических компромиссных сделок по разделу спорных территорий.

Это наследие бывшей колониальной метрополии – Великобритании, у этих границ нет индийского исторического происхождения или какой бы то ни было органической легитимации.

Поэтому любая уступка территории времен 1947 года ставит под сомнение легитимацию Индии в целом¹⁹.

Британцы произвольно исключили Бирму, Цейлон и Сикким из Индийского Союза, прежде чем предоставить Индии независимость, зато включили в состав союза Ассам, не более хиндиговорящий или «индийский», чем Цейлон или Бирма, от которой Ассам отторгли.

Цель китайских территориальных притязаний – штат Аруначал-Прадеш – тоже «выкроили» из наследия Ассама, как и штаты Нагаленд, Мегхалая и Мизорам; если отдать один из них как не принадлежащий Индии или «не индийский», это будет означать и отказ от других.

Сменявшие друг друга индийские правительства различного политического толка, столкнувшись с проблемами легитимации, не находили вариантов решения территориального спора в бесконечном конфликте Джамму и Кашмира; ведь территория, по сути, неотделима от легитимации индийского суверенитета над всей территорией страны. По тем же соображениям никакое разумное индийское правительство не сможет уступить даже часть штата Аруначал-Прадеш Китаю. Похоже, те, кто принимает решения в Пекине, видят Индию не такой, какова она есть на самом деле, а опираются на схематичное представление о ней – как если бы она была вторым Китаем и прагматически относилась к собственной территории.

Китайские аналитики, несомненно, подчеркнут, что американцы тоже подвержены великодержавному аутизму как таковому и привычке рассматривать соседей в кривом зеркале. Вдобавок «кривозеркальный» образ других стран присущ узкой элитной прослойке городских секуляристов, которая не может выражать интересы всего американского общества. Например, эта элита часто толкует религиозную агитацию как оппортунистическое выражение политического или экономического недовольства, а не как всплеск религиозного недовольства вторжением модерности²⁰ – пускай это чувство разделяют многие простые американцы, посещающие церковь.

Русские тоже, как правило, усматривают в мотивах других почти исключительно русские устремления. Классический пример – расширение НАТО после окончания холодной войны через принятие в ряды организации бывших коммунистических сателлитов и трех бывших советских прибалтийских республик.

Для американцев этот шаг виделся самым быстрым и дешевым способом стабилизировать хрупкие демократические режимы в указанных странах (процедура вступления в Европейский союз куда медлительнее); предполагалось, что сами русские примут участие в этом процессе, получив приглашение к сотрудничеству с НАТО, которое перестало быть антисоветским и вовсе не стремилось становиться антирусским.

Тем не менее для русских (почти для всех представителей политической элиты России, которых автор знает либо лично, либо по их трудам²¹) расширение НАТО было просчитанным и враждебным ходом американцев, наступлением, размещением военного потенциала ближе к Москве, как того страстно желал Пентагон, – шагом к тому же вероломным, ведь перед выводом советских войск из Восточной Европы США дали устное обещание, что НАТО не будет расширяться на восток (так и было, в общем-то²²).

Имеется бесчисленное множество более мелких примеров «кривозеркального» воображения русскими чужих мотивов, и ясно, что здесь главным «кирпичиком», объединяющим схематичные представления более сложных реалий, выступает приписывание другим злонамеренных мотивов поведения. Обычно русские исходят из того, что иностранцам нужна ослабленная, бедная, небезопасная и менее счастливая Россия, а все благожелательные слова и даже дела не более чем камуфляж. Таков подтекст повседневной подачи в русских СМИ иностранных новостей, причем не только в тех, которые прямо контролируются властями. Авторитарным лидерам, безусловно, выгодна подобная ложная интерпретация, но нужно учитывать, что они сами искренне в нее верят.

