Браслет из города ацтеков

Папика трубки раздражали.

– И чего надо? – поинтересовался папик, отставляя стакан с коктейлем.

– Поговорить, – ответил Вась-Вася. Интересно, что он видит? Вальяжность? Солидность? Или девяносто восемь килограмм рыхлого мясца в оболочке дряблой кожи. – Представьтесь.

– Михаил Евгеньевич Савростин, – папик глядел на Вась-Васю сверху вниз. Он умел взглядом демонстрировать собственное превосходство и чужое ничтожество. – А вы чьих будете?

– Ничьих. Это ваша жена?

– Это моя подружка.

Лиска вжалась в угол.

Нету ее здесь. И вообще нету.

– Замечательно. Здесь недалеко убийство случилось. Убийство… ничего не слышали?

Папик хмыкнул.

– Не слышал. Не видел. И ничего не знаю.

– А вы?

От взгляда Вась-Васи Лиска оцепенела. Так, наверное, змеи гипнотизируют несчастных кроликов. Плохо-плохо-плохо…

– И она ничего не видела, не слышала и не знает, – ответил за Лиску папик. Осталось лишь кивнуть, подтверждая. И бросить умоляющий взгляд на Вась-Васю: не выдавай.

Только когда змеи кроликов щадили?

– А вот здесь вы ошибаетесь, – произнес Вась-Вася, усаживаясь в кресло. – Именно Елизавета Васильевна Гальдина сообщила о преступлении. В пять часов тридцать две минуты вчерашнего дня. Или правильнее сказать утра?

Катастрофа случилась. Не дрогнули стены, не обвалилась крыша, не разверзлась земля, поглотив Лиску, – все было хуже.

– Ты ошибся, мальчик, – папик говорил тихо-тихо.

– Нет.

– Лиза…

Лиска съежилась.

– Значит, правда. И где это ты, спрашивается, гуляла вчера в пять часов тридцать две минуты? – папик поднялся. – Где гуляла, тварь неблагодарная?

– Я попросил бы вас.

– Заткнись.

Папик наступал, наступал и, добравшись до столика, отшвырнул его, как будто этот столик ничегошеньки не весил. Зазвенело стекло, хрустнуло дерево, а потная папикова рука вцепилась в Лискины волосы.

– Хвостом крутить вздумала?

– Н-нет.

Оправдываться бесполезно, но молчать нельзя. Папик еще сильнее разозлится. И Лиска, решившись, открыла глаза. Какое же у него страшное лицо. Лоснящееся, красное, как переспевший помидор.

– А я-то думаю, чего это мне с утра нехорошо… накачала?

– Эй, ты…

Вась-Вася, разрушивший Лискину жизнь, стоял не шевелясь. Пусть уходит. Если он уберется сейчас, у Лиски есть шанс все вернуть. Она соберет осколочки и склеит их ложью, как делала не раз и не два.

– Накачала, – с удовлетворением заметил папик и второй рукой сдавил Лискины щеки. Пальцы у него были железные и пахли фруктами. – Ах ты дрянь такая…

Он потянул Лиску, заставляя встать, а потом толкнул, совсем как столик, и Лиска упала. Больно не было, она умела падать и, перекатившись, сворачиваться клубком. И дыхание задерживать. И притворяться, что море совсем рядом.

Шепчут волны. Гулко перестукиваются полые трубки.

– Слушай, ты… – тень Вась-Васи накрыла Лиску, заслоняя от папика.

– Это ты послушай, щенок ментовский. Спасибо, конечно, за наводку, но теперь свободен. Давай, топай, если не хочешь с работы слететь.

– Да не вопрос. Но она пойдет со мной.

Рокот волн нарастает, стирая иные звуки.

– Не лезь в чужую жизнь, мальчик, – с неожиданным благодушием заметил папик. – Один фиг только хуже сделаешь.

– Лиза, вставай.

– Вставай, Лиза. Проводи гостя. А то о нас плохо подумают.

Она не может уйти. Не сегодня. Не сейчас. У нее планы. У нее жизнь, которая Вась-Васе непонятна. А у него – глаза удава, перед которым Лиска – кролик.

– Собирайся.

– Почему бы и нет? – Папик вернулся в кресло, взял стакан и, пригубив, сказал: – Собирайся и выматывайся. Давно пора было выставить. Надоела. Эй, только будешь собираться, кредитки оставить не забудь. И бирюльки тоже. Ты ж не надеялась, деточка, что это тебе навсегда?

