Kitabı oku: ««Мой лучший друг товарищ Сталин»», sayfa 3
Государственный погром в XX веке!
7 ноября в Москве шел военный парад по случаю годовщины Великой Октябрьской Революции. Коба стоял на Мавзолее, а я – рядом с Мавзолеем, среди гостей на Красной площади… По окончании я пришел на прием в Кремль.
Коба старался веселиться в эту очередную годовщину главного праздника партии и… самоубийства Нади. На банкет были приглашены актеры: Хмелев из МХАТа и Щукин, исполнявший роль Ленина в фильме «Ленин в Октябре». Коба шутил, вспоминал об Ильиче и разговаривал с Щукиным, как с Ильичом…
Я же занимался своей работой: стоял недалеко от группы дипломатов. Мы завербовали одного очень важного дипломата, но в последнее время он перестал выходить на связь. Своим появлением на банкете я хотел немножечко нажать на него. Он увидел меня, побледнел. Я преспокойно прошел совсем рядом с ним… И в этот момент увидел, что посол Франции что-то очень взволнованно рассказывает английскому послу…
Уже ночью я прочел сообщение из Парижа: семнадцатилетний еврей, беженец из Польши, застрелил Эрнста фон Рота – третьего секретаря посольства Германии.
Через день – в ночь на десятое ноября – по приказу Гитлера состоялась знаменитая «Ночь битых стекол», или «Хрустальная ночь»! Такого еще не было в истории: само правительство устроило еврейский погром в собственной стране, после чего открыто ограбило ограбленных, разоренных евреев! Называлось это «стихийными демонстрациями возмущенных немцев».
Я получил подробный доклад от Старшины, где он цитировал полицейские отчеты. Погром шел по всей стране. В один день было сожжено больше трехсот синагог, разграблено и разрушено около семи тысяч еврейских магазинов. Улицы густо покрылись сверкавшим в свете фонарей битым стеклом. Еще до погрома арестовали и отправили в концлагеря тридцать тысяч в основном молодых, здоровых евреев. По всей стране молодежь гитлерюгенда и нацисты радостно избивали беззащитных. При этом католическая и протестантская церкви молчали.
Еврейские организации обязали возместить двадцать пять миллионов марок, которые потеряла от разгрома их домов и имущества немецкая экономика, и заплатить штраф в миллиард рейхсмарок «за гнусные преступления против немецкого народа». Все свои ценности они должны были сдать в счет уплаты этого долга.
«Я не хотел бы сейчас быть евреем в Германии», – насмешливо подытожил Гитлер результаты своей затеи. Фраза тотчас попала в газеты. Так же, как крик Геббельса: «Браво!»
Все это происходило в ХХ веке от Рождества Христова, в просвещеннейшей христианской стране, на глазах у всего мира. Так что избиение большевистской партии, прежней государственной верхушки, продолжавшееся в нашей стране… уже не впечатляло! Ужас заслонил ужас…
Пока Европа переживала «Хрустальную ночь», Гитлер преподнес еще один новый и главный подарок. Спокойно, наплевав на собственные клятвенные заверения, он аннексировал беззащитных чехов… по их же просьбе! (По просьбе безвластного марионеточного правительства, которое сам и назначил.) Он будто спешил следовать предсказанию Кобы. Богемия и Моравия стали автономной частью рейха.
Фюрер стер Чехословакию с карты Европы без единого выстрела, назвав чехов «позорной расой, недостойной жить в Европе».
Гитлер триумфально въехал в ненавистную Прагу. Если бы мы, мечтая о всемирной Революции, могли увидеть эти плоды Революции двадцатого века! Воистину свершилось: «кто был ничем, тот станет всем». Вчерашний безработный, ночевавший под венскими мостами, теперь ночевал в Градчанах – в старинной резиденции чешских королей!
Мы опубликовали ноту протеста, на которую Гитлер даже не ответил. Бедный Чемберлен сначала заявил в палате общин: «Никакой агрессии не было» – дескать, все произошло по просьбе самих чехов. Но все-таки решил тоже передать ноту, которую немцы попросту нагло не приняли. Послу вернули ее обратно.
Как сообщил Корсиканец, Гитлер созвал своих генералов и, смеясь, заявил, что «жалкие люди с зонтиками» не способны на что-то серьезное.