Китайские лидеры еще более синоцентричны и потому больше подвержены аутизму, чем русские – русскоцентричны, а американцы – американоцентричны; в первую очередь дело в том, что внутренние реалии китайцев не просто более масштабны, а динамичны и нестабильны: каждый день в каком-нибудь уголке Китая случается достаточно серьезная чрезвычайная ситуация, приковывая к себе внимание высшего руководства страны, будь то землетрясение, крупное наводнение, этнические столкновения, неожиданные экономические вызовы вроде резкого роста цен на продукты питания или реальная или воображаемая внутриполитическая угроза.

Многочисленные свидетельства подтверждают тот факт, что лидеры Коммунистической партии Китая (КПК, Zhōngguó Gòngchǎndǎng) в своих оценках значительности тех или иных политических угроз проявляют чрезмерную предусмотрительность (если это подходящее наименование для свойственного им неистового преувеличения малейших угроз стабильности режима). Или же аппарат органов госбезопасности нарочно раздувает значение внутренних угроз. В любом случае внимание лидеров КПК целиком поглощается этими угрозами заодно с цепной реакцией, порождаемой их собственными чрезмерными репрессивными мерами. Скажем, весной 2011 года очень робкие попытки импортировать в Китай североафриканскую («жасминовую») модель народных волнений через призывы в социальных сетях к собраниям и демонстрациям обернулись суровыми мерами. В то время как реальные попытки не вышли за пределы нескольких сообщений в социальных сетях, немалое число воинственно настроенных сотрудников полиции общественной безопасности оказалось на центральных улицах – на пекинской Ванфуцзин и прочих, – готовое подавлять мнимые протесты. Ни в чем не повинным прохожим и целым семьям китайских туристов строго приказывали немедленно удалиться. Не помешало отсутствие ожидавшихся демонстраций и проведению по всему Китаю арестов «обычных подозреваемых» – известных правозащитников, борцов за главенство закона, независимых профсоюзных организаторов и сторонников политической либерализации. Это, в свою очередь, привлекло юристов, которые – как правило, безуспешно – пытались защищать этих «штатных подозреваемых», на что власти отреагировали арестами самих юристов. Помимо всего прочего, прозвучал призыв к населению не вмешиваться. Для усиления впечатления от превентивного запугивания в пекинском аэропорту с показным драматизмом арестовали ведущего представителя независимо мыслящей, но принадлежащей к местному истеблишменту китайской творческой среды художника Ай Вэйвэя, когда тот пытался вылететь в Гонконг. Выступления в защиту Ай Вэйвэя прокатились по всему миру и даже сказались на дорогостоящих китайских инвестициях в павильон венецианской Биеннале, что существенно увеличило реальные политические издержки воображаемой «жасминовой» угрозы.

Таким образом, в отсутствие землетрясений, наводнений, крупных беспорядков или внезапных экономических проблем²³, способных отвлечь внимание китайских лидеров от сложностей внешнего мира, эти лидеры выдумывают себе затруднения сами, преувеличивая малейшие политические угрозы и буквально внушая себе их реальность.

Эта модель поведения очень важна, она отражает постоянный фактор китайской политики – структурную нестабильность положения лидеров КПК, чья власть не опирается ни на демократию, ни на идеологию, в отличие от власти предшественников (при всех объективных достоинствах этой идеологии). Попытки оживить легитимацию посредством коммеморативных кинохитов или официально организованного хорового пения не привели к подлинно позитивным результатам, обернулись одновременно насмешками и презрением образованного класса.

Китайские руководители, очевидно, осознают свое затруднительное положение: явным тому свидетельством служат внушительные меры безопасности в самом Пекине и вокруг города. В Москве и Вашингтоне в последние годы меры безопасности тоже стали строже, но в Пекине они открыто предназначены для подавления народных выступлений, тогда как в Москве и Вашингтоне это способы предотвращения единичных террористических актов.

Еще больше удивляет недоверие высшего китайского руководства к собственной службе безопасности. Так, прямо у главных ворот парка у озера Чжуннаньхай, на западе от «Запретного города», располагается одноименный огромный огороженный стеной квартал, в котором находятся различные залы заседаний, партийные учреждения и резиденции местных лидеров. Таков китайский Кремль или Белый дом, гораздо более крупный по размерам (говорят, что нынешний верховный руководитель КНР Ху Цзиньтао там не живет, но это, естественно, государственная тайна).