У Лиски хватило сил подняться к себе, достать чемодан – кожа буйвола, ручная работа – и собрать вещи. Их оказалось немного. Сняв кольца и серьги, Лиска бросила их в шкатулку. Посмотрела на себя в зеркало и попыталась улыбнуться.

Катастрофа? Ничего, после катастроф люди выживают.

Вась-Вася отобрал чемодан, кивнул папику и, взяв Лиску за руку, велел:

– Пойдем.

Она пошла. Лиска переставляла ноги, которые вдруг перестали сгибаться в коленях, и мурлыкала про себя мелодию волн. Сухой стук полых трубок становился громче.

А машина у Вась-Васи древняя. И в салоне воняет. А еще холодно очень, но холод – не проблема. Лиска потерпит.

– Ну и что мне с тобой теперь делать? – спросил Вась-Вася, как будто это Лиска была виновата в том, что он ее нашел. Она пожала плечами и сказала:

– Не знаю. Домой отвези. Наверное.

За неполные сутки в конторе все переменилось. В воздухе витал тонкий аромат свежесваренного кофе и сдержанный – хорошей туалетной воды. Непостижимым образом исчезли пыль и пятна на ковре, а белые лилии в главном зале уступили место белым же орхидеям.

Анна лично руководила двумя девчушками из цветочного. Сегодня на ней было строгого кроя платье и короткий пиджак темно-лилового цвета. Туфли на низком каблуке не лишали Анну изящества, а гладко зачесанные волосы делали ее почти красивой.

– Добрый день, – сказала Анна, обнимая ладонями орхидею. – Мне показалось, что фаленопсисы будут смотреться лучше. Лилии – чересчур тяжелы.

– Когда вы только успели?

– Я пришла пораньше. Если вы не против.

Дашке показалось, что голос Анны дрогнул. Нет, конечно, показалось. Анна столь же безмятежна и совершенна, как эти чертовы фаленопсисы, поселившиеся в чеканных вазах.

Одна радость – хотя бы не воняют.

– Адам у себя?

– Да. Он… работает.

И снова этот странный тон и голос. Все-таки надо будет ее проверить. И пусть Вась-Вася не брыкается: услуга за услугу.

Анна вновь занялась цветами. Она вынимала из корзины темно-лиловые ирисы на сочных стеблях, ловко подрезала и встраивала в белоснежную мозаику. Девчушки следили за каждым движением, и в их глазах Дашке виделась зависть.

Дурдом.

Главврач вкушал бутерброды. Он восседал за прибранным столом. По правую руку его стояла кружка, по левую – фарфоровое блюдо необъятных размеров. И уже на нем чья-то умелая рука выложила съедобную мозаику. Дашка стянула один элемент – тонюсенький кусок белого хлеба, маслице узорной намазки и ломтик ветчины с веточкой петрушки.

– Анна?

– Да, – ответил Адам. – Ее инициатива показалась мне весьма своевременной. Еще хочу заметить, что есть стоя – признак дурного тона.

– Анну уже люблю, а ты зануда, – сказала Дашка, облизывая пальцы. – Чаем не напоишь?

– Твой незапланированный визит внушает мне некоторые опасения, – Адам протянул свою кружку. Надо же, какая безумная щедрость, просто-таки пугающая.

Но кружку Дашка взяла, чай выпила и, заняв свое обычное место, протянула папку.

– На. Вась-Вася просил. Я согласилась. Только там… неприятно.

Хотя кому она это говорит? Адам принял бережно и раскрывать не спешил. Он провел ладонями по коже, тронул молнию и тихо заметил:

– Мне кажется, что подобная услужливость не является нормой. Верно?

– Да.

– И данный факт не мог не возбудить в тебе подозрений. Ты будешь проверять Анну.

– Опять да. Не бойся, я…

– Я не боюсь, – оборвал Адам. – Я хочу обратиться к тебе с просьбой.

Что-то новенькое. И Дашке это новенькое определенно не нравилось.

– Мне комфортно находиться рядом с этой женщиной. И я не желаю, чтобы она уходила.

– Адам, ты ее знаешь меньше суток!

– Да. Но у меня имеется стойкое ощущение, что Анна – хороший человек.