Однако здесь игрок впервые ошибся. Общественное мнение Англии бурлило, и сохранять хорошую мину Чемберлен уже не мог.
– Этот человек – наглый лжец! – заявил он.
И оказался неправ. То была всего лишь новая политика двадцатого века. Как сказал Гитлер: «Люди плохо верят в маленькую ложь, но хорошо верят в большую».
«Человеку с зонтиком» наконец-то стало ясно то, что давно было ясно Кобе: Гитлер не успокоится. Это значит: на очереди соседка Германии – Польша.
И уже вскоре мы узнали: Гитлер провел секретный разговор с польским министром иностранных дел. Он предложил передать Германии порт Данциг, отошедший к Польше по Версальскому миру… Точно так же совсем недавно он требовал у чехов Судеты. Сценарий чехословацкой трагедии повторялся…
Взбешенный Чемберлен объявил, что, если этот клятвопреступник посмеет напасть на Польшу, Англия и Франция объявят ему войну.
Он терпеливо наблюдал, как Гитлер занял демилитаризованную Рурскую зону, захватил Австрию, Чехословакию; покорно отдал ему вооруженные до зубов чешские дивизии, размещенные в неприступных горных укреплениях, – теперь он сделал то, чего прежде так страшился. Дал право слабой Польше решить, должны ли англичане проливать кровь.
– Глупый человек, – сказал Коба, – приковывает себя к жалкой обреченной польской тачке… – и добавил загадочное: – Но уже очень скоро… Скоро паршивец Гитлер всех поразит… Впереди самое интересное – уже для нас!
Самое интересное!
Буквально через несколько дней после этих слов Кобы посол Германии в Москве граф Шуленбург пожелал встретиться с Председателем правительства Молотовым, чтобы «решить вопросы, осложняющие наши отношения»!
Прошло еще две недели, и Корсиканец сообщил, что ведомство Геринга, курирующее экономику Германии, неожиданно потребовало от Министерства иностранных дел реанимировать торговлю с СССР!
В марте 1939 года состоялся XVIII съезд партии.
Как сообщил Спортсмен, в рейхсканцелярии внимательно прочли анализ речи Кобы на этом съезде, отосланный фюреру послом Шуленбургом.
Посол обратил внимание фюрера на то, что речь Кобы впервые больше направлена против Англии и меньше – против Германии! Более того, Сталин объявил, что СССР собирается проводить и впредь политику мира и укрепления отношений со всеми народами. И не даст втянуть себя в конфликты странам, привыкшим загребать жар чужими руками. «Мы не позволим делать из нас пушечное мясо для капиталистических государств».
Когда я прочел ему сообщение моего агента, Коба поморщился.
– Это уже вчерашний день. Не ловишь мышей, Фудзи! Человек Лаврентия сообщил из Рима… – Он взял со стола донесение: – «16 апреля Муссолини… – (с которым у нас были нормальные отношения), – во время встречи в Риме с Герингом заявил, что следует приветствовать сближение с Россией. Он сказал, что «национал-социалисты в своей борьбе против капитализма и плутократии имеют цели, общие с Россией»…
Надо было видеть усмешку Кобы, когда он прочитал эти слова.
– Поразительно, – сказал я.
– Да нет, закономерно. Нас настойчиво приглашают на танец, Фудзи.
Он походил по кабинету, на лице его было то самое опасное раздумье.
Я в ужасе понял: он решался… Решался принять приглашение на этот проклятый танец! Все мои радикалы-агенты, работавшие на СССР как на последний истинный оплот борьбы с фашизмом, простившие нам за это террор и процессы, перестанут работать, покинут нас! Обрушится моя сеть!
И каково же было мое изумление и радость… Именно в этот момент в кабинет вошел Литвинов – нарком по иностранным делам, который традиционно считался сторонником антигитлеровского союза с западными демократиями.