Недоверие к службе безопасности дает о себе знать на традиционном извилистом пути, маскирующем главный въезд на бульвар Чанъань, центральную улицу Пекина: этот въезд охраняют сотрудники сразу трех различных полицейских формирований – национальная полиция в черном, полувоенная народная вооруженная милиция в зеленом и полиция безопасности в белом²⁴; никто не держит оружие открыто, каждый пост подчиняется своему командиру, а тот – своим начальникам.

По всей видимости, ни одному из этих полицейских формирований полностью не доверяют – и правильно делают: стражи порядка день ото дня видят, в какой роскоши живут лидеры КНР, а сами вынуждены существовать в довольно дорогом Пекине на маленькую зарплату. Потенциал недовольства налицо, и известен минимум один случай, когда он дал о себе знать. Хотя охрану озера Чжуннаньхай изрядно усилили после многолюдных демонстраций на площади Тяньаньмэнь в 1989 году недалеко от бульвара, утром 25 апреля 1999 года граждане с изумлением узрели около 10 000 последователей организации «Фалунь Дафа» (или «Фалуньгун»), которые держались за руки в знак безмолвного протеста. Они, разумеется, не проникли бы в квартал без содействия полиции – по крайней мере, без пассивности с ее стороны.

Так или иначе, иностранные наблюдатели не обращают внимания на нынешнюю политическую нестабильность лидеров КПК, тем самым упуская из виду важный источник мотивации их поведения и главную причину их аутизма по отношению к внешнему миру.

Глава 4
Исторические корни китайского поведения

Здесь нет необходимости глубоко и подробно описывать другую, гораздо более сложную причину китайского великодержавного аутизма – идиосинкразическую²⁵ историю Китая как единственной великой державы мироздания, окруженной малонаселенными высокогорными плато, холодными степями и тропическими джунглями, из которых порой приходили существенные, даже смертоносные угрозы; при этом у самой державы все же не было достойного соперника из числа тех, с кем можно постоянно поддерживать нормальные отношения, извлекая и оттачивая навыки межгосударственного общения, как происходило в Европе, если вести отсчет от родственных друг другу и нередко имевших общие границы итальянских государств.

Эти итальянские государства сформировали институциональные практики и дипломатические правила, а также выработали технику взаимоотношений, позже усвоенную странами Западной Европы и ныне общепринятую в мировом масштабе. Все начиналось с посланников, наделяемых полным иммунитетом и имеющих официальное разрешение наблюдать и сообщать домой о значимых событиях в стране пребывания, с процедур заключения договоров, в том числе с языковых формулировок и разделения документов на статьи по образцу Кодекса Юстиниана²⁶, а также с непременного правового обеспечения, подчинявшего внутренние законы международным договорам.

Исходная посылка гласила, что все государства формально равны между собой, вне зависимости от степени могущества (подтверждением чему служил иммунитет всех без исключения послов и пр.), но как раз это равенство исключалось в китайской системе взаимоотношений с сопредельными территориями, существующей более двух тысячелетий. На сегодняшний день имеется ряд гипотез по поводу реального механизма работы этой системы за пределами имперской снисходительности и явных выражений императорского благоволения в виде даров, когда скрываемое презрение к малым народам проявлялось в требовании и получении дани; впрочем, формальное неравенство между Китаем и его соседями непременно учитывается в каждой гипотезе.

Вообще главным благодеянием империи по отношению к платящим дань сопредельным территориям было включение в свою этическую и политическую область – точнее, в концентрические круги Тянься (Tianxia – Поднебесной), расходившиеся от священной особы императора вовне, благодаря чему соседние варварские народы возвышались и забывали о своей недавней дикости. Данники же мирились с этическим и политическим верховенством императора, изъявляя послушание²⁷.