Час от часу не легче. Прежде он не использовал подобных выражений. А уж признать кого-то в столь короткий срок… пусть просит, чего ему вздумается, но Дашка обязана проверить эту дамочку. И проверит.

– Конечно, – ответила Дашка, старательно улыбаясь. – Она – само совершенство.

– Совершенство недостижимо, – заметил Адам, наконец открыв папку. Фотографии он разглядывал с пристальным интересом. Отодвинув тарелку и кружку, он принялся раскладывать на столе пасьянс из снимков, располагая их в одном ему понятном порядке.

Дашка не мешала. Она прибрала оставшиеся бутерброды – было бы непозволительно дать пропасть подобной красоте – и долила кипятка в кружку. Чай вышел бледный, почти безвкусный, но зато горячий.

– С нее содрали кожу, – произнес Адам, не отрывая взгляда от фотографий.

– Это без тебя поняли. Что еще?

– Ритуал.

– Уверен?

Если так, то опасения Вась-Васи подтвердились. Где ритуал, там и психопат. А психопата ловить – хуже не придумаешь.

– Может, ее просто кто-то ну очень сильно невзлюбил, – Дашка еще надеялась на меньшее зло, но Адам раздавил надежды.

– Снять с человека кожу не так просто. Я не могу сказать с полной уверенностью, но работа была сделана аккуратно. Посмотри…

Смотреть Дашке хотелось меньше всего, но она поднялась, подошла и склонилась над снимком, на который указывал Адам.

Мясо. Красная краска. Синяя краска.

– Аккуратные разрезы, визуально равной ширины. И если посмотреть здесь, видно, что длина их также совпадает. Лоскуты кожи имели вид прямоугольников. Повернись.

Дашка повернулась, и карандаш в руке Адама коснулся ее спины.

– Он начал от позвоночника влево. От позвоночника вправо. Затем четыре параллельных надреза…

– Я не хочу, чтобы ты на мне показывал эту мерзость!

– Это суеверие, – Адам взял один из снимков. – Итак, он снял две ленты со спины. Еще две – с боков. Затем…

Дашка отмахнулась от карандаша и буркнула:

– Я поняла. Товарищ действовал по плану.

– Именно. Следовательно, все прочие элементы являлись частью данного плана. Синяя краска. Цветы в волосах. Если не ошибаюсь, это флердоранж. Его используют…

– Знаю, невесты.

Все поганей и поганей. Адам кивнул и добавил:

– С точки зрения общественных стереотипов, невеста – символ чистоты, девственности и жертвенности. Логично предположить, что именно на это указывал убийца, украшая жертву. Опять же, обрати внимание на позу.

Дашка обратила, стараясь не думать о куске мяса, как о человеке. Просто… просто комок. Ноги прижаты к груди, руки обнимают колени.

– Она сидит на корточках, – Адам погладил фотографию.

– И что это значит?

– Пока не знаю, но непременно выясню. Мне нужно тело. И кожа. И список всего, обнаруженного на месте преступления.

Он аккуратно сложил фотографии, выровнял стопку и, спрятав в файл, произнес:

– Дарья, мне понятны твои опасения. И мне, несомненно, хотелось бы их развеять, однако да, я думаю, что убийца еще проявит себя. Поэтому я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь.

– А…

– Моих сил хватит, – Адам протянул снимки. – Просто сделай так, чтобы девушку привезли сюда.

Человек наблюдал за ягуаром. Пятнистое тело перетекало с ветки на ветку, пока не замерло. Оно слилось с мешаниной света и теней тропического леса, и человек замер вместе с кошкой.

Он смотрел на спину, напряженную, как тетива лука. На жгуты мышцы, проступившие под кожей. На нервный хвост, кончик которого подрагивал.

И когда ягуар бросился вниз, человек вздрогнул и сдавил стакан. Хруст стекла не отвлек его от экрана, а кровь в распоротой осколками руке казалась менее настоящей, чем та, которая стекала с усов зверя. Охота ягуара была удачна.

И человеку виделось в том доброе предзнаменование.

Он долго стоял под душем, жесткой щеткой раздирая тело. Холодная вода текла по плечам и спине, изуродованной поперечными шрамами, она делала кожу бледной, а рубцы – темными. И это нравилось человеку.

Эти отметки – свидетельство его избранности.

О них он думал, одеваясь и собирая сумку. К ним прислушивался, выбравшись из логова-квартиры. И, повинуясь указаниям, шел.

