Бездомные звезды

Иллюстрация на обложке – Redium (@olegredium)

© Малофеева Е. С., 2023

© Redium (@olegredium), иллюстрация на обложке, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

«разбирали кладовку…»

 
разбирали кладовку,
плакали.
успокоились, посмеялись.
 
 
книги в стопках, халатик с маками,
швы на клетчатом одеяле.
бытовая археология —
слой за слоем, судьба за судьбами,
мчались месяцы легконогие,
в жизнь слагались: а вместе будем ли?
погремушками и заколками
память полнится.
кружки с тиграми,
на пелёнках – цыплята жёлтые,
ткань мой папа для внука выкроил,
ими прошлое с нами спаяно,
не пожитки уже – свидетели.
рядом с вещным – неосязаемо
что-то хрупкое, беспредметное.
 

«мы стены шкурили наждачкой, и пыль ложилась…»

 
мы стены шкурили наждачкой, и пыль ложилась
                                                                серебром.
схватила доску неудачно, поранив руку о ребро.
пускай саднит, так легче, легче, и я жива —
                                                               пока болит.
здесь банка краски, стол увечный – всё остальное
                                                                       увезли.
а ты запомни нас такими – как насмерть
                                                         ссорились тогда,
мы влюблены, мы молодые, я понарошечно седа.
 

«проём квадратом небо обрамил…»

 
проём квадратом небо обрамил,
края обрезав у бескрайней глади.
скучает кот, в окно веранды глядя,
мы для него – аквариум с людьми.
и кружится немного голова,
всё кажется придуманным и странным:
вишнёвый кофе, пахнущий кальяном,
рифмованные лёгкие слова,
витражное старинное стекло.
и по привычке в сумке ищем, ищем
ключи от неуютного жилища,
что к краю нас едва не подвело.
в преддверии, на грани, накануне,
здесь – сад и свет, черёмуха и вьюн,
но мы не знали, что нас ждёт в июне,
и мы не знали, будет ли июнь.
 

«Прости меня, подруже, исповедай…»

 
Прости меня, подруже, исповедай —
я согрешила именем твоим.
Плывёт полынный дух земли нагретой,
цикады стон серебряный звенит
в пороге заговоренной иголкой,
и плачет дочь степного маниту,
которая кричала: «волки! волки!» —
кровавую сырую темноту
с руки кормила, даже не заметив,
 
 
как тоже стала волк.
 
 
Приходит тьма.
Змеится волглый морок,
обесцветит
живую ложь клубящийся туман.
 

«звёзды из тёмных нор щерятся зло и сыто…»

 
звёзды из тёмных нор щерятся зло и сыто,
щурится слепо ночь проблескам габаритным
нашего корабля.
светятся, meine liebe?
каждый из мрака взгляд к нам приближает гибель.
болью моей омыт, чёрный и безголосый,
там, в амальгаме тьмы, зеркалом стынет космос.
млечную муть стекла пробует тихим стуком.
жмурясь, мурлычет мгла, ластится убаюкать.
в смерти ли, в жизни ли, главное – полетели
вечность вдвоём делить в ржавчине колыбели,
мёртвым огнём мерцать ведьминых наперстянок.
 
 
и тетивой Стрельца путь в никуда протянут.
 

«уездный город, тихая контора…»

 
уездный город, тихая контора.
за старыми истёртыми дверьми —
скрипучий пол и стены коридора.
подкрашены оттенками сурьмы
по плинтусам, и муть извёстки сверху,
засиженная мухами вразлёт.
придёшь на камеральную проверку,
томишься тут, пока не повезёт.
болото будней пыльного архива:
в нём секретарь, мешая крепкий чай,
зевает вдруг, протяжно и тоскливо,
мазнув на декларацию печать
«сдано». утробным скрипом вторил
                                              шкафчик,
и тополь за окошком облетел,
и сдавленно в приёмной кто-то кашлял,
и женщины смеялись вдалеке,
и серые тесёмки распустила
захватанная папка на столе.
когда поблёкли синие чернила
в закатном свете, город опустел.
и дремлет бесприсутственное место,
темнеет, выцветая, кабинет.
из чувства раздражённого протеста
на цыпочках с бутылкой каберне
крадёмся в канцелярию с подругой
келейно с разговором вечерять.
пусть щурится охранник близоруко
в засаленную жёлтую тетрадь,
мы отрицаем здешней безнадёги
тоску и ряску. Выпили винца —
и распорядок отпускает строгий.
мы молоды, мы вправе отрицать.
 