Коба объявил ему, что сегодня же примет посла Англии…
– В связи с аннексией Чехословакии мы предложим Англии и Франции незамедлительно подписать военную конвенцию. Подписавшиеся должны будут гарантировать, – все так же странно усмехаясь, говорил Коба, – безопасность всех государств Центральной и Восточной Европы, которые считают для себя существующей угрозу со стороны Германии. Мы будем рады, если к конвенции присоединится Польша. Сейчас на Политбюро, Максим Максимович, вы доложите о нашей очередной мирной инициативе, направленной против возможной агрессии Гитлера. У вас есть тридцать минут, чтобы подготовить сообщение.
Когда Литвинов вышел, Коба посмотрел на мое счастливое лицо.
– Какой же ты болван… – и прыснул в усы. – Да люди Лаврентия куда дельнее твоих. Только что он пришел, но уже наладил дело! Ну хоть что-нибудь дельное пишут твои шпионы?
Я хотел ответить.
– Нет, нет, – прервал Коба, – только не о политике… В политике они, как и ты… и как все вы – ничего не понимают. Лучше скажи, правда ли, что твой Гитлер – импотент?
– Вполне возможно, Коба. Знаменитая красотка Лени Рифеншталь безуспешно пыталась соблазнить его. Геббельс подкладывал ему молодых актрис – безуспешно. В Гитлера, как говорят, безумно влюблена фрау Геббельс – одна из самых красивых дам в Германии, но и она напрасно старалась. И сильно этим оскорблена. Теперь все чаще возмущается своим идолом. Говорит: «Вместо того чтобы ночью заниматься любовью, он безостановочно рассуждает. И заставляет свое окружение бодрствовать по ночам вместе с ним и выслушивать его бесконечные монологи…» – Здесь я запнулся. Коба, как известно, тоже работал по ночам и заставлял соратников делить с ним ночные застолья.
Коба, как всегда, понял и усмехнулся.
– Наполеон тоже бодрствовал по ночам. Есть люди, которым достаточно поспать два-три часа. Это гении. Например, Иван Грозный, Наполеон и… старики! Значит, этих фрау он не ебёт? Но кого же он дерет?
– Он знает о разговорах об импотенции и часто общается с девушками. В последнее время его видели в обществе некоей Зигрид фон Лаппус. Ей двадцать два, у нее потрясающая фигура и точеное личико.
– Твои с ней работали?
– Они быстро поняли, что это излишне. Там ничего нет и быть не может. Она закончила университет и, что весьма редко для красавиц, – умна, а фюрер ненавидит умных женщин… – Здесь я второй раз поперхнулся, вспомнив о вкусах Кобы.
Он и на этот раз милостиво улыбнулся.
– Бухарчик говорил, что товарищ Наполеон тоже не любил умных женщин. Ум – привилегия и обязанность мужчины, истинный мужик не может любить мужеподобных дам… Эх, Бухарчик, не ссал бы он против ветра, был бы сейчас живой. Итак, эта Лапочка – агитпункт, не более. Значит, и вправду никого не ебёт?
– Возможно, его единственной любовницей является смазливая дурочка из простонародья, некая Ева Браун. Он держит ее в Мюнхене на маленькой вилле, купленной на ее имя, или в Баварских Альпах на своей вилле в Бертехсгадене… Она именуется секретаршей Гитлера. В Берлине ей появляться запрещено. Ева плотно окружена спецслужбой, к ней не подойти на тысячу шагов.
– Значит, вы забыли: «Нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики…»
– Гитлер помешан на мерах безопасности.
Коба оживился, спросил с интересом:
– Берия говорит, что он лично разрабатывает правила для свой охраны?
– Точнее, он разработал одно и главное правило – никаких постоянных правил. Постоянно лишь одно: часто менять свои решения. Избегать распорядка дня. Если заранее объявлено, что он посетит выставку, значит, почти точно его там не будет. Поэтому четыре покушения военных, о которых сообщили наши агенты, провалились – он попросту не пришел в назначенное место! Никто не знает, в какую машину он сядет и куда направится в следующий час. Он появляется на людях так же внезапно, как и исчезает. В его машине сзади стоит прожектор, чтобы тотчас ослепить машину, которой удастся убрать сопровождение и пристроиться сзади… Во время его выступлений прожектора направлены на толпу, ослепляя возможных убийц. Все это – его выдумки!..
В кабинет начали входить члены Политбюро, начиналось заседание. Коба весело сказал мне:
– Пошел вон!
Он не забывал, как бы шутя, постоянно унижать меня.