Менялись улицы. Названий многих человек не помнил. Мелькали люди, лица которых оставались в тени и с каждым днем все глубже в тень уходили. Человек старался, но старания его, видимо, были недостаточны. На перекрестке шрамы полоснуло болью, заставив пересечь пешеходную зебру в два прыжка и застыть у фонарного столба. Здесь.

Близко.

Очень близко.

Дрогнули вибриссы ягуара, почуявшего добычу. И зверь, сидящий внутри, повернул голову влево. К грязному серому телу пятиэтажки прилип кирпичный куб. Стены его прорезали бойницы окон, над дверью виднелась грязная вывеска, и человек-ягуар, прищурившись, прочел: «Спортивный зал».

Бог хотел воина.

Дверь безымянного зала была открыта. И в предбаннике сухой морозный воздух улицы мешался с влажной вонью, оккупировавшей помещения. Гремела музыка, громыхало железо. За конторкой сидела девка с тусклым лицом и длинными искусственными ногтями.

– Позаниматься хочу, – сказал человек, извлекая бумажник. Девка хмыкнула и, окинув посетителя придирчивым взглядом, потребовала:

– Триста. В час.

Часа должно было хватить. Человек дал пятьсот. Купюра исчезла в ящике стола, и девица вернулась в прежнее, полусонное состояние.

Придет время, и она вспомнит незваного гостя. Вероятно, сумеет опознать. Но разве стоит беспокоиться о том, чего нельзя предотвратить?

Переодеваться пришлось прямо в зале. За человеком следили. Не таясь, не скрывая интереса и намерений. Он же, освобождаясь от тяжести одежд, уже сам разглядывал соперников.

Парень на турниках. Худ. Бледен. Немощен.

Бог не любит слабых.

Двое у штанги. Одинаково прыщавы и уродливы.

Бог достоин лучшего.

Двое на ринге. Один высок и красив, но тело его слеплено не им. Маслянисто блестит кожа, перекатываются бессильные мышцы, которые – одна видимость. И гордый профиль вызывает лишь усмешку.

Второй боец сухопар, жилист, невысок. Подвижен. Точен в ударах.

– Мужик, ты бы майку надел, что ли, – крикнул парень, сползая с турника.

– Благодарю. Мне удобнее так.

Близнецы-не-по-крови зашептались, а лакированный красавчик, опершись на деревянный столбик, заметил:

– Тут свои правила.

– Я вызываю тебя на бой, – сказал человек, глядя на избранного. И тот не уклонился от взгляда, указал на ринг и стукнул перчаткой о перчатку.

– Леха, ты серьезно с ним, что ли? А я?

– Подождешь, – Алексей указал в угол. – Вон там и подождешь. Подумаешь о том, чего я тебе сказал.

– Я деньги плачу, между прочим.

– Как и он.

Человек ответил врагу благодарным поклоном.

– Бокс? – спросил Алексей.

– Без перчаток.

– Опасное дело.

– По-другому смысла нет. – Человек просочился меж веревками. Тело его требовало движения, сила бурлила внутри, требуя выхода. Ягуар рычал и бесновался, припадая на задние лапы и рассекая передними воздух.

Никто не видел зверя.

Танцевали долго. Алексей был легок и достаточно умен, чтобы не соваться под удар. Но терпения ему не хватало. Парни свистели, подбадривая. Девица выползла из-за конторки и теперь торчала в углу, бесполезная, как пыльный фикус.

Острые запахи дразнили. Требовали действия.

Рев невидимого зверя затмевал разум. И в какой-то миг человек понял, что не выдержит этого кружения, этой непреодолимой близости соперника. И, отчаявшись, сделал шаг навстречу, чтобы тут же отступить, уклоняясь от удара.

А потом – ударить самому.

Ярость схватки погасила боль. Разум погасил ярость. И человек позволил себе дышать. Он стоял в центре ринга, а у ног, поверженный и стонущий, лежал избранник великого бога.

– Ни хрена се… – сказал кто-то, но человек не понял, кто именно. Присев, он протянул руку бывшему врагу и сказал:

– Признаешь ли ты мою победу?

– Да, – ответил Алексей, вытирая разбитые губы. – Ты псих. Ты мне зубы едва не выбил. Ты… вали отсюда!

– Мы встретимся. Скоро.