 
но – новый день, и снова картотека,
счета и счёты, вечный чёрный чай,
неотменимо тянется извека
глухого понедельника печаль.
 

«Отделение патологии…»

 
Отделение патологии.
Иззябшие, голоногие.
На стенах запреты – нельзя-нельзя,
приказ министерства пятнадцать бис,
Всяк заходящий сюда – боись.
Усталая врач говорит:
Сальпингит, тонус, опять лейкоциты повышены,
Я бы вас всех из больницы вышибла,
Старородящие доходяги,
кто же вас стерпит, Господь всеблагий.
 
 
В ночнушках порванных, бесстыдно распахнутых,
Дыша контрабандным табачным запахом,
Соседки стращают новеньких
чисткой без обезболивания:
Рогатое кресло ледяные-рукояти
Из кабинета глядит внимательно.
 
 
Кто каши не ест, молока не пьёт,
того ночью сестра за собой увезёт,
С каталки скинет, давай не стони,
а с мужем не больно спать?
Это тебе, дорогая, не спа,
Это карательная гинекология.
 
 
Ну, не сохранили, не боги мы.
Санитарочка Вера над шваброй бормочет:
                                                             «И-и-их,
Женская доля тяжкая, терпите, мои хорошие».
 
 
Расходятся после выписки палаточные попутчицы.
Кому – за-вторым-приходите, кому —
                                         в-другой-раз-получится.
Кто – с выписной парадной,
Кто – с чёрного входа украдкой.
 
 
И шепчешь, и шепчешь:
 
 
Прости,
Прости,
Не всем семенам дано прорасти,
 
 
Пусть время на мукомольне
Размелет в пылинки зёрна,
Отмолит сорокоустом.
 
 
Но, Боже мой, как же больно.
Но, Боже мой, как же пусто.
 

«и всё гладила, гладила, как зверька, я зелёную…»

 
и всё гладила, гладила, как зверька, я зелёную
                                                  чашку для молока.
лето дразнит запахом шашлыка из столовой
                                                         за поворотом.
не жалеть, бросая, ненужный хлам, эвересты
                                                     старого барахла,
раздарю задаром, друзьям отдам, в понедельник
                                                         заедет кто-то,
будет спать, обедать и обживать, заправлять
                                            небрежно мою кровать,
и любить, и верить, и горевать, и курить с моего
                                                                     балкона,
и дружить с соседкой по этажу.
 
 
мне без куртки холодно, я дрожу, я жалею, помню
                                                                   и дорожу,
скотчем клею края картона.
я была привязана – рвётся нить, а края
срастутся – не тронь, ни-ни,
подытожу – Боже, меня храни от внезапного
                                                                     переезда,
я такое снова переживать не хочу ни разу,
                                                                    едва-едва
в этот раз справляюсь, пока трезва, но по-детски
                                                     внутри – нечестно!
ты на съёмной – пасынок, не родной, только
                                          так хотелось к себе домой,
заливает чёрной глухой тоской, но отпустит.
                                                                  и невесомо
нарастёт тенётами память вновь, и побеги пустит,
и даст вино
из незрелых ягод,
глядясь в окно
нечужого чужого дома.
 

«Добро пожаловать в Сайлент-Хилл, здесь живут…»

 
Добро пожаловать в Сайлент-Хилл, здесь живут
все те, кто тебя не любил, это страна невыученных
уроков, невыполненных зароков, перед носом
захлопнутых дверей и окон, сочувственных
взглядов, незакрытых гештальтов, слов «не
в тебе, а во мне» и «прости, очень жаль, но»,
чёрных списков, разорванных фотографий, ну
бывает порой – не свезло, не потрафило, паутин
сетевого безнадёжного сталкинга, сюда – своими
ногами, отсюда – на катафалке нам,
это бесплодные земли, содрогнись и внемли —
это необитаемый остров, безлюдный космос.
 