Началось!
На следующий день Корсиканец сообщил мне удивительное: когда Коба давал указания Литвинову о военном союзе с западными демократиями, наш посол в Берлине нанес неожиданный визит в немецкое министерство иностранных дел. И будто подтверждая слова Муссолини, заявил: «Идеологические разногласия мало повлияли на наши отношения с Италией и не должны влиять на наши отношения с Германией! Россия не намерена пользоваться существующими трениями между Германией и странами Запада, и нет причин, по которым между нами не должны существовать нормальные отношения».
Я понял: Коба вступил в игру!
В это время стало ясно: Англия холодно отнеслась к предложению Кобы о военной конвенции. Чемберлен по-прежнему решил не допускать СССР к решению европейских дел.
Падение карлика
В апреле тридцать восьмого года по Лубянке пронесся слух: Ежова от нас забирают. Но такие слухи просто так не распространяют, за ненужные слухи у нас сажают. Все поняли: слух нужный!
Однако 8 апреля на заседании Политбюро малограмотный Ежов ко всем своим должностям получил еще одну, скромную – наркома водного транспорта. Я поинтересовался у Кобы этим странным назначением, но он только усмехнулся:
– Товарищ Ежов – ценный работник. Большому кораблю – большое плавание… на водном транспорте.
Правда, уже с конца апреля на Лубянке начались странные перетасовки.
Множество работников стали переводить от нас в этот ничего не значивший наркомат. Без всякой санкции Ежова были смещены и арестованы несколько его помощников.
С августа на Лубянке уже вовсю трудился мой грузинский знакомец Лаврентий Берия, первый заместитель Ежова…
Вскоре после появления Лаврентия возник и все усиливался новый слух: добрый Коба ничего не знал о Терроре, творимом Ежовым. Лишь сейчас, с приходом Берии, ему открылась вся правда.
Слух креп, и я почувствовал в этом умелую руку моего грузинского друга.
В октябре Политбюро приняло грозное постановление, где отмечалось, что наряду с успехами НКВД, беспощадно разгромившего врагов народа и шпионскую агентуру иностранных разведок, упрощенное ведение следствия привело к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД.
Все услышали в этих словах возмущенный голос нашего доброго Отелло, в очередной раз обманутого очередным Яго.
Финал разыгрался при мне.
В конце ноября в кабинете Кобы я докладывал о новом донесении из Берлина, когда в кабинет вошел Ежов. Следом за ним появились Молотов, кажется, Ворошилов и, конечно, Берия.
– Садитесь, товарищи, – сказал Коба. Велел мне прерваться и обратился к Ежову: – Что у тебя, Николай?
– Очень много сообщений о враждебных разговорах в среде наших писателей, Иосиф Виссарионович.
– К примеру? – хмуро спросил Коба.
Ежов вынул из портфеля бумагу и стал читать:
– Писатель Олеша в пьяном виде громко читал стихотворение: «История не в том, что мы носили, а в том, как нас пускали нагишом…» Слушавшие стихи писатели пытались остановить его. Но он добавил новые строчки:
Он идет неизвестно откуда,
он идет неизвестно куда.
Но идет он, конечно, оттуда
И идет он, конечно, туда.
После чего прочел следующее:
Раз ГПУ, зайдя к Эзопу,
Схватило старика за жопу!
Смысл этой басни, видно, ясен:
довольно этих басен.
Затем пьяный прокричал: «Сейчас я наговорил на десять лет…»
– Ну и что ты решил?
– Как он сам просил, – улыбнулся карлик, – арестуем сегодня же.
– Не надо делать глупости, товарищ Ежов, – всё так же мрачно отрезал Коба. – Неужели не понятно? Искренний человек и известный писатель товарищ Олеша. На «десять лет» требуется человек поменьше. А здесь надо ждать, пока наговорит на пулю. Колобок катится и все больше становится, аппетитней. – Коба расхаживал по кабинету. – Оставьте товарища Олешу в покое. Стихи его прочитайте нам еще раз.