Не имея иного подарка, он оставил пятитысячную купюру. Ягуар уважал своих врагов. Из зала он выходил без опаски. Шакалье не дерзнет пойти по следу истинного хозяина леса. А тот, чье сердце даст миру еще немного жизни, признал себя побежденным.

День вышел удачным.

Лиска ехала молча. Она смотрела в окно и считала проезжавшие мимо автомобили, разделяя на четные-серые и нечетные-красные. Синие, зеленые и желтые Лиска пропускала. Конечно, можно было бы считать все подряд или не считать ничего, но тогда придется думать о том, что ждет Лиску впереди.

Ничего хорошего.

Вась-Вася зол. Папик в ярости, пусть и притворился, что Лискин уход его не трогает. В салоне воняет бензином и из-под стекол тянет. А печка вообще еле-еле работает.

– Что, отвыкла от такого? – зло поинтересовался Вась-Вася, перестраиваясь в другой ряд.

– Да, – честно ответила Лиска.

– Дура ты.

Она знает. Папик часто называл Лиску дурой. Еще идиоткой или имбецилкой, но только когда сильно злился. А потом брал в город, выгуливаться, и это было почти извинением.

– Вот скажи, тебе оно надо было? Надо?! – Вась-Вася сорвался на крик и даже по рулю ударил, как будто руль виноват, что все так вышло.

Лиска отвернулась к окну. Она узнавала город, и город ей не нравился. Грязный снег и больные деревья. Лавки, изрезанные чужими именами. Ларьки с дешевым барахлом. Магазинчики, в которых воняет, а продавщицы грубят. Дома. В домах обитают люди с унылыми лицами, которые точно по одной форме отливали, раз и навсегда запечатлевая выражение брюзгливости и усталости.

Они и на свет-то появлялись усталыми.

И жили, выживая в каменных джунглях, выгрызая друг у дружки добычу в виде премий, прибавок и рабочих мест.

А Лиска так не хотела и убежала. Теперь вот город послал Вась-Васю, чтобы вернуть беглянку домой. И никому нет дела, что возвращаться Лиске не хочется.

Машина сбросила скорость и медленно поползла по горбам и ямам дворового асфальта. Скрипели рессоры, дребезжал пластиковый цветочек на приборной доске, и Лиске пришлось вцепиться в седушку, чтобы не тюкнуться лбом в стекло.

– А здесь все так же, все то же, – сказал Вась-Вася, как будто Лиска сама не видела. Она помнила эти ямины, которые каждую осень и весну засыпали смесью песка и гравия, заливали поверху битумом, выставляя черные заплаты на серой ткани асфальта. Но первый же дождь размывал бляхи. Во дворе становилось грязно, а мелкий камень забивался в подошвы и ботинки.

Однажды Лиска даже каблук сломала, споткнувшись.

Помнила она и серую яблоньку, которая, к восторгу дворовых старух, цвела. Помнила горку. Песочницу, куда попадал тот же мешанный с камнем песок, что и в дворовые ямы. Мусорные баки, разошедшиеся по швам. Помнила лавку и автомобильные покрышки, обретшие вторую жизнь в виде клумб.

И желтые пятна мочи на снегу. И сосульки, которые никто никогда не сшибал, а Лиска боялась, что однажды какая-нибудь отломится и стукнет по голове.

– Все. Приехали, – буркнул Вась-Вася, занимая на стоянке место, которое прежде принадлежало Лискиному отцу. Его «Жигуль», наверное, умер.

– Ну давай, выползай, чего расселась.

Он нарочно старался быть грубым, и Лиска с готовностью поддалась на обман. Она ссутулилась и кое-как выбралась из старой неудобной машины. Замерла, вдыхая дымный едкий воздух. Тянуло сероводородом. Небось на фабрике опять выброс был.

– Отец не обрадуется.

– Он умер, – ответил Вась-Вася, вытягивая из багажника Лискин чемодан. – И мать тоже. Разбились. Через месяц после того, как ты свалила. Мы тебя искали, чтобы сообщить.

Не нашли. Лиска очень хорошо спряталась.

Она понурилась и побрела к дому.

– Эй, я к тебе не нанимался багаж таскать! Не нанимался! – крикнул в спину Вась-Вася и все равно потащил, по яминам и льду.

В этом подъезде даже железную дверь не поставили. Наверное, хотели и собирались – Лиска еще помнила, что собирались, – но заканчивались собрания руганью да выяснением отношений.