Логика стратегии и такие ее проявления, как «баланс сил», в целом универсальны, но вот представление о Тянься и сама система выплаты дани, возникшая при Западной Хань (считается, что эта династия была у власти с 206 года до н. э. по 9 год н. э.) после длительной и победной все-таки схватки с воинственными кочевниками хунну²⁸, явно и сугубо китайские.

Грозные конники, отменные стрелки из лука, хунну достаточно долго досаждали почти лишенной конницы Хань – до тех пор, пока, после 147 лет войны, вождь хунну (каган, или шанъюй²⁹) Хуханье (имя при рождении Цзихоушань³⁰) не покорился на словах императору Хань Сюань-ди в 51 году до н. э., – он согласился возместить былой урон, оставил сына в качестве заложника и обязался платить дань, как и полагалось «внешнему вассалу» (какое умаление достоинства прежних каганов, поры господства хунну, когда их сыновья и наследники женились на дочерях китайских императоров и сами каганы получали дань от Хань – не наоборот!).

Важным следствием этого исторического поворота стало возникновение особого отношения к варварам – «обхождения с варварами», которое сохраняется в официальном Китае по сей день и принадлежит к основным политическим приемам.

Исправно пополняемый вследствие развития отношений Хань с соседними государствами и племенами на протяжении более двух тысяч лет набор приемов и практик («инструментов») по «обхождению с варварами» был впервые описан и обоснован в 199 году до н. э. видным ученым и советником императора Лю Цзином. Он трудился во времена, когда хунну были еще сильны, а Западная Хань уступала кочевникам тактически (колесницы не годились против конных лучников) и страдала от внутриполитического раскола (договор 198 года до н. э. обязал Китай платить хунну ежегодную дань – в основном шелком и зерном), так что равенство закреплялось посредством брачных союзов. Позднее появились императорские послания, явно подтверждавшие равенство в статусе между императором и каганом³¹.

Первым инструментом обхождения с варварами, рекомендованным Лю Цзином³², была, как принято переводить это слово, «коррупция» (точнее будет говорить о «привязанности», или о «вынужденной экономической зависимости»). Исходно самодостаточных экономически хунну предлагалось сделать зависимыми от произведенных в Китае товаров, от изысканных одеяний из шелка и шерстяных тканей вместо их собственных грубых мехов и войлока, а также от всех прочих товаров, производство которых превосходило скромные ремесленные навыки кочевников. Такие товары, поставлявшиеся в качестве дани, следовало, пусть Хань окрепла, поставлять и впредь, но уже в обмен на услуги.

Вторым инструментом обхождения с варварами обычно признают «индоктринацию»: хунну надлежало убедить в том, что они должны перенять авторитарную конфуцианскую систему ценностей и коллективистские нормы поведения Хань вместо степной системы ценностей, допускавшей добровольную присягу героическим и успешным в боях и походах предводителям кочевников. Непосредственное преимущество этого метода состояло в том, что после свадьбы с дочерью императора сын и наследник кагана морально обязывался подчиняться своему тестю, причем подчиненное положение сохранялось, даже когда этот наследник сам становился каганом.

Более важное и долговременное воздействие второго инструмента состояло в том, что постепенно подрывалась целиком политическая культура хунну, а сами кочевники оказывались психологически и экономически зависимыми от влияния империи, которое благожелательно и «по-братски» охотно на них изливалось, пока Хань была слабой, а затем, когда хунну обратились в вассалов, изливаться перестало.

Отношения между Хань и хунну в промежуток между равноправным договором 198 года до н. э. и вассальным договором 51 года до н. э. – наибольший по сей день успех китайской политики взаимодействия с могущественным и воинственным государством; с точки зрения КПК, сегодня такую роль играют, несомненно, США.