 
(вот и меня завертело, по земле протащило, но
почему-то окончательно не добило, и зачем я
только тебя…?)
 
 
а за ней глушь и пустошь, зола и лёд, выжженный
саман, потрескавшаяся глина, ядом дышат
трейлеры варщиков амфетамина, только я по
пустыне упрямо, тупо, непобедимо шагаю, шагаю,
шагаю вперёд, туда, где, собственно, никто
                                                                  и не ждёт.
 
 
это даже не крик о помощи, это странная немота,
ну что же сделать, если вечно не та, не та, и я
колким сухим песком давлюсь, ну какая же всё —
таки гадость и гнусь эта ваша вечная, слепая
и невзаимная, и вроде бы знаешь, уже и чёрт
бы с ним, но последний давний задам вопрос:
я теперь какой-то обезголосевший алконост,
обескрылевший алкозависимый экспонат для
кунсткамер, в зверинцах пою за донат, скачанный
в аппсторе помощник сирин, а ты? раньше был
шикарен, богемен, надмирен, высокомерен,
брезглив, разборчив, и куда всё делось, продалось
за мерч? и разменяла жизнь серебро на листья,
на фантомы, фантики, конфетти.
 
 
где истина?
 
 
в том, что мы никогда больше не больше не
 
 
ни в прокуренных залах дешёвых кафе,
ни на улице, ни в равнодушной толпе,
ни в прохладе больничных окрашенных стен,
ни у ржавых ворот в наш с тобой неверленд,
 
 
так что просто будь счастлив и благословен.
 

«где там мой стол с раскрасками, сундук со…»

 
где там мой стол с раскрасками, сундук со
сказками, шкатулка с секретами,
 
 
городок в табакерке, вдохновения чёртовы
чертоги, на квадраты расчерченный богом ли,
долгом ли догвилль?
 
 
тающий стон, бессильное отчаяние, где строк
бескрылая стая мается, где там мои потерянные
песни, одна другой краше, страшней и чудесней?
 
 
крышка тяжёлая из малахита плотно, надёжно,
навек закрыта, жжёт изумрудно, нагретая
солнцем, ногти ломает и не поддаётся, что там
                                                                    под ней?
 
 
белый пар, туман, морок, обман, ледяной дурман,
там опьяняющее безмыслие, небытие, всё давно
исчислено, взвешено и – ничего не найдено,
пальцы кусает слепая гадина, зубки давай же
в меня вонзи болью звенящей,
 
 
l’anesthésie,
 
 
жаркий ток крови гасит белой всевластной
краской, не ощущаться – счастье, холод змеит
запястья, лидокаинит насмерть.
 
 
всё у небес божьей искры молить – и не
вымолить, сколько таких молчунов, разве мало их?
 
 
вот так молчали-молчали – да онемели,
в вязнущей сладкой густой карамели кто-то
подранил, поймал, обездвижил и дышит в спину,
всё ближе, ближе.
 
 
ох несвободы моей метафора, капает время
тягучей камфорой, стынет янтарная канифоль, ты
меня больше давай не неволь —
 
 
вот завтра умри я, что останется за плечом?
полночная сантерия и лютая тьма и немочь,
дурная мифологема, проклятье, несчастье,
порча – и мучайся, плачь и корчись,
 
 
но боль окатает жизнью, безжалостной, странной,
лживой, всю – в гладкие самоцветы, кармином
                                                         и бересклетом,
на нежных моих рубинах, прозрачных камнях
малиновых, потом настоится сангрия, шнапс
чище, чем слёзы ангела, —
был точен рецепт аптекаря, багровая, очень
                                                                   крепкая,
и так забирает зло,
и ало чужая словь —
обломки моих историй,
экстракт из огня и горя.