Ежов прочел по бумажке снова:
– «Он идет неизвестно откуда,/он идет неизвестно куда./Но идет он, конечно, оттуда/И идет он, конечно, туда…»
– Полезнейшие стихи, товарищ Ежов. Они должны были стать содержанием вашей работы. Все должны идти оттуда и туда… От тебя и к тебе… Это должен быть всеобщий маршрут. Непрерывный круг: служащие сообщают директору предприятия, секретарю парторганизации и в отдел кадров. И наоборот. Учителям доставляют информацию выборные ученики – староста, профорг и комсорг. И наоборот. Студенты следят за профессорами. И наоборот. Все следят за всеми. И это не надо особенно скрывать. Постоянный страх – разгневать пролетарское государство – должен стать бытом… И каждый писатель денно и нощно обязан повторять… как там про ГПУ?..
– «Раз ГПУ, зайдя к Эзопу, схватило старика за жопу!» – повторил Ежов.
– Вот это им надлежит помнить, как «Отче наш…». Только так мы создадим крепкое государство. Мы живем во враждебном мире. Наша власть будет относительно прочной, только когда вырастут два поколения рожденных при нашей власти… Те, кто родились до нас, – они в душе настроены так, как этот Олеша… Еще хуже в деревне! Ильич всегда говорил: «Дай хоть небольшую волю мужику, и он нас скинет». Но деревню мы уже, к счастью, крепко почистили. А вот в городе еще работать и работать над Олешами. И ни на секунду не ослаблять власть. В России уважают и любят силу. Только ее ценят. У нас «или Ивану в ноги, или Игнату в зубы…» – Он заходил по комнате.
Я не понимал, почему Коба говорил обо всем этом как о пожеланиях на будущее. Это давно стало настоящим. Ленинскую мечту «У нас каждый партиец – работник органов» мой великий друг давно перевыполнил. Теперь можно было говорить: «каждый гражданин…»
– И еще, – продолжил Коба. – Нам необходимо постоянно укреплять кадры. Пусть молодые люди, сдав экзамен на верность партии, отправляются в жизнь – руководить кафедрами в институтах, работать директорами или заместителями директоров заводов и фабрик. Мы учимся, товарищ Ежов, понемногу учимся… А вы, товарищ Ежов, учитесь?
И вдруг «Молотошвили»… закричал на Ежова!
Он кричал тонким голоском, что Ежов давно перестал учиться… Что писателей распустили. И страну – тоже! Наркомат внутренних дел – опора партии, карающий меч – буквально засорен агентами иностранных разведок.
Ежов сначала не понял, что происходит. Он прочувствованно поблагодарил Молотова, сказал, что и сам это осознает и сегодня же возьмется за Лубянку. Безумный карлик решил, будто объявляют новую волну террора.
– Как же вы будете чистить, – продолжал кричать Молотов, – если вы сами их туда привели? Только благодаря вам, вашей мягкотелости они там свили гнездо!
Ежов в изумлении уставился на Молотова, еще вчера славившего «железного наркома».
Тогда вступил Берия. Спокойным голосом с мягким акцентом принялся обвинять Ежова, но совершенно в обратном:
– Товарищ Ежов, ты осудил тысячи по добытым… точнее, добитым ложным показаниям. На тебе кровь сотен тысяч невинных людей. Ты истреблял лучшие кадры партии. Вон сидит наш друг, старый партиец товарищ Фудзи с выбитыми благодаря тебе зубами…
Ежов смотрел сумасшедшими глазами, ничего не понимая. Потом умоляюще-вопросительно поглядел на Кобу. Но тот молчал, невозмутимо курил трубку. Мой друг Коба не проронил ни звука.
Только когда Берия и Молотов наконец замолчали, он сказал мягко:
– Вот видишь, Николай, на прежних заслугах далеко не уедешь… не доверяют тебе члены Политбюро. Что тебе посоветовать в такой ситуации? Садись, дорогой, и пиши заявление в Политбюро: «Прошу освободить меня от обязанностей руководителя чекистов. В связи с постоянным нездоровьем руководить двумя наркоматами более не могу…» Других мнений нет, товарищи? Ну вот и хорошо… Пиши, дорогой, пиши.
Ежов начал писать, но от волнения у него не слушались руки.
– Помоги товарищу, ты ведь заместитель, – велел Коба Берии.
Берия написал заявление от имени Ежова. Тот… плакал.