Данная практика породила нормы поведения, которые выстраиваются в логическую последовательность:

– сначала уступаем превосходящему противнику все, что можно уступить, чтобы избежать более крупного ущерба и получить хоть какие-то выгоды – или хотя бы терпимость и снисходительность со стороны врага;

– затем завлекаем правителя и правящий класс превосходящего противника в ловушку материальной зависимости³³, лишая их самостоятельной жизненности и силы, одновременно ратуя за равенство в привилегированных двусторонних отношениях, исключающих третью сторону (группа «G-2» в настоящее время);

– наконец, когда былой превосходящий противник ослабеет, отказываемся от всех уловок равенства и обрекаем его на повиновение.

Учитывая длительный период применения этой тактики, было бы странным, если бы система дани, или иерархия Тянься, заодно с постепенным ее насаждением, не воспроизводилась хотя бы подсознательно в поведении современного Китая, несмотря на радикальные перемены в международной обстановке³⁴. Но дело не только и не столько в этом: налицо и сознательная предрасположенность к тому, чтобы манипулировать иностранными державами именно в такой манере.

Одним из наиболее заметных отголосков данной системы является немалое значение, придаваемое в официальном Китае визитам глав правительств, государств, министров и прочих чиновников из любого уголка мира, в том числе из крошечных и почти бездействующих стран. Эти чиновники прибывают в Пекин нескончаемой вереницей, и не важно, имеется ли насущный предмет для обсуждения, помимо обычных светских любезностей.

Отсутствие конкретных поводов сполна компенсируется обилием церемоний и изысканных официальных угощений; это лишь часть более щедрого гостеприимства, которое предусматривает тщательно подобранные подарки, чего не встретишь в других странах (уж, конечно, не в США, где Госдепартамент обычно и для многочасовых переговоров выделяет лишь водянистый кофе без каких-либо закусок; в посольстве США в Пекине – это скандальный факт – все длительные встречи, даже если те начинаются в полдень, обходятся без еды – перед нами прямое поощрение гастрономического антиамериканизма, каковой усугубляется, когда изголодавшихся гостей ведут в третьесортную кафешку).

Высшие китайские руководители очень много времени – это касается и премьер-министра Вэня Цзябао, и даже председателя КНР Ху Цзиньтао – уделяют своим коллегам из таких стран, как Кирибати, Вануату, Уругвай, Латвия, Бурунди, и тому подобных. В американском Белом доме эти персонажи удостоились бы только краткой фотосессии после многолетнего ожидания. Вот еще одно доказательство умения высших китайских руководителей сосредотачиваться на самых, казалось бы, незначительных областях окружающего мира.

Не удивительно поэтому, что всякое собственно китайское понимание чужих приоритетов, мотивов и процессов принятия решений проверяется на практике – и нередко оказывается неглубоким, схематичным или попросту ошибочным. Обмен вежливыми комплиментами с сотнями каких-то не слишком внятных чужестранцев из разных уголков мира никак не способствует уменьшению великодержавного аутизма.

Лишь широкое освещение в СМИ этих тривиальных визитов сообщает нам о том, что происходит в реальности: как в старину было с данниками, бесконечная процессия иностранных правителей (чем они колоритнее и разнообразнее, тем лучше) изображается как убедительное свидетельство авторитета китайских вождей – дескать, все прибывают затем, чтобы насладиться их мудростью, дальновидностью и доброжелательной щедростью.

Именно поэтому многочисленность и экзотическое разнообразие иностранных гостей важны сами по себе и оправдывают малозначительность реальных результатов от этих встреч: населению Китая нужно наглядно показать, сколько будто бы весомых иностранных чиновников проделывает далекий путь в Пекин ради привилегии встретиться с китайскими руководителями.

Вторым (и очень приятным) отголоском системы дани выступает стремление преподносить иноземным гостям памятные дары, чтобы побудить их приехать снова.

Конечно, в былые времена, при Тянься, эти гости должны были являться с данью, но можно предположить, что постоянное китайское положительное сальдо в торговле с другими странами, лишающее те собственной промышленности, пока сам Китай индустриализируется, вполне схоже с данью.