Пахло плохо. На облупившихся стенах вились письмена на древнем городском языке, каковой спустя сотни и тысячи лет станут изучать, гадая, какой высший смысл скрыт в сочетании трех букв. И кто-нибудь защитит диссертацию, доказав, что буквы эти – имя бога, на чью милость уповали древние люди…

О богах и людях думалось легко. Но новая дверь – стальная, темно-зеленого военного цвета – отрезала Лискины мысли.

– Твой брат поставил. Давай. Звони, – Вась-Вася водрузил чемодан на коврик. Лиска нажала на кнопку. Звонок задребезжал.

Если брата нет, то…

Дверь открыли.

– Привет, Серега. Вот. Нашел. Привел, – сказал Вась-Вася, протягивая руку. И Серега, старый друг, который лучше новых двух оптом, руку пожал. А на Лиску поглядел так, как не глядел даже папик после трехдневного запоя.

– Здравствуй, – Лиска скрестила пальцы на удачу.

– До свиданья. Вали туда, где была.

– Но…

– Спасибо, Васек, за старания, но зря ты. Я эту тварь знать не знаю. И видеть не хочу. Пусть катится.

– Остынь.

– Нет, Васек! Ты, может, и добрый, простил, что она тебе при людях в морду плюнула. А я не простил. Мамка убивалась. Папка убивался. Его инфаркт хватил за рулем. Из-за тебя, тварь! Из-за… – Серега сжал кулаки и двинулся на Лиску. И когда Вась-Вася преградил путь, не остановился, попытался оттолкнуть.

Хорошо, что Вась-Вася сильнее.

И плохо, что он появился в Лискиной жизни.

– Пусть валит! Откуда явилась, туда и убирается! Нагулялась! Тварь! Шлюха! Да на панель тебе…

Лиска улыбнулась. Она снова слышала море. Море шептало о покое.

Дверь захлопнулась, и Вась-Вася со вздохом спросил:

– Ну и что мне с тобой делать?

– Не знаю, – искренне ответила Лиска. – Наверное, ничего.

Геннадий не брал трубку. Анна знала, что он не ответит на звонок, но продолжала раз за разом набирать номер. Ей казалось, что стоит прекратить усилия, и все погибнет.

Все уже погибло.

Орхидеи первыми почувствовали неладное. И темная камбрия Эдны потемнела еще сильнее, а затем осыпалась, выражая неодобрение. Побледнела в ужасе Ванда голубая, а следом и цветы каттлеи Доу утратили свой неповторимый солнечно-золотистый оттенок.

Дольше всех держался фаленопсис Филадельфия. И тяжелые цветы его с упреком взирали на Анну, словно спрашивая: как ты это терпишь? Она не знала.

Ей казалось, что все произошедшее – случайность. И продлится она недолго. Ведь на самом деле Геннадий – хороший муж. Он любит Анну так же, как она любит его. И эта любовь, заверенная синей печатью в паспорте, протянет не один век.

Увлечения же… с каждым случаются.

И Анна прощала мужа, хотя он о прощении не просил. А однажды просто поставил перед фактом, что влюблен и желает развода. Анна тогда совершенно растерялась и спросила глупое:

– Она красивая?

– Очень, – честно ответил Геннадий и добавил: – И умница. Она заместитель начальника отдела. А в перспективе сама начальником станет.

В его словах скрытым подтекстом сквозило презрение к слабохарактерности Анны. Геннадий и раньше повторял, что она – слаба и беззуба, что другая на ее месте давно бы выбилась в завучи, а то и в директора.

Анне же только ее орхидеи интересны.

– Дамочка, может, вы все-таки оставите телефончик в покое и приступите к непосредственным обязанностям? – осведомился кто-то на редкость неприятным голосом. Анна глубоко вдохнула, повернулась и мягко произнесла:

– Я вас слушаю.

– Слушает она. Начальник где? – Мужчина разглядывал Анну с выражением брезгливости и злости, которую пытался скрыть. Он был высок, плотно сбит и одет в некогда дорогой, а ныне мятый и грязный костюм. На мускулистой шее виднелась синяя вязь татуировки, а переносицу перечеркивал застарелый шрам.

– Начальник твой где, идиотка? – ласково поинтересовался посетитель и, протянув руку, легонько шлепнул Анну по щеке.

– Извините, но господин Тынин не выходит к посетителям. Все вопросы можно решить со мной.