Потеряв пост наркома, Ежов оставался секретарем ЦК и председателем страшной Комиссии партийного контроля.
Вначале он так же сидел на Лубянке, даже пытался по-прежнему вызывать сотрудников к себе в кабинет. Но сотрудников оставалось все меньше и меньше. Эти молодые люди, набранные в органы Ежовым, тоскливо слонялись по коридорам с обреченными, несчастными лицами. Их арестовывали каждый день. Прямо из кабинетов отправляли в нашу внутреннюю тюрьму. Новые люди Берии обслуживали их точно так же, как недавно делали это они со своими жертвами – пытки, мордобои, расстрелы…
Впрочем, многие, хорошо зная, что их ждет, спешили уйти сами. В великолепном, недавно отстроенном доме НКВД, где проживало высшее руководство, стало модным выбрасываться из окон! Мой вчерашний следователь выпрыгнул в окно одним из первых.
Откат террора происходил также через кровь…
Видел я в эти дни в коридоре самого Ежова. Быстро, как-то крадучись, пробежал он в свой кабинет. Вчерашний владыка судеб стал совсем крохотным.
В кабинете он просиживал теперь целыми днями, один у молчащего телефона. Живой, но уже мертвый.
Наконец Лаврентий попросил его освободить помещение. Ежов переехал в свой кабинет в наркомате водного транспорта. Там он продолжал сидеть в полном одиночестве. И ждать.
В январе я был у Кобы на даче. Коба читал какое-то письмо.
– Ах, мерзавец, что наделал!.. Вот, товарищ Литвинов описывает итоги. Оказывается, в девяти странах – США, Японии, Польше, Румынии, Испании, Литве, Дании, Венгрии, Болгарии – у нас отсутствуют полномочные представители. Всех расстрелял мерзавец Ежов! Из восьми отделов семь возглавляют временно исполняющие обязанности, – сокрушался Коба, – из высших должностных лиц наркомата семьдесят процентов арестовано! А сколько расстреляно?! И вы все молчали… Спрашивается: где раньше был сам товарищ Литвинов, почему не защищал свои кадры, своих друзей?! – Желтые бешеные глаза уставились на меня.
Но я выдержал! В моих глазах был тот же возмущенный вопрос!
Так мы привычно ломали комедию друг перед другом.
Но ничего не изменилось. Все это время как ни в чем не бывало продолжались приговоры и расстрелы верхушки партии и интеллигенции.
Расстреляны: первый заместитель наркома обороны маршал Егоров, член Политбюро генеральный секретарь компартии Украины Косиор, кандидат в члены Политбюро Постышев, начальник ГУЛАГа Берман, писатель Бабель, режиссер Мейерхольд, погиб в лагере поэт Мандельштам…
К уничтожению верхушки партии добавилось уничтожение верхушки ежовской Лубянки.
Сначала с улиц исчезли бесчисленные плакаты с портретами «батыра» Ежова. В те годы постоянных падений небожителей никому не нужно было объяснять, что это значит. У нас на Лубянке вместо них виднелись темные четырехугольники невыгоревшей краски. И это был тоже красноречивый портрет моей эпохи. Вскоре эти темные четырехугольники завесили портретами лысого человека в пенсне – моего знакомца Лаврентия… Что ж, я уже видел, как Ягоду заменил Ежов. Ныне со стен на нас смотрел Берия…
Я на месте Берии поежился бы, глядя на свои изображения и вспоминая участь прежних героев. Но в те годы постоянного ужаса привыкли к ужасам. Впрочем, нас, тех, кто был свидетелем всех смен портретов на Лубянке, остались жалкие единицы, почти всех расстрелял заботливый Коба… Точнее, они расстреливали друг друга. Коба давно перевел Лубянку на самообслуживание. Сперва люди Ежова расстреляли чекистов Ягоды, творцов нашей горькой Революции. Сейчас люди Берии расстреливали людей Ежова… «От тюрьмы и от сумы не зарекайся». Коба сделал эту пословицу заголовком нашей жизни. Я почти никого уже не узнавал в наших коридорах – не стало знакомцев (разве что кроме молодого, высокого красавца Судоплатова). Хорошо прополол Коба.
НКВД уничтожил старую ленинскую партию, теперь новая партия уничтожала НКВД.