Порой о былых практиках напоминает не только ценность подарков, но и способы их вручения. Вот современный пример: когда 12 апреля 2011 года, сразу по избрании, президент Бразилии Дилма Русеф прибыла в Пекин с официальным государственным визитом, две китайские авиакомпании объявили о заказе тридцати бразильских региональных самолетов марки Embraer Е-190 и опционе на пять дополнительных самолетов³⁵. Подобные подарки немыслимы для американского, японского или индийского правительств: ни японские, ни американские, ни индийские авиакомпании не встанут послушно в очередь, чтобы купить нужные с дипломатической точки зрения самолеты и объявить об этом точно к дате того или иного визита. Еще предстоит увидеть, откликнется ли бразильское правительство благосклонно, станет ли оно выражать пассивное недовольство недооценкой китайской валюты, которая, содействуя китайскому экспорту, почти полностью уничтожила легкую промышленность Бразилии (вместо того чтобы самим производить одежду, барные стулья и прочие товары, Бразилия сегодня импортирует их из Китая, все больше превращаясь в экспортера сырья – при производстве-то Embraer). По иронии судьбы лишь после визита Русеф Бразилия начала реагировать на недооценку юаня; кроме того, в качестве ответной меры на массовую скупку китайцами сельскохозяйственных земель Бразилия (как и Аргентина) приняла новые законы, запрещающие продажу земли иностранцам. Такой реакции не было, когда земли скупали европейцы или американцы.

Китайская система подарков, безусловно, доказала свою пользу при проникновении Китая в Африку. Нет ничего дурного в поисках нефти, добыче полезных ископаемых или сельскохозяйственном производстве китайских государственных предприятий в Африке: они действуют приблизительно так же, как их коллеги из Европы или Америки, применяют практику «Ты – мне, я – тебе», но китайские инвестиции создают меньше рабочих мест, поскольку зачастую рабочие-китайцы (даже неквалифицированные) сами приезжают трудиться в африканские страны.

При этом китайским инвестициям сопутствует программа приглашения в Китай африканских политиков, ответственных за решения по выдаче лицензий на разведку и добычу сырья. За последние годы в Пекине торжественно и по всем правилам этикета приняли сотни африканских политиков, одарив всех ценными подарками, в том числе в твердой валюте.

В прежние времена неотъемлемой частью системы дани было услаждение взоров и чувств изысками китайского императорского двора даже для самых неотесанных варваров из степей и тундры, если они могли послужить императору, сражаясь против его врагов. Сегодня китайские официальные лица столь же неразборчивы в отношении эксцентричности африканских гостей, из которых мало кого приглашали в Великобританию, Францию или США: в этих странах тоже есть свои церемониальные программы – значительно скромнее китайских, менее пышные и не предусматривающие иных подарков, кроме тривиальных сувениров. Потому китайская методика гостеприимного обращения с варварами особенно успешна в отношении менее достопочтенных официальных гостей, каковых более чем достаточно.

Что касается самой дани, то в наши дни она приобретает ценную форму получения правительственных концессий на добычу сырья. Даже если эти концессии предоставляются китайским компаниям-новичкам на тех же условиях, что и уже присутствующим в Африке западным компаниям, это все равно большой успех для китайцев, которые зачастую не могут гарантировать ни заботы об окружающей среде, ни соблюдения достойных условий труда и которым необязательно привлекать местную рабочую силу для восполнения высоких издержек на привлечение иностранных специалистов.

Еще одним эхом былой системы в отношениях Китая с Африкой является культурная дипломатия. Некогда император добивался покорности подданных и почтения данников к своей исключительной добродетели, непрестанно выражаемой в благодеяниях. Современные правители Китая, желая выглядеть неоконфуцианцами, охотно осыпают мир проявлениями заботы: едва где-либо происходит стихийное бедствие, заслуживающее внимания высших должностных лиц, премьер-министр немедленно прибывает на место происшествия, специально облачается в повседневную одежду, утешает жертв стихии, хвалит спасателей и торопит местных чиновников с оказанием скорейшей помощи пострадавшим.