– Господин… куда ни плюнь, господа одни. Грязевые князья, мать их. – И посетитель плюнул прямо в темно-синий зев ириса.

– Вы…

– Я. И ты. И твой господин Тынин. И все вообще! Какой в этом смысл, скажи? Какой, на хрен, во всем этом смысл?!

Только сейчас Анна учуяла запах спиртного.

– Вы присядьте, пожалуйста.

– Мне Тынин нужен, слышишь, коза? – он толкнул Анну в грудь. – Мне сказали, что он лучший. И что сам делом займется. А ты тут хрень всякую лепишь. Зови.

– Вы не должны…

– Это ты мне будешь говорить, чего я должен, а чего нет? – мужчина ударил себя в грудь. – Нет, дорогуша, ничего я тебе не должен! И никому не должен, кроме того скота, который Анечку убил…

Он вдруг покачнулся и рухнул, опрокидывая вазы и ломая сочные, но такие хрупкие стебли. Бабочки-фаленопсисы взмахнули лепестками и осыпались в ужасе.

И странным образом это свидетельство чужого горя заставило забыть о собственном. В конце концов, Геннадий жив, и Анна жива, а от этого человека близкие ушли.

– Его надо отнести в кабинет, – велела Анна охраннику, и тот не решился спорить.

Гостя уложили на диване. Анна стащила туфли, изгвазданные красной грязью, помогла снять пиджак и, решившись, сунула руку в карман.

В бумажнике, как она и предполагала, нашлись визитки.

«Переславин Эдгар Иванович, вице-директор».

И скромный логотип в верхнем левом углу. Этот логотип Анна узнала бы и во сне. Человек, лежавший на диване, был начальником Геннадия. Вернув бумажник в карман, Анна повесила пиджак на спинку стула. Пьяный спал, сунув сложенные руки под щеку. Он шевелил губами, пускал слюну и выглядел жалко. Его хотелось ударить, вымещая на беспомощном обиду за сломанные орхидеи и Аннину жизнь. Он виноват в служебном романе и в разводе, и вообще во всем остальном, потому что других виноватых рядом не находилось.

Анна закрыла глаза. Вдохнула. Выдохнула.

Переславин – просто несчастный человек, у которого кто-то умер. Остальное же – фантазии.

Смыв с ботинок грязь, Анна поставила их рядом с диваном и вышла. В морг она спускалась, цепенея от ужаса и уговаривая себя, что на самом деле мертвых бояться не стоит.

Адама тоже.

Он к насилию не склонен.

И вообще безопасен.

И выбора у Анны нет. Работа нужна. А значит, работать следует так, чтобы стать незаменимой.

К счастью, с Адамом встретилась на лестнице. От него пахло мертвечиной, и Анна с трудом сдержала подкатившую к горлу тошноту.

– Вот, – только и сумела она выдавить, протягивая визитную карточку. Адам взял визитку за уголок, стараясь не прикоснуться невзначай к Анниным пальцам. И рассказ Анны слушал молча, внимательно, а потом сказал:

– Ваш поступок мне видится верным. Однако будьте так любезны, известите меня, когда Переславин очнется. Еще был бы вам благодарен, если бы вы сочли возможным присутствовать при нашей беседе.

– К-конечно.

– Временные затраты я компенсирую, – пообещал Тынин, убирая визитку в карман. И неожиданно добавил: – Дарья будет вас проверять. Не сочтите данный факт вмешательством в вашу личную жизнь, хотя, несомненно, он таковым является. Некоторые события, имевшие место в недалеком прошлом, весьма повлияли на Дарью, пробудив в ней излишнюю подозрительность.

– Она из полиции? – Анна поднялась на ступеньку выше.

– Когда-то работала. В настоящий момент она – частный детектив.

Бывший мент и детектив. Великолепно. Да что за день такой? И почему Анне так не везет?

– Вам не о чем беспокоиться, – уверил Адам. – Более того, я всецело на вашей стороне.

– Спасибо.

– А теперь возвращайтесь к Переславину. У меня имеются опасения, что обстоятельства смерти его дочери оказали слишком сильное воздействие на его разум, лишив способности адекватно воспринимать реальность.

Значит, Анечка, которую убили, дочь. Сколько ей было? И почему это стало вдруг так важно?

Переславин спал. И Анна, сидя в кресле, терпеливо ждала, когда иссякнет сон. Она надеялась, что это не случится слишком скоро, ведь лишь во сне этот человек сможет вернуться в прежнюю, нормальную жизнь. Анна не заметила, как задремала сама. Только ее сны были серы, словно выплетены из тени. И Анна нисколько не жалела, когда они заканчивались.

– Где я? – это было первым вопросом Переславина. Он лежал, тер глаза и разглядывал Анну с прежней брезгливостью.

– В кабинете Адама Сергеевича Тынина. Как вы себя чувствуете?

– Хреново.

Переславин перевернулся на спину и со стоном закрыл глаза руками. Так он лежал минуты две, и Анна не торопила.

– Воды дай.

Анна подала.

– Чего тут было?

– Вы желали видеть Адама Сергеевича. Он согласен вас принять. Но полагаю, сначала вам следует привести себя в порядок, – Анна старалась говорить ровно и спокойно.

– Полагает она… правильно полагает. Надо. Значит, я отключился? – Он провел ладонью по щеке и с удивлением потрогал щетину. – Черт. Не умею пить. Хамил?

– Вы были эмоциональны.

– А ты не умеешь врать.

Сев, Переславин попытался дотянуться до ботинок. Не вышло.

– Давайте я вам помогу, – предложила Анна.

– Отвали. Сам. – Он сполз на пол и, прислонившись спиной к дивану, застыл. Дышал Переславин часто, а лицо его покраснело. Он закрыл глаза, запрокинул голову и прижал ладонь к груди.

– Я врача вызову.

– Сказал же, отвали. Таблетки лучше подай. В пиджачке. Должны быть.

Прозрачная туба лежала в кармане, и Анна вытряхнула две желтых пилюли на широкую ладонь Переславина, подала воды и плечо подставила, уговаривая прилечь. Но Переславин снова от помощи отмахнулся.

– Слушай, ты, тебе заняться больше нечем? Заботливая выискалась… видал я твою заботу… всех вас… и тебя тоже. – Переславин смотрел поверх Анниной головы, и Анна обернулась. Так и есть, на пороге комнаты стоял Тынин.

– У него с сердцем плохо, – Анне вдруг стало стыдно, что она сидит на полу рядом с совершенно незнакомым человеком и еще этому человеку навязывается.

– В таком случае ему не следовало злоупотреблять алкоголем.

– Эт точно, – Переславин оперся обеими руками на диван и поднялся. – А ты, значит, Тынин будешь? Я про тебя все знаю.

– Данный факт не дает вам право оскорблять моих сотрудников.

– А я тебя знаю, – Переславин больно ткнул пальцем в плечо. – Ты Генкина жена. Я на корпоративке тебя видел. Еще подумал, что ты – знатная овца. А он – парень не промах. Зубастый.

– Все-таки, возможно, нам лучше перейти к делу?

Анне удалось сохранить невозмутимость. И плакать почти не хотелось. Прав был Эдгар Иванович, овца она, а на правду не обижаются.

Человек трижды возвращался к спортивному залу. Он садился на грязную лавку в ледяной коре, вытягивал ноги, раскладывал на коленях газету и делал вид, что читает. Человек понимал, что в глазах других людей, так некстати проступивших из тени, он странен: ведь никто не читает газеты на улице при минус десяти.

Но человек не чувствовал холода. Его грело пламя истинной силы. И сетью, опутавшей его, ложились на губы древние строки.

 
Мыслью раскиньте, орлы и ягуары,
будь вы из злата,
будь из нефрита —
все вы уйдете в страну покинувших плоть.
Всем нам придется исчезнуть,
здесь никому не остаться^[1].
 

Человек раскрытыми ладонями провел по лицу, и собственное дыхание обожгло кожу.

Хлопнула дверь, выпуская двоих парней в спортивной одежде. Затем появилась и девица в розовой дутой куртке. За ней вышла еще одна, столь же неразличимая в сгущающемся тумане.

И человек вновь склонился над газетой.

Темнело. Звезды – глаза небесных ягуаров – следили за каждым его движением. Они видели сомнения и тревогу, как видели и решимость. И человек решил, что не подведет.

Человек скомкал газету и, сунув ее в урну, поднялся. Исшрамленная спина пела песню грядущего боя. И тот, кто вышел из дверей зала последним, остановился, глядя исподлобья.

– Чего вам надо?

– Тебя, – сказал человек, глядя на того, кому суждено было стать куаутекатлем^[2].